Читать книгу ПРОГНОЗ ПОГОДЫ НА УТРО. Сказка для всё познавших - Сен Сейно Весто - Страница 12

Источник шума, должно быть, находился где-то здесь.

Большие массы народа что-то скандировали, приглушенные визги сменял смех, под восторги объявлялись результаты. Кажется, кого-то били. Мимо, солидно покачивая широкими прекрасно развитыми плечам, сжимая в тренированных сильных руках катушки с магнитной лентой, в направлении призывно распахнутых дверей проплыли замкнутые спортивные лица. Загомонили с новой силой.

Он ступал следом.

В большом зале царило обычное для спортивных состязаний такого масштаба оживление. Над орущими массами болельщиков лениво ворочалась духота. Вспыхивали и гасли табло, галдели комментаторы, над головами тенями сновали кинокамеры. В углу вполголоса совещались. «Э! – обескуражено произнесли рядом. – Постой-ка, а где этот… перфоратор ваш, время же… Только что был тут, как его… Да старший вращатель этот ваш, душегуб…» – «Не иначе, тоже свалили. Господи, куда катится этот мир». – «А вы не смейтесь. Вы тут неделю, а уже себе позволяете. Думаете, всё так просто?» – «Нет, именно об этом и речь. Ну что за суки, честное слово». – «Руководству в преддверии получения крупной партии нового оборудования взбрело в голову устроить в это время суток между отделами программного обеспечения троеборье на скорость заправки в эвээм ленты, и, стало быть, все, кому дорога честь отдела…» Спаренный косячок дружелюбно настроенных сотрудников, подыгрывая, один другому подмигивая и зычно подбадривая один другого, как лопата в песок, ушла мимо ближе к периферии и выходу, увязнув где-то на полпути. Народ там не давался, хмурил брови, сбиваясь плотнее.

Ему удалось протиснуться вперед. Впереди страшным голосом попросили не прижимать. Что тут за барьером – было почти не разобрать, но центр свободного пространства занимала колонна, по всему, обычных студийных катушечных магнитофонов. Там же, согнувшись в неудобной позе у крайнего аппарата, возился некто в белой сорочке и черной «бабочке», на секунду лишь приподнимаясь, чтобы нервно поддернуть двумя пальцами стрелку брюк, тут же опускаясь вновь, манипулируя указательными пальцами обеих рук и зримо напрягаясь, вращая упорно не желавшую вращаться заправленную катушку. Джентльмены за столом, скучая, вытягивали губы трубочкой, поглядывая на часы. В отдалении, не сводя остановившихся взглядов с агрегатов, мрачно поблескивавших на стульях, встряхивала руками группа мужчин в спортивных трусах и майках. Управившись наконец, оставив в покое катушку, человек с «бабочкой» устремился к столу. Неожиданно во всю свою оглушительную мощь бабахнул выстрел, и мужчины с топотом, расталкивая друг друга руками и спотыкаясь, со всех ног бросились в направлении магнитофонов. Сверху что-то посыпалось.

