Читать книгу Гендер и власть. Общество, личность и гендерная политика - Рэйвин Коннелл - Страница 5

Узел природного (natural) различия

«Особь женского пола» и «особь мужского пола» – это биологические категории, которые формируются при определенной системе размножения. Человек в этом отношении похож на огромное множество животных и растительных видов. Неполовое размножение характерно для более простых форм жизни, а также для некоторых относительно сложных форм, таких как грибы, водоросли и губки. Некоторые более сложные виды, например земляника и орхидеи, могут иметь и половой, и неполовой способы размножения. Однако в целом более продвинутые виды размножаются половым путем. Половое разделение функций в процессе репродукции, вероятно, явилось важнейшей особенностью эволюции жизни.

В нашей культуре репродуктивная дихотомия считается абсолютным основанием гендера и сексуальности в повседневной жизни человека. Надо отметить, что не во всех культурах это так. Но данное представление настолько укоренено в нашей культуре, что биологические или псевдобиологические объяснения гендерных отношений пользуются колоссальной популярностью. В таких книгах, как «Голая обезьяна», «Животное с имперскими повадками», «Эгоистичный ген», содержатся конкурирующие варианты этого представления, изложенные в форме, доступной самой широкой публике. Для многих людей понятие естественного различия между полами определяет горизонт, за пределы которого мысль двигаться не может. Дискуссии о гендерной политике часто заканчиваются утверждением, что мужчины и женщины отличаются друг от друга коренным образом. Это утверждение считается настолько очевидным, что дальнейшая дискуссия, с точки зрения его сторонников, представляется невозможной. Оппоненты феминизма считают, что оно бьет наповал.

Это утверждение звучит столь убедительно, что к выраженной в нем позиции присоединились интеллектуальные течения, изначально не симпатизировавшие биологизму, такие как ролевая теория, психоанализ и даже феминизм. Например, в книге «Психология различий между полами» Маккоуби и Джэклин поражает то, насколько различается отношение авторов к биологическим и социальным объяснениям наблюдаемых различий характера, например агрессивности. Биологическим объяснениям, если они доступны, отдается очевидный приоритет, социальные объяснения даются по остаточному принципу. Один из (существующих ныне) наиболее радикальных социальных подходов к анализу пола и гендера предписан методом Фрейда. Тем не менее Фрейд верил в изначальный биологический детерминизм, а его последователи периодически прибивались к этой позиции. Так, Теодор Райк написал довольно пространное эссе об «эмоциональных различиях между полами», в основание которого положил принцип простого биологического детерминизма. Роберт Мэй в работе «Пол и фантазия» не мог придумать ничего иного в качестве организующего принципа своего исследования шизофрении, воображения и мифа, кроме как естественное (природное) различие между женщинами и мужчинами.

Представители раннего этапа второй волны феминизма часто исходили из предпосылки, что все различия между полами производятся в процессе социального взаимодействия. В 1970-х годах, как показывают Эстер Айзенстайн и Элис Джардин в работе «Будущее различия», многие западные феминистки начали подчеркивать различие и прославлять то, что связывается с женственностью. И довольно многие из них отказались от представления о том, что женственность (фемининность) является социальным продуктом. Концепция неискоренимого различия между мужчинами и женщинами начала обретать самые разнообразные формы. Была, например, высказана идея, что мужчины на самом деле – производные существа, возникшие в результате мутации женщин как исходной, подлинной формы человека. Согласно другой идее, мужчины – это «биологические агрессоры» или «насильники от природы» («natural rapists»), а женщины, призванные по своей природе проявлять заботу о других, должны спасти мир от мужских войн и технологий. И, наконец, высказывалась идея о «метафизическом различии».

