Читать книгу Бог с нами - Саша Щипин - Страница 5

– Все дело в этом нелепом термине – «Страшный суд». О чем думает русский человек, услышав слово «суд»? О пахнущей близкой старостью равнодушной тетке на месте судьи, быдловатом прокуроре с лезущими из-под манжет черными волосами, кадыкастом адвокате в остроносых ботинках. Обманный, посконный, басманный суд. Безумный и бессменный. Суд, который существует в мире, где нет невиновных. Просто одним повезло и они пока гуляют на свободе, а других привезли в желтый дом с железным крыльцом, где из людей делают подсудимых. Тех, кто под судом, – во всех смыслах этого предлога. И нет никаких оправдательных приговоров, потому что нет и самой правды. Мы не возмущаемся, что кого-то посадили без вины. Мы спрашиваем, почему не посадили остальных. Настоящая русская рулетка – это не пьяные забавы с дедовским наганом. Это сидение перед телевизором в ожидании, кого увезут на суд следующим. Как в нашем общем кошмаре, где люди сидят за столом, уставившись в экраны, а перед ними скачет по кругу конь блед, выбирая жертву. Кому двушечку, кому четвертачок. А бесплотный голос все задает прокурорские вопросы: что, где, когда? Мы все знаем, кто превратил райский сад в Нескучный. С дьяволом вообще не соскучишься. И вот тут, как будто всего этого было мало, вам сообщают, что суд будет еще и страшным. Но именно это слово «страшный» – детское, мохнатое, подкроватное – сразу все объясняет. Вам как бы говорят: не бойтесь. Этот страшный-ужасный суд – всего лишь игра. Это суд понарошку. Прощеное воскресенье – вот как нужно было бы назвать этот день. Не случайно ведь сказано, что судить вас будет не отец, а я. Со всеми моими грехами и слабостями. И знанием, как трудно быть человеком. Я не буду сидеть с гроссбухом, подсчитывая ваши добрые и дурные дела – это никому не нужно. Вас будут судить не за то, какими вы были, а за то, какими вы предстанете в последний день. Любовь и раскаяние – вот что буду я искать в ваших душах, и если найду хоть крупицу, возьму вас за собой. Вы все жили в очень нелегкое время, и, наверное, поэтому вам дан шанс приготовиться к концу света. Если вы согрешили, покайтесь. Если вы боитесь, успокойтесь. И никогда не забывайте, что я люблю вас. Всегда любил и буду любить, что бы ни случилось.

Проповеди Михаила Ильича проходили на маленьком стадионе рядом с общежитием. Миряков был одет так же, как утром: в тех же тренировочных штанах и начавшей желтеть футболке, – правда, на этот раз снял тапочки и стоял посреди навсегда вытоптанной штрафной площадки босиком. Паства Михаила Ильича расположилась ближе к центральному кругу: одни стояли, другие сидели на принесенных из общежития банкетках, третьи просто устроились на траве. Солнце, по краям которого бугрилась какая-то фиолетовая пена, висело низко над горизонтом, и длинная тень Мирякова была похожа на призрачную стрелку, обозначающую направление удара в компьютерном футболе. Сейчас она упиралась в правую штангу облупившегося скелета ворот, и Митя отчетливо представил себе, как вратарь, лежа на воздухе параллельно земле и выставив огромную ладонь, летит за мячом, а тот, звонко ударившись о штангу, отскакивает в поле, и пожилая женщина в первом ряду, вскочив с банкетки и подобрав юбку, вгоняет его под перекладину пустого алюминиевого прямоугольника.

