Читать книгу Кавказ. Выпуск XXVI. Сказания горских народов - Сборник - Страница 6
Легенды[1]
Машуко
ОглавлениеОтчего потемнела степная даль?
Поднял ли ветер густую пыль с дороги, или же черная туча ползла перед дождем? Не пыль то была и не туча, а дым: горели аулы, подожженные крымскими татарами, полчища которых вел в Кабарду хан Каплан-Гирей.
По дорогам, по тропинкам бежали из аулов женщины, дети, старики, и горе сопровождало их. В лесную глушь, в горы забирались беглецы и, как звери, прятались в пещерах.
– Конец Кабарде пришел! – стонали старики, охваченные отчаянием, а женщины, в знак скорби, царапали свои лица до крови и голосили.
В степи строилось в боевом порядке кабардинское войско, но трусливый ропот уже прошел по его рядам, и заранее не надеялось оно на свою победу: не та уже стала Кабарда – раздоры, несогласие владетельных князей ослабили ее, и народ, забыв дедовские обычаи, успел развратиться, утратить воинственный дух. И ни в военных походах, ни в лихих набегах проводили время кабардинцы, а сидя в своих аулах.
Князья и уздени охотились в лесах, степях, пировали, устраивали конские скачки, ссорились между собой из-за пустяков и затевали побоища, а подвластный им народ работал на них, и в свободное от трудов время сидел в дымных саклях за чинаком бузы.
И висели на закопченной стене сакли винтовка, сабля и пистолет, а кинжалом рубили часто голову не врагу, а курице, когда надо было варить из нее суп.
До такого позора дожил кабардинский народ!
Выстроилось войско, и старый князь Алибек выехал перед ним на своем боевом гнедом жеребце и громко воскликнул:
– Воины! Враг многочислен и силен, и нам надо биться до последнего издыхания, чтобы победить его!
– Победим или умрем! – шумным криком ответили воины.
А из-за высоких курганов уже показались орды крымцев. Далеко растянулись они и вширь и вдоль, на конях, на высоких двухколесных арбах, запряженных волами и верблюдами, и пешие, как саранча, были они многочисленны, и земля гудела от топота ног, гул и стон шел по степи от человеческих голосов, скрипа арб, рева верблюдов и неумолкаемого крика ворон и коршунов, громадной тучей летевших вверху.
Князь Алибек махнул рукой, и трубач заиграл в длинную и тонкую медную трубу, и полились звонкие, чистые, как звон серебра, звуки и плакали в своих печальных переливах.
И тихо стало в кабардинском войске.
Замер последний звук трубы. Из переднего ряда войска выехал на сером коне бедно одетый и вооруженный одним только кинжалом чекуок (в древней Кабарде чекуоками назывались народные певцы) Батырбек и, повернувшись лицом к воинам, запел:
– Под синеющимися в степи курганами спят вечным сном витязи, гордость и слава Кабарды.
Вечная им память!
Страха не знали они: как орлы налетали, и сильны были удары их.
В груди их билось мужественное и великодушное сердце: вдвое сильный враг не видел их спины, обезоруженного и несчастного врага жалели они, и был он гостем у их очага.
Бог знает, откуда приходят тучи, тянутся над степью, плачут дождем, и ветер уносит их.
Другие тучи приходят, и также уносит их ветер, куда – Бог знает.
Уходит день, приходит ночь.
Тепло сменяет холод и холод сменяет тепло.
Уходят годы один за другим, как быстрая река бежит время и все изменяет: что сегодня любишь, возненавидишь завтра, что ненавидишь сегодня, завтра полюбишь.
Одно никогда не изменится: светлая память в народе о вас, благородные рыцари!
И в годину тяжких испытаний, постигших родину, ваши славные дела и подвиги, благородные рыцари, да послужат нам примером.
Кончил петь чекуок, и по рядам войска, подобно шелесту ветра, пронеслось:
– Аминь…
И опять зазвенели, заплакали, переливаясь печалью, звонкие и чистые звуки трубы.