В данной главе я буду доказывать, что концепция естественного различия между полами, в какую бы политически сложную форму она ни была облечена, является в сущности своей ошибочной. Это не означает, что я собираюсь оспаривать факты биологии размножения или отрицать их важность для понимания человеческой жизни. Я буду оспаривать допущение о том, что биологическая организация наших тел является основой, базисом, сущностью социальных отношений гендера или формирует эти отношения. Я допускаю, что существует сильная связь между социальной практикой и биологией и что на самом деле гендер невозможно понять, не принимая эту связь во внимание. Моя задача – показать, что эта связь имеет совершенно иной характер, нежели тот, который приписывают ей теоретики естественного различия.

Существуют две основные версии концепции естественного различия. Согласно первой, общество – эпифеномен природы; согласно второй – общество и природа взаимодополнительны.

В теории первого типа биология (или онтология как ее суррогат) детерминирует гендер. Общество лишь регистрирует декрет природы – или болеет, если не делает этого. Самые известные примеры такого подхода – это псевдоэволюционные объяснения маскулинности и фемининности в книгах «Голая обезьяна» Десмонда Морриса, «Люди в группах» и «Животное с имперскими повадками» Лайонела Тайгера, «Отношения между полами и самоубийство общества» («Sexual Suicide») Джорджа Гильдера. Подобную литературу Маршалл Салинс назвал «вульгарной социобиологией». Он прекрасно сформулировал основную выраженную в ней мысль:

За фасадами современного города по-прежнему скрывается все та же древняя голая обезьяна (naked ape). Изменились только наименования: «охота» называется «работой», «места охоты» называются «местами бизнеса», «укрытие» называется «домом», «парные отношения» – «браком», «самка» – женой и проч…Именно биологическая природа животного сформировала социальную структуру цивилизации, а не наоборот.

Образы, к которым прибегают Тайгер и Фокс, иные, но высказываемая ими идея – та же:

Естественный отбор привел к появлению животного, которое должно вести себя в рамках определенной культуры: оно должно изобретать роли, создавать мифы, говорить на естественном языке и организовывать клубы для мужчин… Сельскохозяйственные и промышленные цивилизации ничего не вложили в организацию этого человека-животного (human animal). Мы приспособлены для охоты… И мы организованы в принципе по модели, характерной для приматов.

Я называю эту литературу псевдобиологической, потому что фактически она не основывается на серьезном биологическом исследовании социальной жизни человека вроде исследований влияния промышленности на окружающую среду. Действительно, авторы анализируемых нами текстов используют свободные аналогии, которые, согласно Мари де Леперванш, подвергаются неким логическим манипуляциям, а затем предъявляются читателю в качестве очевидных фактов. Т. е. логика их рассуждений на самом деле является обратной по отношению к той логике, на которую они претендуют. Обычно наши авторы начинают с интерпретаций современной социальной жизни (в случае Морриса – с интерпретаций сексистских, этноцентристских и зачастую фактологически неверных), а затем обращаются к спекулятивной реконструкции доисторического развития общества. Понятие эволюции они привлекают для оправдания разумных, на их взгляд, социальных моделей, подменяя объяснение обоснованием. Например, Тайгер говорит о типах социальной организации, которые не являются «правильными с биологической точки зрения», т. е. не соответствуют его представлению об эволюции человека как вида охотников.

Трудно воспринимать эти работы как научные. Предлагаемый в них социальный анализ совершенно не продуман. Используемое их авторами понятие эволюции избыточно. Фундаментальная проблема перехода от органической эволюции к истории затемнена биологическим редукционизмом. Тем не менее используемые авторами этих работ аргументы исключительно популярны. Отчасти это можно объяснить налетом рискованного юмора. Скажем, женская грудь сравнивается с ягодицами, а ответственное лицо в организации – с человекообразной обезьяной. Но более глубокое объяснение их популярности можно увидеть в своего рода зеркальном эффекте: в этих книгах отражается как «наука» то, чему хотят верить многие читатели.