Митя и Ольга сидели отдельно от всех, на центральной трибуне. Когда-то на этом стадионе играла команда «Красный ткач», в советские времена выступавшая в третьей зоне второй лиги, а в начале девяностых, уже под выцветшим названием «Ткач», на один сезон оказавшаяся в высшем дивизионе. Сергей Иванович Кисляк, директор текстильного комбината, сыном полка дошедший в войну до Вены, в девяносто втором без лишних рефлексий приватизировал свое предприятие и оказался, несмотря на уже пенсионный возраст, талантливым и жестким бизнесменом. Спортивная одежда, которую комбинат начал выпускать под маркой «T-catch» (широкие красные лампасы на штанинах и золотые купола на логотипе), была настолько вызывающе безвкусной, что некоторое время успешно конкурировала у братвы по всей стране с классическим «адидасом». Через несколько лет комбинат отобрали, но за это время Кисляк успел построить для подшефной команды новый стадион, на котором было не стыдно принимать и европейские клубы. До Краснопольска, правда, добрался всего один, польский «Заглембе», вместе с которым приехало и два десятка фанатов. Болельщики «Ткача», уже наслышанные о заграничных околофутбольных драках, решили не ударить перед иностранцами в грязь лицом и после закончившейся нулевой ничьей игры забили полякам стрелку на пустынном берегу Сударушки. Приезжие оказались не робкого десятка и действительно явились в назначенное место, где обнаружили чуть ли не сотню нервничавших мужиков с алыми лампасами. Краснопольцы очень хотели почувствовать себя настоящими футбольными хулиганами, но им мешал традиционный пиетет перед иностранными гостями города, да и силы были слишком неравными. А поскольку остаться в стороне от такого события никто не хотел, «ткачи» некоторое время серьезно обсуждали, кто из них будет драться за поляков. В конце концов было решено просто выпить, с чем приезжие фанаты охотно согласились. Потом их, конечно, все равно побили, но уже без европейского лоска, как своих.

В двухтысячном году клуб обанкротился, и теперь на новом стадионе играли местные любительские команды, а по старому лениво бегали во время уроков физкультуры ученики соседнего ПТУ, превратившегося в лицей для местных волчат. Пожилой учитель в заштопанном на коленях спортивном костюме, еще не до конца оправившийся от перенесенного инсульта, сидел на трибуне и делал вид, будто не замечает, как его подопечные, кое-как пробежав полкруга, переходят на шаг и, устроившись на скамейках по другую сторону поля, курят и пьют пиво. О «Ткаче» если и вспоминали, то в связи с одним из первых легионеров российского чемпионата Самсоном Самди. В первое время на камерунского полузащитника, которого Кисляк переманил из какой-то гонконгской команды, в Краснопольске разве что не молились. Огромному, но невероятно пластичному африканцу даже выдали российский паспорт в надежде, что он заиграет за сборную, однако постепенно игроки и тренеры – а вскоре и болельщики – начали замечать, что у Самди большие проблемы с дредастой головой. Камерунец изобрел собственную систему игры, в которой главная роль отводилась номерам футболистов. Например, пас он отдавал только тому игроку, чей номер в сумме с номером самого Самсона (на спине африканца топорщился острый локоть семерки) давал нечетное, а в идеале простое число. Получив передачу от пятого номера возле чужой штрафной, Самди мог развернуться и отпасовать мяч через все поле своему вратарю, чтобы получилось блестящее никелированное число тринадцать. Отбирать мяч у соперника нужно было, наоборот, в самой слабой точке его комбинации, там, где сумма номеров становится равна тридцати шести или, еще лучше, сорока восьми. Быстро выучив русский, камерунец пытался рассказать партнерам по команде про разноцветные силовые линии, тянущиеся от одного числа к другому, про невозможную красоту сплетающихся и расплетающихся кружев из сменяющих друг друга цифр, но понимания ни у игроков, ни у тренера не нашел. Команда долго терпела чудачества Самди, тем более что тот играл порой на грани гениальности и одно время был сразу и лучшим распасовщиком, и лучшим бомбардиром чемпионата. При этом вместо «забить гол» (в этом словосочетании Самсону слышалось что-то неприличное) он говорил «покормить Гитлера»: высота ворот равна двум метрам сорока четырем сантиметрам, а дважды сорок четыре будет восемьдесят восемь, что, как известно, означает «Heil Hitler!». Вскоре, однако, он совсем перестал обращать внимание как на рывки и открывания партнеров, так и на крики метавшегося по технической зоне тренера в черном пальто, застывая посреди чужой штрафной и производя в уме какие-то сложные математические операции, а однажды чуть ли не с центра поля отправил мяч в «девятку» собственных ворот, чтобы зарифмовать обе части увиденного им уравнения гладкой резиновой красоты. В конце концов Самсона перестали выпускать на поле даже за дубль и, когда контракт закончился, он тихо и незаметно покинул команду. На родину камерунец решил не возвращаться, благо в кармане у него теперь был российский паспорт, и, осев в Краснопольске, начал предсказывать за деньги будущее, иногда неплохо угадывая выигрышные числа лотерей и результаты матчей. Когда начался конец света, Самди, обросший к тому времени поклонниками и учениками, поехал гастролировать по стране. Митя и Михаил Ильич пересеклись с ним в одном уральском городке и даже сходили послушать, после чего Миряков объявил, что такую проповедь мог бы прочитать вольт Пифагора, если в его восковую голову засунуть клубок красных ниток. Митю тогда больше всего поразило, что Самсон за почти полтора часа ни разу не вспомнил ни про Страшный суд, ни про рай или ад, ни просто про бога. Вечером они даже поспорили, верят ли в бога сумасшедшие. Митя доказывал, что их не случайно называют душевнобольными и что в душах безумцев действительно есть какой-то изъян, слепое белое морщинистое пятно, мешающее почувствовать саму идею бога. Даже те, кто сошел с ума на почве религии, вряд ли верят по-настоящему: вера для них – лишь набор слов и образов, горячо распухающих в тесном черепе. Михаил Ильич, напротив, считал, что только психи и способны искренне верить. Их жизнь, говорил он, – бесконечный унылый ад, где сумасшедшие бессильно блуждают между свисающих откуда-то сверху и влажно липнущих к лицу серых полупрозрачных тряпок, и вера в то, что в конце этих блужданий ждет ласковый бог, чей лик проступает в каждой складке материи, сильнее, чем у любого из тех, кого принято считать нормальными.