Выхватил из ножен саблю князь Алибек и, взмахнув ею, воскликнул:
– Победим или умрем! Да поможет нам Бог.
И помчался навстречу крымским ордам, и следом за ним с криком и воем устремилось войско, и от топота конских копыт задрожала земля, тяжелым гулом наполнилась степь и тучи пыли поднялись над ней.
Как громадная стена, твердая и непоколебимая, двигались крымцы.
Налетели кабардинцы, смяли их передние ряды, но врубиться в средину войска им не удалось: слишком много было его, и на смену одного убитого крымца являлось десять новых. И подобно лавине, которая летом срывается с ледников Ошхамахо, навалилась дикая орда на кабардинцев, и дрогнули они, пришли в замешательство, начали отступать, пока не обратились в бегство. И было бегство позорным, никогда не виданным в Кабарде, и не перенес этого позора весь израненный, истекающий кровью чекуок Батырбек, и в отчаянии заколол себя кинжалом.
А хан, не останавливаясь, шел дальше и на другой день разбил кабардинцев около горы Бештау, потом продвинулся к реке Баксан и сжег многие из кабардинских аулов.
Кабардинские князья изъявили ему покорность и обязались платить ежегодно дань хлебным зерном, медом, рогатым скотом, лошадьми и людьми – по одному человеку с каждого аула.
Возвращался хан домой той же дорогой, которой пришел в аул, и отдохнуть остановился близ бештаугорских аулов.
И здесь князья изъявили ему свою покорность и дань назначенную обязались давать вовремя.
И кабардинский народ с рабскою покорностью принял на себя ханское иго.
Только в одном ауле молодой холоп Машуко не хотел давать дани.
– Пока я держу кинжал в руке, до тех пор Каплан-Гирей ни одного зернышка просяного не получит от меня, одной шерстинки со своей коровы я не дам ему.
Соседи смеялись над ним.
– Какой ты богатырь! – говорили они. – Хан и спрашивать тебя не станет, а возьмет из твоего имущества то, что ему понравится. Захочет – и будешь ты раб его, а сестру твою, красавицу Элисхан, возьмет себе в наложницы.
– Только мертвым мной хан может распорядиться! – отвечал Машуко. – Про сестру я ничего не скажу: она взрослая, есть у нее свой ум, и вольна она поступать, как хочет.
И продолжал потом:
– Это князья и уздени, как собаки, виляют перед ним хвостом. Но я не таков!
Один холоп, желая выслужиться перед своим князем, пошел донести ему на Машуко.
Узнал об этом Машуко, поспешно побежал в свою саклю, взял винтовку и сказал Элисхан:
– Пойдем, сестра, в горы: там ты свободна будешь.
Жаль стало Элисхан покинуть саклю, расстаться с коровой, козой, страшилась она голодной жизни в горах.
– Нет, Машуко, не пойду я с тобой, – сказала она. – Подобно волку придется жить в лесу…
– Но лучше быть голодным волком на свободе, чем сытой собакой на цепи, – заметил Машуко.
Покачала головой Элисхан.
– Нет, – сказала она решительно, – не пойду с тобой.
Рассердился Машуко.
– Хеть махо к’дыкя! (Буквально: «В собачий день родилась!») – выругался он и вышел на двор.
Была в ауле девушка, Хариса-холопка, которую тайно любил Машуко, и от этой любви ребенок – мальчик родился.
Забежал к ней Машуко, шепнул ей, чтобы она через три дня вечером пришла к подошве горы, из которой бьют ключи горячей воды и, подражая вою волка, дала бы знать о себе.
И побежал Машуко из аула, а по дороге к нему присоединилось еще десять молодых вооруженных холопов.
– Мы идем, Машуко, с тобой, – сказали они. – Лучше теперь умереть свободными, чем рабом дожить до старости.