Серьезная попытка устранить эти недостатки была предпринята школой социобиологов, которую возглавлял Э.О. Уилсон. В одной из глав своей книги «О человеческой природе» Уилсон использует исчисление генетического преимущества для того, чтобы показать: «человеческая сексуальность может быть более точно определена с помощью новых достижений эволюционной теории». Самое любопытное здесь то, что «новые достижения» оказываются на поверку вполне традиционными. Уилсон приводит аргументы, связанные с различиями в физической силе, изучением близнецов и проч., чтобы «опровергнуть объяснение половых различий, основанное исключительно на факторе окружающей среды»; продвигает идею универсальности семьи; пытается показать, что гомосексуальность может быть объяснена генетически, допуская, что гомосексуальность – единообразное явление, и прибегая, таким образом, к представлениям, от которых сексология отказалась уже семьдесят лет назад.

Понятийная путаница, присущая социобиологии как направлению мысли, сейчас уже достаточно хорошо проанализирована. Присущее этому направлению жонглирование понятиями социальных институтов и биологических преимуществ связано с обедненными представлениями о биологии и о самом процессе эволюции. Как показывает Салинс, анализируя рассуждения Уилсона в целом, и как показывает Джанет Сайерс в своей работе «Биологическая политика», анализируя его подход к гендеру, социобиологи игнорируют то, что структура человеческого действия заложена в коллективном сознании, что она формируется в процессе социального взаимодействия, а отнюдь не является результатом независимой от социального контекста индивидуальной предрасположенности. Например, война – это обусловленный исторически социальный и институциональный процесс, а не сумма нескольких сот тысяч генетических предрасположенностей к агрессивному поведению. Самое поразительное то, что социобиология, несмотря на претензии на научное объяснение, не может предъявить заинтересованной публике механизмы биологической каузации. Например, Уилсон в своем эссе о сексуальности ограничивается спекуляциями типа:

Вполне обоснованно можно постулировать, что половая любовь и эмоциональное удовлетворение семейной жизнью основываются на механизмах физиологии мозга, которые были запрограммированы в некоторой степени посредством закрепления этого компромисса генетически.

Трижды лексически зафиксированная неуверенность автора («вполне обоснованно» – «можно постулировать» – «в некоторой степени») наглядно показывает, что Уилсон просто высказывает здесь некоторые догадки. Вообще надо отметить, что работы, написанные в этой традиции, содержат главным образом лишь догадки о детерминации социальной жизни.

В этом контексте особый интерес представляет анализ биологической детерминации в книге «Неизбежность патриархата» Стивена Гольдберга. Хотя эта книга несколько устарела, в ней содержится серьезная попытка сделать то, чего Уилсон и его единомышленники стараются избежать, а именно представить подробное объяснение механизмов связи между биологическим различием и социальным неравенством. Имеет смысл проанализировать представленный в работе тип аргументации. Она основана на нескольких источниках.

Из физиологии Гольдберг берет данные о различиях средней концентрации отдельных гормонов в крови, в особенности тестостерона, у мужчин и женщин. Из психофармакологии он берет данные о ряде средних показателей выполнения некоторых заданий (тестов) животными и людьми, имеющими разное содержание тестостерона или других гормонов в крови. На основании использованных данных он делает вывод, что эти гормоны приводят к различиям в социальном поведении, обеспечивая мужчинам преимущества по сравнению с женщинами в силу их агрессивности. Этим объясняется и половое разделение труда, и патриархатная структура власти. В случае конкуренции за хорошие рабочие места мужчины проявляют уверенность в себе. Для женщин разумно соглашаться на второстепенные должности, а не изнурять себя в конкурентной борьбе за власть, при которой они испытывают отрицательное влияние своего гормонального статуса. Поэтому мы получаем такую социальную организацию, при которой заниматься домом предписывается женщинам, а работать в мире деловой конкуренции предписывается мужчинам.