Когда проповедь Мирякова закончилась, его обступили прихожане. Получив благословение, они протягивали ему деньги или сумки с продуктами. Купюры Михаил Ильич небрежно совал в быстро раздувшийся карман, а еду передавал администратору Андрею, парню лет двадцати в армейских штанах и с татуировкой на левой щеке, вернувшемуся после безуспешных поисков бензина.

– А чудеса будут? – спросила Ольга, не поворачиваясь к Мите. Они по-прежнему сидели на трибуне.

– Нет, – ответил тот. – Мы всем говорим, что чудесами соблазняет людей Антихрист, а в настоящего мессию нужно верить и без дешевых фокусов.

– Удобно, – улыбнулась Ольга.

– Пойдемте внутрь, – сказал Митя. – Сейчас будет ужин для узкого круга, это гораздо интереснее. Да и с Михаилом Ильичом, наконец, познакомитесь.

Гостей для узкого круга Михаил Ильич подбирал в каждом городе по какому-то только ему понятному принципу. Как правило, это были прихожане, подходившие к нему после проповеди и чем-то его заинтересовавшие. Мирякову хватало пары фраз, чтобы оценить человека, и то ли он редко ошибался, то ли не хотел признавать своих ошибок, но мало кто ограничивался участием в одном ужине: приглашенного однажды Михаил Ильич обычно звал и на следующий день. В таких случаях он мелкими шажками и слегка шаркая приближался к человеку, церемонно наклонял голову и тихо говорил: «Пожалуйте вечерять». Ему казалось, что он изображает персонажа из старой кинокартины, только Михаил Ильич никак не мог вспомнить, какой именно, поскольку на самом деле такого фильма никогда не существовало.

У Мити сложилось впечатление, что на эти ежедневные ужины приходили в основном люди, абсолютно уверенные, что Миряков никакой не мессия, а обычный самозванец. Вряд ли Михаил Ильич надеялся их переубедить: скорее, просто скучал по общению с нормальными людьми, не покушавшимися лобзать ему ноги ради того, чтобы без очереди попасть в райские кущи. Впрочем, из образа Миряков все равно не выходил, разве что не произносил проповедей и вообще старался больше слушать, чем говорить.