Князь, извещенный холопом-доносчиком, прискакал со своими узденями к сакле Машуко и не застал его.
– Но все же он не уйдет от нас, – сказал он.
На другой день хан, собираясь в Крым, устроил пир в своем шатре, украшенном дорогими коврами.
Были приглашены князья и уздени, но в пиршестве они не приняли участие, а почтительно стояли в стороне, некоторые же из них прислуживали хану и его пашам, и Каплан-Гирей, сидя на шелковых подушках, в красном шелковом халате, весело посмеивался, глядя, как они гнут перед ним свои спины.
До вечера продолжался пир, и упился хан, пьяный повалился на подушки и уснул.
Настала ночь. Костры погасли в ханском стане, погасли огни в аулах.
Спало войско хана, дремали часовые. И вдруг среди ночи произошло смятение в ханском стане: послышались лязг оружия, крики, вопли, стоны.
Проснувшиеся крымцы не могли понять причины этого смятения, пока не зажгли костров, и тогда увидели, что многие из их воинов были убиты и ранены.
Паша пробовал разбудить хана, но тот только мычал и не просыпался.
Утром же, узнав о ночном происшествии, он сильно разгневался.
– Это – работа кабардинских князей и узденей! – воскликнул он.
Но прибывшие в стан князья и уздени, снова изъявляя свою покорность хану, объяснили, что ночное нападение на крымцев было сделано беглецом Машуко и его товарищами.
Нахмурился хан.
– Сегодня же приведите этого Машуко ко мне! – крикнул он.
Один же уздень заискивающе заметил хану, что в ауле осталась сестра Машуко, очень красивая девушка.
– Красивая? – удивился хан. – Приведите-ка, взгляну я на нее…
И когда Элисхан предстала перед ним, он поразился ее красотой, приказал одеть ее в дорогие и красивые одежды, взял ее себе в наложницы.
– А Машуко вы все-таки разыщите, – сказал он князьям, – иначе много дыма будет в ваших аулах.
Засмеялся и увел Элисхан в шатер.
Собрали князья и уздени народ, отправились на гору искать беглецов, долго искали и только к вечеру наткнулись на них.
Произошла стычка. Беглецы защищались отчаянно, но все же шесть человек из них были убиты, а четыре израненными – взяты в плен, только Машуко успел скрыться.
Приведены были пленники в стан ханский, но Каплан-Гирей не вышел из шатра и через пашу приказал отрубить им головы.
И приказание его было исполнено немедленно.
Наутро хан покинул Кабарду и увез с собой сестру Машуко.
Три дня прошло.
Вечером Хариса стояла у подошвы горы, на опушке леса, и громко выла по-волчьи. И испугалась она, вскрикнула, когда увидела Машуко около себя – так бесшумно и незаметно спустился он с горы.
– Живы ли мои товарищи? – спросил он, не отвечая на обычное приветствие Харисы.
– Тела их – без голов валяются в грязи, – ответила она.
Упал Машуко на землю, застонал.
– О горе, горе мне! – воскликнул он. – Мои товарищи, мои славные друзья!
И в голосе его послышались слезы.
Потом вскочил он на ноги и, потрясая кулаком по направлению аулов, гневно воскликнул:
– Отомщу я вам, князья и уздени, за кровь товарищей!
А Хариса, помолчав, промолвила:
– Сестру твою хан в наложницы взял…
– Взял? – спросил Машуко. – И сестра не умертвила себя?
– Зачем? – удивилась Хариса. – Она теперь носит шелковую одежду, живет в роскоши и рабыни прислуживают ей.
– О, проклятая тварь! – вскричал Машуко. – Не сестра она мне. Быть наложницей врагу народа!.. Подлая женщина, хуже собаки она!
Хариса молчала и думала о том, как счастлива теперь Элисхан.
Молчал и Машуко, думал о смерти своих товарищей, и гневом закипало его сердце.
– Я отомщу, я отомщу! – шептал он.