Совершенно очевидна логическая ошибка заключительной ступени рассуждений Гольдберга. Он постулирует ситуацию открытой конкуренции, чтобы объяснить институциональную организацию, препятствующую открытой конкуренции. На самом деле, как показывают исторические факты, ситуации открытой конкуренции между женщинами и мужчинами или между мужчинами никогда не существовало. Это риторический прием, придуманный теоретиками общественного договора в XVII веке. Значительно более сложная подмена производится на более ранней ступени рассуждения, а именно: от среднестатистических различий концентрации гормонов Гольдберг переходит к категориальным различиям социального поведения.

Различие между двумя группами в среднем сопоставимо со значительной областью пересечения распределений. Согласно измерениям уровня агрессивности, которые удалось провести традиционным психологам, существует значительное пересечение показателей, относящихся к мужчинам и женщинам (см. подробнее Главу 8). Не может внушать доверия рассуждение, исходящее из небольшого массива данных, которые свидетельствуют о небольших средних различиях, тогда как значительный массив данных говорит о значительных пересечениях показателей. И потому не может внушать доверия общий вывод из этого рассуждения относительно институционального исключения женщин как группы из основных структур политической или экономической власти, которое наглядно прослеживается на материале о государственной и деловой элитах, приведенном в Главе 1. Эта проблема настолько серьезна, что иногда социобиологи вынуждены говорить о том, что общество усугубляет естественные различия между полами, и предпринимать дополнительные концептуальные уточнения.

Таким образом, биологоредукционистская аргументация слишком слаба, по крайней мере относительно некоторых социальных феноменов, которые социобиологи хотят объяснить. Идея о том, что различия в содержании гормонов сказываются на сложных ситуационных, личностных и коллективных детерминантах поведения индивида и являются конечными детерминантами его социальных последствий, предполагает значительно более мощный механизм гормонального контроля, нежели тот, который до сих пор смогли установить физиологи. В качестве примера типичного заключения, сделанного физиологами, можно привести высказывание Анке Эрхардт и Хейно Мейер-Бальбурга в обзоре исследований о «пренатальном воздействии половых гормонов на гендерно обусловленное поведение» – т. е. исследований в ситуации, где как раз можно ожидать воздействия гормонов. Эти авторы заключают, что гормональное влияние вероятно, но следствия этого влияния достаточно невелики. Очевидно, говорят они, наиболее серьезным фактором выступают социальные события в процессе воспитания ребенка: «развитие гендерной идентичности, по-видимому, главным образом зависит от половой модели воспитания», а не от гормональной детерминации.

Это может привести к концепции слабой биологической детерминации социальных моделей, но даже эта концепция будет спекулятивной. Следует отметить, что за последнее столетие был предпринят целый ряд попыток доказать биологическую детерминацию разнообразных форм социального неравенства. Наряду с аргументами о врожденности различий между полами по темпераменту и различным способностям высказывались аргументы в пользу расовых различий по смелости и интеллекту, наследуемости IQ, наследуемости нарушений психики. Ни в одном из этих случаев не был обнаружен механизм, который бы преобразовывал данный биологический факт в сложные паттерны индивидуального поведения, не говоря уже о социальных институтах. При обсуждении всех этих случаев вставали вопросы о валидности данных, использованных для установления существенного биологического воздействия.

Вполне возможно, что между женщинами и мужчинами существуют определенные врожденные различия по темпераменту и различным способностям. Эту гипотезу нельзя полностью исключить. Но если они и существуют, то мы можем абсолютно уверенно утверждать, что они не являются основанием для важнейших социальных институтов. Мы можем также сказать, что в терминах человеческой эволюции они совершенно несущественны в сопоставлении с общими качествами и способностями женщин и мужчин. Это такие видовые характеристики человека, как языковая способность, интеллект и воображение, прямохождение и использование орудий, продолжительный период детства и родительства; они отличают нас от других видов и являются составляющими того эволюционного скачка, который привел к человеческому обществу. Эти характеристики являются общими для обоих полов, и можно не сомневаться, что переход от биологической эволюции к истории был общим достижением полов.