Ужинал узкий круг на кухне общежития, за большим столом, уставленным наготовленной тетей Катей едой. Для поддержания имиджа Михаил Ильич не ел на людях мяса (не особенно, впрочем, страдая по этому поводу), так что блюда были вегетарианскими: холодные котлеты из чечевицы, гречка с грибами, ризотто из перловки, – все по-старушечьи коричневое и мягкое. Зато от алкоголя Миряков решил не отказываться, ссылаясь на Евангелия и русскую культурную традицию, поэтому на столе всегда были вино и водка. Их каждое утро привозил красивый с похмелья грузчик из соседнего продуктового: хозяин магазина, молодой коротковато стриженный парень с носатым лицом малоросса, на всякий случай спонсировал всех приезжавших в Краснопольск мессий.

Митя и Ольга вошли, когда все уже были в сборе, но толпились вокруг стола, не решаясь садиться без приглашения хозяина. В Мирякова же как раз вцепился маленький кряжистый мужчина лет пятидесяти в очках без оправы и с бритой налысо головой. Михаил Ильич вежливо улыбался, слушая его монолог, и терпеливо ждал паузы, чтобы пригласить всех к столу, однако у лысого, похоже, был большой опыт подобных бесед: он если и останавливался, чтобы перевести дух, то где-нибудь в середине фразы, так что перебить его было бы невежливо.

– Кто бы сомневался, – пробормотала Ольга, увидев их вдвоем. Митя, не расслышав, вопросительно обернулся.

– Вы знаете, кто это? – так же тихо спросила она.

– Вроде представился чиновником, – неуверенно ответил Митя, вспоминая слишком крепкое рукопожатие, легкий запах перегара и странную манеру слегка пританцовывать при разговоре. При первом знакомстве Митя моментально утопал в таких мелочах, отчего совершенно не запоминал имен. Но на этот раз выплыло и имя – на шинели, как мертвый командир. – Точно, чиновник. Сан Саныч Башмачников.

– Чиновник-то он чиновник, – озабоченно сказала Ольга. – Только чин у него – майор ФСБ. И занимается он как раз сектами, так что вы уж с ним как-нибудь повнимательнее.

– Даже и не сомневайтесь, Дмитрий Юрьевич! – раздался вдруг голос Башмачникова. Он неожиданно оставил Михаила Ильича в покое, и, правильно истолковав взгляды Мити и Ольги, теперь почти кричал, обращаясь к ним через всю кухню. – Такая женщина врать не способна органически. То есть способна, но исключительно по долгу службы. Например, ради поимки какого-нибудь изверга. Эдакого, знаете, маньяка-членовредителя, как в американском кино. Тогда конечно, тогда можно, скрепя сердце, упрятать поглубже моральные принципы и куда-нибудь внедриться, используя, как говорится, женские чары. Да, Ольга Константиновна? А без большой необходимости – ни-ни. Так что все верно: действительно майор, действительно ФСБ, действительно специалист по сектам. Призванный, так сказать, надзирать и пресекать. Но при этом все-таки не цепной пес, а человек. С холодной головой, но горячим больным сердцем. Поэтому ничто человеческое, ничто человеческое. Пользуюсь, что называется, служебным положением ради вечеров с интересными людьми. Совмещаю приятное душе с полезным государству. Или наоборот – полезное душе с приятным государству. Так что не побрезгуйте уж старым чекистом. Ибо мытарь или жандарм – богу безразлично. Черненьких-то бог, может, и больше любит. А, Михал Ильич?

– Одинаково, Сан Саныч, одинаково, – улыбнулся Миряков и, воспользовавшись паузой, пригласил, наконец, всех к столу.

– Так это у вас Лимский синдром? – спросил Башмачникова, придвигая к себе миску с салатом, красивый мужчина с ухоженной русой бородой – учитель истории из местной школы Ярослав Игоревич Трубников. – Знаете, когда бойцы из Движения Тупак Амару прониклись почему-то нежными чувствами к заложникам и начали ни с того ни с сего их отпускать?