Тут его оттеснили назад и какое-то шальное течение мягко понесло к выходу. Зал сказал: «А…» Он пытался сопротивляться, но толпа внезапно снялась с места, и все повалили к дверям. Течение вынесло его, собранного и настроенного брюзжать, к турникету, ненадолго отпустило, давая возможность перевести дух и осмотреться, подхватило вновь, встряхнуло, развернуло и увлекло, раскачивая и стискивая со всех сторон, держа курс на крутобокое ущелье коридора. Здесь ему порядком наподдали, он предпринял новую попытку сориентироваться, но тут же успокоился, сберегая силы и стараясь сохранять правильное дыхание. «Это нужно было видеть, – сказали рядом, тщась широко провести свободной рукой. – Белая мгла. Белая магия. Бесконечное заснеженное пространство. Фиолетовый лед под мутным пятнышком солнца на далеком мерзлом горизонте. И среди этого вот изобилия света и низкой температуры – бодро торчащий из наносов и не тускнеющий с годами монументальный ансамбль в честь героев труда…» «Дверь сюда дай, говорю, племяш…» Ему подмигнули, по приятельски блестя зубами. «Хорошо идем». «А вы хорошо держитесь, – доверительно сообщили ему с другого бока. – Я сколько раз вас вижу, не перестаю восхищаться вашей выдержкой». Дальше вертели головами, теснились, решительно не прилагая никаких усилий к дальнейшему продвижению, там все больше мелькали сдвоенные мужественные лица со сведенными скулами, кто-то в голос, надсаживаясь и срываясь на фальцет, отдавал приказания направо и налево и настоятельно рекомендовал не сбиваться, соблюдать интервалы и выходить гуськом по одному. «Ща-а я как вы-ыйду-у… По-о одному-у…» – угрюмо затянул было позади низкий мужской голос на народный мотив, но тут видимое пространство ощутимо сократилось, надвинулось сразу отовсюду, сделав над собой усилие и перистальтически угнетясь возросшим давлением, и народ задвигался, наваливаясь и набирая в грудь побольше воздуху. «Э, ну че там с дверьми, а!.. – не выдержал кто-то позади. – Че народ держим!..»

Абитуриент напряженно высматривал, все так же надсаживаясь и сжимая челюсти. Народ терпеливо ожидал продолжения. Впереди толкались. Народ в общем-то выглядел дружелюбным, в отдалении назревала борьба мнений, кое-кто флегматично осматривался.

Представитель администрации начальственным голосом распоряжался насчет свободного доступа, багровея затылком и помогая себе кулаками, ему в меру сил поддакивали, вроде бы не возражали открыто, но дело как-то не шло. Представитель заметно нервничал, его видимая часть все время куда-то проваливалась, переставая быть видимой, словно его там на что-то роняли. В углу на забрызганном каплями пота татами двое продолжали кого-то бить ногами. Он снова увидел себя бесцельно бродящим в пустом тихом коридоре в полном одиночестве и решил уточнить маршрут еще раз. «Боб! Вот тут человек интересуется, объясни человеку, Боб… Я сам что-то не до конца…» «А вам к какому адвокату? – осторожно поинтересовались у него, и стали сосредоточенно дышать над ухом. – Если к нашему, так он сейчас на отдыхе…» «А чего это он там делает? – немедленно с большим подозрением осведомились у другого уха. – Он разве не на списании?» «Эй, гспада, гспа-ада!.. Ну, что же это…» – поворотились впереди с острым недоумением. «Черт знает что это… двери… Эй, Август, где двери?» «Ну что же вы, батюшка, стали?..» «Ну, давай, давай, чего стали. Пошли в края обетованные!..»

Толпа растекалась по коридору.

– Дай, думаю, вылью этот скандал в мирную дискуссию, и так мягко вворачиваю, в смысле, тогда не могли бы вы мне дать в двух словах определение вилки. Вот – элементарная вещь. Всем известная. Всё, думаю. Теперь он будет копаться до ужина, пока не нарвется на Уинифреда, а там мы его сами закопаем. Я, понимаешь, это казус нашим доблестным докторам давал – так ты бы видел, как они зеленеть начинают. И что ты думаешь? Мог бы, говорит, – и так осторожно тянет мою рюмку со стола к себе. «Столовый прибор с ручкой и зубьями». Па-азвольте, говорю, а как же расческа? Расческа же подпадает под ваше определение! Он мне так сухо замечает: расческа не столовый прибор. И потом: вам ничто не мешает употребить ее вместо вилки. И тогда она перестанет для вас быть расческой. Представляешь? Так непринужденно накладывает себе мой салат и добавляет: а может, не перестанет. И тут я замечаю в дверях бодрого Уинифреда…

«Нет же, господа, уверяю вас, ничего заумного, здесь о соответствии неопределенностей Хайзенберга, да…» – «Очень смешно. Я вот смотрю и думаю: это до какой степени цинизма должен дойти человек, чтобы приставать к занятым людям со своей вилкой…» – «Я вам скажу, когда Хайзенберг перестал быть «заумным». Когда впервые надел значок нациста. С этого момента он был уже просто одним именем из миллионов». – «О да, о да. Сфера потребления – это форма уничтожения». – «Ну, опять же вы о бабах…» – «Хайзенберга», – передразнили рядом капризным голосом. – Какой там еще, к бабушке, «Хайзенберг», когда, говорят, нас вообще нет». – «А вот скажите мне: откуда берутся вообще гномы? Да нет же… Черт, какой вы, честное слово… В самом деле, кто-нибудь слышал что-то о женщине-гноме? Я вот затрудняюсь…» – «Без бороды. Все то же самое, только без бороды».