А как только этот переход состоялся (речь идет о процессе, продолжавшемся два-три миллиона лет), сформировалось основание для отношений между телом и поведением, которое было качественно отличным от отношений, характерных для органической эволюции. На самом деле биологический редукционизм отстает от событий примерно на два-три миллиона лет.

Согласно одному из вариантов редукционизма, биология не определяет индивидуальные характеристики человека, а устанавливает границы, в пределах которых могут варьировать социальные параметры. Мы привыкли слышать, что все общества должны воспроизводить себя и своих членов и, следовательно, должны создавать и поддерживать такие типы половых и социальных отношений, которые приводят к рождению новых людей. Таким образом, все общества должны приспосабливаться к биологическим фактам, связанным с полом. Обычно на основании этих соображений делается вывод о том, что все общества должны основываться на нуклеарной семье или ее вариантах. Нетрудно услышать в этих соображениях мотивы функционализма, классические образцы которого содержатся в работах американских исследователей Толкотта Парсонса и Маргарет Мид. Речь здесь идет о хрестоматийных истинах: а) нуклеарная семья универсальна, потому что б) она является социальной формой, отвечающей универсальной биологической потребности в половой жизни и репродукции. Общество, не следующее этим универсальным принципам, обречено либо на полный упадок, либо на значительные проблемы. Следовательно, считает Парсонс, каждое общество устанавливает санкции, направленные против гомосексуальности, чтобы усилить дифференциацию половых ролей и защитить семью.

Этот вариант редукционизма звучит более убедительно, чем социобиология, по крайней мере в нем в большей мере присутствует социальное. Проблема этого варианта в другом: биологические параметры, которые он вводит, столь слабы, что почти ничего не объясняют. Необходимый минимум гетеросексуальных контактов для воспроизводства вида сочетается с самыми разными видами социальной организации. Обеспечение ухода за детьми, достаточного, чтобы они выжили и выросли, согласуется с колоссальным разнообразием типов экономической организации. Что же касается вопроса о выборе сексуального объекта, то просто неверно, что все общества налагают запрет на гомосексуальность. В целом ряде обществ гомосексуальность институционализирована как часть социального и религиозного порядка. Это показывает, например, исследование Новой Гвинеи, проведенное Гильбертом Хердтом. Реальная сила варианта биологического редукционизма, основывающегося на идее ограничений, в том, что он, как и социобиология, является зеркальной структурой, т. е. отражает те виды социальной организации, которые знакомы читателю, и приписывает им биологические основания.

Существует еще один основной тип теории естественного различия между полами. Согласно этому второму типу, представление об ограничениях в социальной организации связаны с идеей взаимодополнительности общества и природы. Биология, в соответствии с этим направлением мысли, определяет некоторые различия между мужчинами и женщинами (human females and males), но этого недостаточно для обеспечения нужного уровня сложности социальной жизни. Поэтому необходимый уровень сложности должен быть как-то достигнут. Для этого различия между полами усложняются с помощью культуры. Одна из излюбленных иллюстраций такого усложнения – одежда. Телесные различия между мужчинами и женщинами в общем и целом незначительны. Общество преувеличивает их, например, с помощью одежды, которая подчеркивает грудь у женщин и пенис у мужчин, или предписывая женщинам носить платья и юбки, а мужчинам – брюки. Разные общества представляют различия между полами по-разному. Исследования этого разнообразия породили этнографию описаний экзотических костюмов, традиций, связанных с родством и половой жизнью, которые будоражили воображение западных читателей с самого начала возникновения антропологии.