– Я бы сказал, синдром Мельникова-Печерского, – быстро ответил фээсбэшник. – Который, как гласит легенда, сначала верхом на змие разорял скиты старообрядцев, а познакомившись с ними ближе, превратился из гонителя в защитника. Да, представьте себе, Ярослав Игоревич, почитываем кое-что на досуге. И ваши статьи тоже читали. Как это у вас было: «Тайные общества и секты в верхнем течении Сударушки в XIX веке»? Сейчас над продолжением работаете?

Учитель только крякнул и, ничего не ответив, принялся за салат. Зато его сосед, подстриженный в кружок белокурый юноша лет семнадцати, о котором Митя знал только, что он откликается на явно ненастоящее имя Елизар, серьезно и тихо спросил Башмачникова, начавшего бойко разливать по стопкам водку:

– И что же, вы считаете Михаила Ильича истинным мессией?

– Нет, молодой человек, не считаю, – ответил Башмачников, не отвлекаясь от своего занятия. – Вам восемнадцать-то есть уже? Тогда компотику, компотику. Подвиньте-ка лучше соседа вашего стопочку, а то не дотянусь. Не считаю, но преисполнен самого глубокого уважения. Как к умному, одаренному, но – человеку. Даже не хочу говорить «всего лишь», ибо нет и не может быть ничего выше настоящего человека.

– Значит, и в бога не веруете? – так же тихо спросил Елизар.

Сан Саныч поставил бутылку и внимательно на него посмотрел.

– Я много лет назад, когда был чуть старше вас, попал на одну странную войну, – заговорил он вдруг серьезно, без своих обычных ужимок. Даже голос у него как будто изменился. – И был там у меня дружок Валерка. Я в тот день в части остался, а его и еще пятерых наших послали в разведку. Ну, и напоролись они на засаду. В живых остались только Валерка и один парень, которому обе ноги прострелили. И вот лежат они в траве, дожидаясь ночи, а парень то и дело стонать порывается. Валерка сначала его уговаривал. Не кричи, говорит, миленький, не шуми. А сам, как назло, даже имя его забыл. Тише, говорит, мой хороший, тише. Убьют нас. Потерпи, милый, потерпи чуть-чуть. Так на все лады и приговаривал. Потом рот ему зажимать начал, а в конце концов, взял и придушил. И не то чтобы случайно. Просто – ну, а что еще было делать? Добили бы ведь обоих. И хорошо, если бы просто добили, а то ведь наверняка поглумились сначала. А пока душил, имя вспомнил. Димкой его звали, того парня. В общем, лежали они в обнимку всю ночь и весь следующий день, пока Валерка не решил, наконец, что можно к своим возвращаться. Сверху, вспоминал потом, солнце жарит, а Димка рядом холодный. И штаны их друг к другу прилипли – кровью пропитались. Штаны, значит, от засохшей крови жесткие, и Димка как-то очень быстро твердеет. Да еще кузнечики какие-то в траве звенят. Про эту историю Валерка, конечно, никому не рассказывал – только мне, да и то через много лет. Так, говорит, они до сих пор и звенят, кузнечики эти. Короче говоря, Валерка после этого в бога поверил. Даже священником стал. А я не могу.

В наступившей тишине Башмачников выпил, ни на кого не глядя, и тут же налил себе еще.

– Даже сейчас – не верите? – спросил наконец бородатый Трубников, на слове «сейчас» сделав вилкой какой-то неопределенный жест – вверх и вокруг.

– А что сейчас? Думаете, все люди в бога вдруг поверили? Нет, Ярослав Игоревич, в ад они поверили и в рай. Так ведь, если разобраться, они всегда только в них и верили. Что им бог? Народный судья, не более того. Не более того.

– Ну, а вы как, насчет ада и рая?

– А я как все. Насчет ада, правда, не знаю, а в рай я всегда верил. Только не в тот, куда отправляют, как в санаторий, взвесив и выдав белую простыню, а в тот рай, который мы сами должны были построить. Вот этими вот ручками, – он продемонстрировал всем пухловатые руки, не слишком приспособленные для тяжелой работы, и принялся за еду.