Taк, ребята, а теперь все сели прямо и сделали серьезное лицо. Ни разу не встречал. Это в каком смысле – то же самое? А вы откуда знаете? Что? Что без бороды? И я, господа, как первый боец, но последний судья… А вот этот несносный ребенок определил прогресс как «позитивный количественный или качественный процесс». Демократический социум и жесткость авторитета империи: понятно, где творец чувствует себя вольготнее, – и это напоминает мне вездесущую поросль дикого винограда. Но государи же мои! Нe забывайте, плоды домашнего винограда крупнее! И те удовольствия, что не по зубам, но по карману… Ощущаю червячок сомнения! И червячок этот, господа, совершая омерзительные движения телом своим…

Бросьте, господь создавал мир, руководствуясь библией.

Это многое объясняет. По крайней мере, можно больше не задавать без конца вопрос куда катится этот мир.

Вы можете иметь свое собственное мнение, если оно согласовано с моим.

И встретились хитрый с умным, и говорит хитрый умному: что, говорит, есть хитрость и что есть ум?

И сказал хитрый: тот, кто непонятен.

И смеялся, скорбный: кто умеет балансировать на тонкой грани и никогда не впадать в крайности.

Причем, если умный держится на ней от избытка ума, хитрый ее находит еще от недостатка глупости.

Что есть «грань»? Это то, чего обычная посредственность (дурак в норме) не видит никогда.

Кто точно определяет случайное.

Кто убедительно и безусловно может доказать, что он дурак. Он всегда ошибается дальше других. И точно знает, что не умен, и знает, почему не сможет им стать. И он всегда видит дальше других.

А если он видит дальше, чем полагают другие, тогда он – умеет быть хитрым. Великое мироздание, как же просто быть умным, находясь среди дураков… Он, уклоняясь от чужих локтей и взглядов, пробился к череде новый дверей. В коридорном деловитом пространстве рядом случилась исполинская лакуна: в дверях с восседавшим в них большущим черномордым ясноглазым псом была вдета табличка: «Не беспокоить». Зверь имел вид помятый, до значительной степени угнетенный и встрепанный, словно со сна, морда у него была недовольная, и здесь было значительно свободнее.

Воздух обладал каким-то особенным, канцелярским привкусом. Привет, подумал он. Здесь тоже была приемная. У приемной наблюдалось оживление, проистекавшее из рабочего беспорядка. Суровый зверь в дверях, рассеянно бегая по сторонам глазками, совсем уже было настроился необыкновенно широко, со вкусом зевнуть, но встретившись с ним глазами, с лязгом захлопнул пасть и уставился немигающе. На складных походных стульчиках чинно восседали немногочисленные еще (или уже – здесь это трудно поддавалось точному определению) посетители, дожидаясь аудиенции: две какие-то прозрачные личности, спрятавшиеся за разворотами журналов; пара замкнутых, как чемодан, босых сотрудников; смутно кого-то напоминавший чисто умытый господин – при галстуке, папочке и чуть деформированном прямоугольном лице ветерана MMA; некто в глубоком темном монашеском капюшоне с торчащей вперед куцей бороденкой, покойно разместивший на своих коленках некий архивный манускрипт, – у стены рядом стояла деревянная коса, и она могла принадлежать только ему; маленький мальчик. На носу мальчика сидели очки, очки были какие-то странные: в них что-то отражалось, и того, что отражалось, здесь не было. У стены стояло большое автомобильное колесо. Во всем этом должен был быть какой-то смысл, разумное содержание, но он его не видел. Борода и капюшон время от времени вдруг на большом ускорении устремлялись вниз, чтобы затем занять исходное положение. Сидели здесь явно давно. Он вздохнул.