Иногда социобиологи склоняются к концепции дополнительности, о чем свидетельствует, например, такое замечание Уилсона: «различия между мужчинами и женщинами в телесной организации и различия по темпераменту были усилены культурой таким образом, что породили универсальное господство мужчин». Однако чаще всего идею гендерной дополнительности можно обнаружить в теории половых ролей и либеральном феминизме. Авторы множества современных работ по полоролевой социализации с поразительным единодушием продолжают придерживаться концепции дополнительности, приводя факты, которые должны показывать, как общество улучшает кустарную работу природы, формируя маленьких девочек и маленьких мальчиков. Сам термин «половая роль», составленный из двух частей – «пол» + «роль», несет в себе концепцию дополнительности.

Концепция дополнительности может принимать критическую форму, при которой допускается некая свобода выбора. Сторонники либерально-феминистской полоролевой теории осуждают то, как обычно трактуется дополнительность, и в особенности они осуждают унизительные для женщин стереотипные образы и предписываемую им абсолютную покорность. Наиболее четко эта позиция излагается в книге Маккоуби и Джэклин:

Мы предлагаем, чтобы общество направляло силы не на максимальное увеличение различий между полами в процессе социализации, а, напротив, на их максимальное уменьшение. Например, общество могло бы направить силы на уменьшение мужской агрессии, а не на то, чтобы готовить женщин к подчинению агрессивно настроенному мужчине, или оно могло бы поощрять мужчин, желающих участвовать в воспитании ребенка и уходе за членами семьи, а не осуждать их. С нашей точки зрения, социальные институты и социальные практики – это не прямые отражения того, что биологически предопределено. В биологически обусловленных рамках возможен целый ряд жизнеспособных социальных институтов. И именно за человеком – выбор того стиля жизни, который он считает для себя наиболее ценным.

Самое поразительное в этом высказывании – противоречие между представлением об обществе как о свободно выбирающем агенте, с одной стороны, и представлением о биологических ограничениях, с другой. Хотя, по утверждению авторов этого высказывания, социальная организация не является «прямым отражением» того, что биологически предопределено, у читателя все равно создается ощущение, будто Маккоуби и Джэклин считают, что это так. Приведенное рассуждение авторов является фрагментом их критики гормональной версии биологического редукционизма Гольдберга. Однако различие между позициями критиков и объекта критики в этом пункте незначительно. В основном оно сводится к следующему: Гольдберг считает, что социальное воспитание должно усиливать естественное различие, тогда как Маккоуби и Джэклин придерживаются противоположной точки зрения. Но фундаментальные посылки обеих концепций не слишком отличаются друг от друга. И на самом деле Уилсон, первосвященник социобиологии, практически воспроизводит аргументацию Маккоуби и Джэклин относительно выбора, который делает общество на основании естественного различия. Он придерживается нейтральной позиции.

Таким образом, критическое содержание либерального феминизма сочетается с представлением о естественном различии. Согласно этому представлению, если мы смоем толстый слой пудры или избавимся от философии журнала «Плейбой», мы получим базисное отличие полов друг от друга. Это базисное различие полагается недискриминативным, так как оно естественно. Например, Бетти Фридан в своей книге «Второй этап» рисует постфеминистское будущее как прекрасную картину жизни в семье. Для нее и для многих других авторов в основе реальности лежит не подвергаемая сомнению гетеросексуальность, которая принимается как сама собой разумеющаяся форма сексуального влечения. Складывается впечатление, что мы опять в зеркальной комнате.

Возражения против идеи естественного различия в рамках концепции дополнительности обычно акцентируют внимание на социальном. Именно это происходит, когда для опровержения прямолинейной концепции врожденных качеств используется теория половых ролей. Наглядный пример такой ситуации – литература по маскулинности, публиковавшаяся в 1970-х годах. В этих текстах редукционизм, построенный на использовании концепции родства человека и других приматов, опровергался с позиций теории половых ролей.