– Ну, – сказал он, обнимая и целуя Харису, – простимся. Уже поздно, и тебе пора идти домой. – И потом, как бы вспомнив, спросил: – Жив ли наш сын?
– Жив, – ответила Хариса.
– А ты по-прежнему любишь меня? – спросил он.
– Зачем спрашиваешь? – возразила Хариса. – Ведь сам знаешь, что кроме тебя у меня нет никого. И если тебя убьют, я лишу себя жизни.
– Верю, – ответил Машуко. – Храни тебя Бог… Иди, уже поздно…
Пошла Хариса, и долго смотрел ей вслед Машуко.
В эту же ночь запылала в огне сакля одного из узденей, и когда хозяин ее выбежал на двор, то был убит ружейным выстрелом, раздавшимся из засады.
Утром собрался народ, и понять не мог, кому понадобилось так жестоко наказать узденя: кровников у него не было, значит, и мести он не мог ожидать?
А пока народ судил-рядил, прибежал со степи пастух и сообщил, что на дороге, около горы, лежат убитыми уздень и его слуга. Ехали они по дороге, вдруг из кустов раздался выстрел, и уздень свалился с коня. Слуга соскочил со своей лошади, бросился к раненому, но был убит вторым выстрелом.
– И я видел, как побежал в горы человек с винтовкой, – рассказывал пастух.
– Кто же это был? – вскричали уздени.
– Не знаю, – отвечал пастух, – я издали видел, но думаю, что то был беглец Машуко.
– Верно, – сказали уздени. – Это он мстит.
Громадной вооруженной толпой народ пошел разыскивать Машуко и не мог найти его, а ночью опять от пожара сгорел двор узденя. И снова собрались уздени, собрался народ. Выступил из толпы всеми уважаемый уздень-старик, сказал:
– У Машуко есть в ауле сообщники, надо подкупить их, иначе он еще долго будет жечь наши сакли…
И в тот же день холоп этого узденя стоял около мечети, держал в одной руке пистолет и кинжал, оправленные в серебро, а в другой – богатый женский наряд, во всеуслышание объявлял, что если мужчина поможет узденям убить Машуко, то получит в награду оружие, а если это сделает женщина, то наградой ей будет красивая одежда.
Толпа собралась около холопа, осматривала оружие, наряд, и многим хотелось иметь их, но никто не мог заранее сказать с уверенностью, что он выполнит условие получения награды.
Мимо мечети проходила с кувшином на плече Хариса, остановилась, прислушалась, взглянула на красивый наряд и пошла своей дорогой, а дома поставила кувшин в угол сакли и долго сидела, о чем-то думая. Потом встала и быстро направилась к мечети.
Наступил вечер. Хариса, как и раньше, стояла у подошвы горы и выла.
В лесу чуть хрустнула сухая ветка, и кто-то заиграл в темноте, за деревьями, на деревянной детской свистульке. Играл-играл и перестал.
– Эго я для забавы нашего мальчика сделал, – послышался в темноте голос Машуко.
– Выходи же, – нетерпеливо крикнула Хариса.
– Соскучилась? – засмеялся Машуко и вышел на опушку, и сейчас же из ближайших кустов, подобно молнии, сверкнул огонь, грянул ружейный залп и шумным грохотом прокатился по ущелью.
Упал Машуко.
С торжествующим криком выскочила из кустов толпа кабардинцев, подбежала к нему.
Набрал один кабардинец сухой травы, высек огня и, когда трава ярко загорелась, осветила Машуко.
Тот лежал, широко раскинув руки, и был мертв; пули пробили ему грудь, и лицо его кровью залилось.
Винтовка валялась в стороне, а в руке он крепко зажал свистульку, сделанную из тонкого ствола молодой вербы.
На другой день Хариса, одетая в красивый наряд, стояла у порога своей сакли и счастливо улыбалась, а у подошвы горы, над трупом Машуко, кружились вороны и коршуны.
Из книги «Легенды Кавказа»