Мальчик не отрывал от него темных хамелеоновых стекол.

Отведя глаза, он со скрипом ступил на поистершийся порог.

Приемная выглядела неуютно полупустой, словно только после ремонта. В плотно зашторенном глухом кабинете царил полумрак. Приемные здесь тяготели к единообразию, повторяя одна другую с точностью до одного и того же полного мужчины при галстуке, белой рубашке, темных брюках и носках. Из распахнутой перед ним дверцы холодильника падал яркий свет. Мужчина стоял профилем и словно находился в процессе переговоров с невидимой секцией оппонентов. Кроме этого холодильника и прямоугольника желтого света в помещении офиса больше ничего не было. Упираясь одной рукой в косяк, другой в ребро дверцы, мужчина как раз заканчивал какую-то мысль вслух. Он смотрел в недра холодильного агрегата, как смотрят с края обрыва на отдаленные перспективы. «Закрываем…» – тяжело бросил он, обнаруживая некоторую тенденцию к повороту головы в сторону посетителя. Имело смысл прямо сейчас же из соображений экономии времени уверить, что дело совершенный пустяк, не может оторвать надолго от работы, однако объясниться не дали.

Заскрипела входная дверь, и в помещение осторожно, частями, стало вдвигаться рабочее лезвие сельскохозяйственного инвентаря, за ним ухват косы, за ним козлиная борода и следом за ней сам ее обладатель, низкорослый субъект, что, рассевшись, спал, не снимая капюшона. На широком грубом лезвии лежали отчетливые царапины. Этим явно и охотно пользовались.

Сердце его упало.

Мужчина у холодильника поперхнулся. Настроение хозяина кабинета претерпело неожиданные метаморфозы, от былого терпеливого недружелюбия не осталось и следа, лицо его внезапно осунулось, приобретя землистый оттенок, глаза заметались не то в поисках укрытия, не то подходящего случаю инструмента, он захлопнул холодильник и всем корпусом, словно с легким гулом развернулась башенная надстройка тяжелой техники с оптикой прямого наведения, обратился к до неприличия низкорослому мужчине с бородкой. Злобный дуэргар, подпоясанный, как на Хэллоуин, намыленной кожаной бечевой, неприятно улыбался. Под капюшоном его было почти не видно, но ему положительно здесь нравилось. Дверь у него за спиной трогали, ее явно пытались открыть, уже откровенно дергая и крутя ручку. Дверь не поддавалась. Она выглядела так, словно оказалась здесь просто так, между делом, ни на чем настаивая, и остальное к ней не относилось.

«Ну?.. – хрипло вопросил хозяин с сильным неожиданным надрывом. – Готовы, что ли?..» Поедая желающим взором перспективу с холодильным агрегатом, все углы и подступы, сумрачный пикт прямо от дверей немедленно задергал бороденкой в том ключе, что да, конечно, все давно уже готовы, в нетерпении ожидают, и можно начинать. «Да я не вам», – произнес хозяин тем же сорванным голосом, собираясь, по-видимому, присовокупить сюда же что-то еще, что-то укоряюще и даже, может быть, предосудительное, но в этот момент в дверцу холодильника негромко постучали, она приоткрылась, отчетливо чмокнув, и до слуха донесся отдаленный приглушенный гомон, кашель, обстоятельный мужской гогот и неторопливые шаги. Там явственно слышалось не то гудение шмелей, путешествовавших с травинки на травинку, не то шуршали где-то вдалеке армейские геликоптеры, уходя отработанным порядком к ясному четкому лунному горизонту…

Тут из-за двери послышался разгневанный детский голосок, в коридоре во весь рост поднялся гам, и там заорали что-то про очередь, про обнаглевший народ и потерянную совесть. В дверь уже отчетливо пинали. Все говорило за то, что не стоило сегодня пробовать казаться лучше, чем ты есть, сопротивляться течению обстоятельств и искать от добра добро. Было самое время принимать естественные решения.