При использовании подобного способа аргументации возникают две проблемы. Во-первых, поскольку представление о гендере основано на дополнительности, то усиленный акцент на социальном приводит к минимизации значимости телесного. Поэтому данная аргументация упускает из виду то, что для людей представляется наиболее важным в их опыте, связанном с полом и гендером: удовольствие, боль, образ тела, сексуальное и эмоциональное возбуждение, молодость и старость, телесный контакт, рождение детей и грудное вскармливание. Во-вторых, правильное соотношение между социальной и биологической детерминациями никогда точно не устанавливается в связи с практикой. Дополнительность остается делом мечты. Более того, это соотношение неодинаково для всех сфер жизни. Таким образом, данное возражение всегда остается программным заявлением, не имеющим логической убедительности.

Однако существуют два аргумента против учения о естественном различии, которые проникают гораздо глубже в смысл этой концепции и могут быть применены к любой его форме. Один из них высказан в замечательной, хотя и недостаточно оцененной публикой книге «Гендер: этнометодологический подход», написанной американскими социологами Сьюзен Кесслер и Уэнди Мак-Кенной. В этой книге авторы показывают, что как научные, так и публицистические тексты о сексуальности и гендере создаются в рамках парадигмы, которая основана на представлении (на языке этнометодологии – natural attitude, т. е. на здравом смысле) о том, что гендер строго дихотомичен и неизменен. То, что они называют приписыванием гендера, – это социальный процесс, «посредством которого мы конструируем мир, где есть только два гендера», и он поддерживается – несмотря на то, что практически никакая область социальной реальности не может быть представлена как строго диморфная. Вероятно, наиболее поразительна та часть их рассуждений, где авторы анализируют биологическую литературу по гендеру и показывают, что как раз эта литература, почитаемая обществоведами как священное писание, основывается на социальном процессе «приписывания гендера». Следуя данной социальной логике, исследователи-биологи продолжают создавать новые дихотомии, поскольку старые дихотомии выглядят уже неубедительными. Замечательным примером такого конструирования служит новая попытка представить как строгую дихотомию спортивную атлетику. В 1967 году в международную атлетику был введен хромосомный тест. В 1968-м на Олимпийских играх в Мехико он начал применяться в широком масштабе. Международный олимпийский комитет квалифицирует людей с промежуточным числом половых хромосом как мужчин, не допуская их к соревнованиям между женщинами.

Таким образом, до сих пор наше рассуждение строилось как критика и как отрицание: мы просто указывали, что допущения о гендерной дихотомии, которые мы принимаем как сами собой разумеющиеся, нельзя возвести к природе. Единственная положительная часть нашего рассуждения – это постулирование самого социального процесса. Кесслер и Мак-Кенна еще раз обращаются к антропологической литературе, посвященной бердашам (berdache) – институционализированному трансвестизму, в частности среди американских индейцев. Они показывают, что среди антропологов распространена европоцентристская позиция разделения гендера на две категории, но при учете влияния этой предрасположенности перед исследователями предстают такие культурные миры, где гендер не дихотомичен и не обязательно приписывается человеку на основании биологических критериев. Он может быть, например, выбран. Об этом говорит и Мишель Фуко в своем эссе об Эркюлине Барбене. На более ранних этапах западноевропейской культуры строгой дихотомии полов не существовало, как, впрочем, не была обязательной принадлежность к какому-то полу на протяжении всей жизни.

Исследования трансвестизма и транссексуализма в современных западных обществах позволяют глубоко понять процесс социального конструирования гендера в повседневной жизни. Гарольд Гарфинкель, один из первых исследователей этого вопроса, в своем исследовании случая Агнес показал, какой колоссальный труд должен приложить человек, чтобы сформировать и поддерживать идентичность женщины, если изначально он был мальчиком. Значительный труд для поддержания идентичности женщины должен приложить и тот человек, который изначально был девочкой, но в этом случае на ее усилия мало кто обращает внимание: они принимаются как должное или как естественное.