– Коммунизм, что ли?

– А это уж как вам будет угодно. Как хотите, так и называйте. Хотите – коммунизм, хотите – царство божие на земле.

– Вы что же, полагаете, это одно и то же? – продолжал допытываться Трубников.

– Полагаю.

– Но вы же не станете отрицать?..

– Стану, – перебил его Башмачников. Положив вилку, он сгреб в ладонь просыпавшуюся на стол гречку, отправил ее в рот и продолжил с набитым ртом. – Стану отрицать, потому что не было у человечества другой цели, кроме как построить этот мир полудня. А что там у строителей за душой, Нагорная проповедь или Моральный кодекс, это неважно. Да и есть ли эта душа? Счастье для всех – вот единственный смысл жизни, и другого никто не придумал. Только работать надо было, а не ждать, когда вывалится бог из машины, как пьяный мажор из «Бентли», и все за нас сделает. Откуда же взяться богу, если мы эту машину даже собрать не удосужились? Сами должны были рай строить, сами мертвых воскрешать: Николай Федоров для особо понятливых все сто пятьдесят лет назад объяснил. Да и Христос наверняка о том же говорил, только переврали все, как обычно. Решили, что лучше мы будем лбами об пол биться, а все как-нибудь само вокруг нас образуется. Не образовалось. А сейчас уже и метаться поздно. Ни бога у нас, ни машины. Зато «Сумерки» вместо «Полудня».

– Так коммунисты как раз и строили, – не унимался учитель. – Только вместо Беловодья почему-то все время Беломорканал выходил. Им-то чего не хватало?

– Не чего, Ярослав Игоревич, а кого. Нового человека им не хватало.

– А, народец неподходящий? – обрадовался Трубников. – Знакомая история. А где же надо было другой взять, получше?

– Как это где? Создать, конечно. Только, как вы понимаете, уже не ручками.

– А как же, позвольте поинтересоваться? Евгеническим путем или еще как-нибудь?

– Вот! – обрадовался Башмачников. – Вот чего нам не хватало для повышения интеллектуального градуса беседы – Адольфа Алоизыча. Впрочем, насчет Гитлера вы, возможно, даже и правы: тоже ведь хотел нового человека создать. В здоровом теле здоровый дух, как говаривал доктор Менгеле. Шут его знает, может, так и надо было. Время-то, как выяснилось, поджимало. Только я, знаете ли, всегда больше верил в воспитание. То есть, собственно говоря, в вас, Ярослав Игоревич, как наследника Макаренко и Ушинского.

– Что же вы тогда сами в учителя не пошли?

– Не всем дано, Ярослав Игоревич, увы. Кто-то годится лишь доносы разбирать да излишнюю сознательность упромысливать. А только без нас, жандармов, педагогам никак нельзя. Вы же ученикам морды, извиняюсь, бить не будете? А отдельным личностям ой как не помешало бы! Сами небось знаете, только не признаетесь никогда. Даже Антон Семеныч и тот согрешил, если помните. Некоторых людей надо все-таки заставлять становиться лучше. И заодно защищать от тех, кто этому мешает.

– Да, это мы проходили. Тех, кто посговорчивее, загнать пинками в рай, а остальных в расход. Ваши любимые братья Стругацкие вместе с братьями Заведеевыми исполняют сейчас тройной тулуп, не вылезая из гроба.

– Федора Михалыча забыли с его детской слезинкой. Только где вы такой мир видели, в котором дети не плачут? Это ж не мир получается, а детский морг. И от того, что вы одной слезинки испугались, этот морг только больше сделается. Не бывает перемен без жертв. Хотелось бы как-то без них, но не бывает.

– Вот и жертвовали бы собой! Другими-то зачем?