Кесслер и Мак-Кенна считают, что транссексуализм сам основан на допущении дихотомичности полов. Транссексуалы считают, что они на самом деле принадлежат к другому полу, и ищут пути корректирования аномалии. Исследования транссексуалов в Сиднее, проведенные Робертой Перкинс, показывают, что ситуация гораздо сложнее. Для некоторых транссексуалов это действительно так. Но есть и такая категория транссексуалов, у которых нет уверенности, к какому они принадлежат полу и почему. Более того, рост коммерческой субкультуры транссексуальной проституции и шоу-бизнеса создал новую ситуацию. Drag queens[11] могут зарабатывать на жизнь как транссексуалы. В сущности, таким образом конструируется новая гендерная категория. История этой категории, как свидетельствуют некоторые исследования кейсов, уходит своими корнями в неоднозначное положение мужчин-гомосексуалов в 1950 – 1960-х годах и восходит к традиции отнесения гомосексуальности к промежуточному статусу, который иногда называется третьим полом. Поэтому, видимо, можно сказать, что даже в западной культуре конструирование гендера не всегда приводило к последовательной дихотомичности.

Подведем некоторые итоги. Наши представления о том, что принадлежит природе и в чем состоят естественные различия, сами являются культурными конструктами, частью конкретного способа рефлексии о гендере. Гендер, согласно Кесслер и Мак-Кенне, – это результат практики, нечто осуществленное посредством социальной практики. (Причем этот результат не является абсолютно непротиворечивым.) И дело здесь не в наших предубеждениях или ошибочности идей, которые со временем будут скорректированы в процессе биологических исследований. Это фундаментальная особенность процесса получения знаний о человеческих существах.

Второй аргумент против понятия естественного различия может быть сформулирован более коротко, поскольку он относится к характеру человеческой жизни в целом. Естественное различие обычно понимается как некое пассивно переживаемое состояние, подобное гравитации. Если бы основные внутренние структуры человеческой жизни, включая гендер, были такими пассивными элементами, то человеческая история была бы невозможна. Ведь история зависит от трансценденции природного через социальную практику.

Этот тезис остается в силе и без обычно сопровождающей его оптимистичной веры в прогресс. В наше время все большего осознания экологической катастрофы и ядерной угрозы легче усмотреть негативную сторону отрыва человека от природы. Интересные соображения, связанные с этим тезисом, можно извлечь из главной идеи, которую развивает в своих работах Гордон Чайлд, один из родоначальников глобальной истории как науки; речь идет об идее, что отношение между природой и историей – это отношение практического преобразования. Это означает как преобразование природного мира посредством человеческой практики (одомашнивание растений и животных, выплавление металлов, изобретение паровых двигателей и проч.), которое происходило на каждом этапе исторического развития, так и изменения самой практики, которые сделали возможными колоссальные изменения социальной структуры. Практические преобразования открывают новые возможности, составляющие ткань человеческой жизни. Но при этом создаются новые социальные напряженности и риски.

Если судить по названию одной из его книг «Человек сотворяет себя сам» («Man Makes Himself»), Чайлд не проявляет интереса к гендерным проблемам. Мало что говорит о гендере в связи с обсуждаемой темой и Юрген Хабермас. Но это, по моему мнению, можно объяснить результатом влияния на социальных теоретиков сложившейся гендерной идеологии, а не тем, что социальные процессы, связанные с гендером, как-то отличаются от других социальных процессов с точки зрения отношений между природой и практикой. Нет никаких оснований делать для них исключение. Человеческое тело, конечно, задействовано в гендерных процессах, но точно так же тело задействовано и в любом другом типе социальной практики. Мир природы задействован в классовых отношениях, например через процесс труда и функцию тела как инструмента. Это не мешает классовым отношениям иметь исторический характер. Точно так же задействованность тела в гендерных отношениях через сексуальность не мешает нам рассматривать гендер как историческое явление.

Сформулированные выше идеи уже подразумевают отношение между социальным и природным (естественным), которое отлично от какой-либо формы биологической детерминации. В следующем разделе мы постараемся разобраться, как может быть понято это отношение.