– А нет никаких других. Очень ведь хорошо было сказано: «Возлюби ближнего, как самого себя». Не просто «возлюби», а именно как себя. К себе-то мы бываем ой как суровы. Вот вы готовы ради великой цели собой пожертвовать? Вижу по глазам, что готовы. И ваша любовь к себе этому никак не помешает. Наоборот: вы и душу свою спасете, в мученики записавшись, и большое дело сделаете. А почему ж нельзя пожертвовать жизнью ближнего? Вы же его, как самого себя, любите? Так помогите ему! Нет, вы придумали себе фетиш – безопасность. Так, знаете, хозяева котов кастрируют: и ему, мол, безопаснее – не будет ночами черт-те где бегать, – и нам спокойнее. И ведь любят его при этом, искренне любят! С ума сойдут, если с ним, не дай бог, что случится. А супруги? Жены тоже ведь норовят любимых мужей духовно оскопить: пусть дома сидит, на мотоцикле не гоняет, странного не желает. И мужья не отстают, а потом удивляются: зачем же мы поженились-то, что друг в друге нашли? Но самый главный кастратор – это, конечно, государство. И не со зла ведь, а исключительно ради блага народа, чтоб жилось ему безопасно. Живи, мол, Вовка, тихо и осторожно. Революционеры-то любовь понимают поглубже: ни себя не жалеют, ни других, лишь бы град небесный на землю перенести. Вся история российская – это история любви. Революционеры ведь не больно приспособлены строить, так что им на смену приходит тиран. У него любовь уже другая: безопасностью людей ради общего блага он еще готов пренебречь, но страны своей ему уже жалко. Нужно ж ее обезопасить, чтобы спокойно строить светлое будущее. Вот он яички-то ей и придавливает. А когда державная длань задумчиво перебирает твои яйца, любить не больно научишься. Поэтому не бывает у тиранов ни достойных преемников, ни настоящих революционеров. Забывают люди про град божий и мечтают только о свободе. Тут-то на смену тирану и приходит либо какой-нибудь подонок, который только вседозволенности для себя и хочет, либо романтик, мечтающий народ освободить. И еще неизвестно, что хуже. Только кто бы к власти ни пришел, страна обязательно идет вразнос, пока не появляется человек, который любить толком не умеет, но хотя бы жалеет народ. И с полного согласия этого народа, который во всеобщем бардаке думает только об одном: как бы с голоду не помереть да арматурой средь бела дня по башке не получить, – начинает его медленно оскоплять. Исключительно ради его безопасности! Пусть по грудь в теплом болоте, зато и твердое дно под ногами ощущается, и красивые цветы кругом плавают. Но жестокости новому правителю не хватает, и тут среди всеобщей сытости и благоденствия снова появляются революционеры. А на колу, как вы понимаете, появляется мочало.

– И какой же выход? – с интересом спросил Миряков в наступившей за столом тишине.

– А какая сейчас разница? Но если рассуждать гипотетически, то следовало бы призвать на помощь нашего милейшего Ярослава Игоревича, чтобы воспитать хотя бы пару-тройку поколений, умеющих любить по-настоящему. Однако есть тут одно маленькое «ни хера». Потому что как заставить хорошего человека – а Ярослав Игоревич будет ведь воспитывать хороших людей – подождать, пока все вокруг научатся любить? А никак. Хороший человек обязательно кинется делать революцию, потому что от капитализма его тошнит устрицами, а от тоталитаризма кровью. Можно, конечно, этих хороших людей жестко контролировать. В масштабах всей страны это нереально, но в каких-нибудь небольших кружках шанс есть. Воспитывать, значит, хороших людей и выпускать в мир, чтобы кто-нибудь из них пришел к власти, сохранил эту организацию и назначил себе из нее преемника. Я, кстати, сильно подозреваю, что за последние несколько веков этот трюк пыталась проделать куча сект и особенно жидомасонских лож, но, как видите, безуспешно. Видимо, с этой идеей тоже что-то не так. Ну, в ложах, допустим, вольнодумство и свальный грех, но у сект-то какие проблемы? Контроль слишком жесткий? Или, наоборот, поскольку каждая секта хочет стать религией, самые перспективные из них расширяются и не могут уже эффективно зомбировать своих членов? Вот у вас, Михаил Ильич, как дело с зомбированием обстоит?

– Плохо.

– Вот я и гляжу, что плохо. Значит, ждут вас вольнодумство и свальный грех. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.