Читать книгу ПРОГНОЗ ПОГОДЫ НА УТРО. Сказка для всё познавших - Сен Сейно Весто - Страница 6

***

Он по привычке посмотрел по сторонам, потом постоял, медленно поглаживая пальцем переносицу, оценивая последовательность вступительных слов и подбирая нужную нить. Сумрачный коридор безмолвствовал. Никого в этой части не было. Лежали на каменных плитах уходящего вдаль пола длинные трещины и оброненный, некогда раздавленный старый окурок. Сейчас имело смысл собраться с мыслями и выглядеть как никогда естественно. Здесь сидели на горшке. Он извинился, решительно пригладил ладонью волосы и взялся за ручку следующей двери.

«…тут же все вместе, разом вскричали громким шепотом в несколько глоток, которые перекрыл спокойный мужской голос, попросивший глядеть под ноги и дать пройти. На него сразу же зашикали, и установилась было наконец полная ждущая тишина, но тут ближе к краю людского скопления возникло движение, там посоветовали лучше перестать хихикать и отдать шарф, и кто-то приторным голоском, бархатно растягивая гласные, объявил во всеуслышание: «Знает дед и знает баба, этот дрын от баобаба». Народ загудел снова, в центре откашлялись и попросили слова, но его никто не слушал. Сравнительно с передовыми позициями, здесь было заметно оживленнее, однако никто почти не говорил, и только в тылах, поминутно давясь от смеха и разгоняя кистью сигаретный дым, некто в медицинском халате рассказывал смешное: там все сплошь были без головных уборов, пиджаков и штандартов. Собрание явно и давно скучало.

«Нужно сказать, позволили себе чуточку вольностей в обращении с мыслями своими и других…» Кто-то, будучи не в силах более сдерживать себя, со стоном зевнул. Все стояли явно давно. Сдержанный гогот и кашель. Непристойный смех. Бархатное: «Мягше, братец, мягше…» «Нет, милорд, ты погоди, ты не лезь сейчас, ладно, ты не один тут такой, люди вот тоже стоят, до тебя после дойдут и вспомнят». «Физиогномисты, говорят. Умное лицо, иди. Можно идти. А у вас что-то с лицом, голубчик, говорят… то есть это не они говорят, но видно же, что – рыло…» Некто во всем черном, удобно разместив локти на плечах впередистоящего товарища и покойно опустив на них блеклое осунувшееся лицо, разглядывал в промежутках меж голов то, что было дальше. Дальше не было ничего, кроме тяжелой на вид двери. И все смотрели на нее.

И не дверь даже, а скорее аллегория на тему запертой раз и навсегда полупоходной лесной Двери. Служебного входа в преисподнюю. Врат ада. Врат, склонных к кочевому образу жизни, добросовестно и бесстыдно декорированных под обыденную дверь нужника.

От декоративности, однако, тут было не много, дверью явно пользовались, – правда, давно, очень давно и не слишком охотно. Во всяком случае, если исходить из контекста ситуации. Все исходили из контекста ситуации и никуда уходить не торопились. Они не то чтобы на что-то надеялись, уйти от этой двери было не так просто. Не говоря о том, что идти тут больше было некуда. Как раз возле голого, одиноко торчащего под небом косяка, подпирая, какая-то бесцветная личность все с тем же скучающим видом рассеянно созерцала, сложа руки на груди, унылое пустое пространство поверх скопления голов, время от времени, как бы вдруг утомясь, подаваясь вперед и приникая плотным задом к стертому косяку.

Совсем было уже наметившийся период общего внимания оказался вновь сокрушен спорадическим периферийным шевелением и замечаниями по поводу обещанного солнцестояния, которые вылились в новый приступ кашля и душевного брожения; здесь держали ладони под мышками, молчали, глядели вверх, зло усмехались, подбирали сопли, убежденно гнусавили – все вместе это сильно напоминало преддверие дня открытых дверей. Птиц было не слышно и не видно. Зависнув, пара какой-то необыкновенно крупной особи черной мухи мрачно озирала окрестности, высматривая, к чему бы прислониться. Впереди, насколько хватало глаз, стыли головы людей. Деревья за ними уже не просматривались.

Достаточно темная сторона дня.

Шуршание камушков.

Скудное освещение и мрачная перспектива удачно дополняли доисторическую отчужденность сюжета, иносказательность и простота обстановки только выигрывали. Этот одинокий ни к селу ни к городу торчавший прямо под синим небом на пологом пригорке перекошенный деревянный косяк и рассохшаяся черного дерева наглухо запертая Дверь выглядели так, словно были тут единственными предметами обихода реальности: все остальное, включая и синее невозмутимое небо, и неподвижный лес с запахом горьких трав, казались лишь условием, необходимым и оговоренным дополнением к деревянному Косяку. Это выглядело как минимум странно.

Ничего там дальше, за этим перекошенным косяком не было, если не считать леса и далекого горизонта, не было даже обязательного в подобных случаях утоптанного истертого крылечка, не говоря уже обо всем остальном. Он просто был, стоял в траве, как стоит всякий достаточно ровно поставленный дверной косяк, словно стоял тут всегда. Внимание еще на секунду удерживало в поле зрения поваленный прямо здесь же абзац с начертанным мелом похабством, но взор затем все равно возвращался к лукавому чертику изголовья (или к чему-то, что напоминало лукавого чертика), где было посвободнее глазам и не так знобило.

Замысел устроителей был реализован великолепно: по обследовании прилегающей экспозиции крепло сильнейшее сомнение, открывалась ли Дверь вообще когда-нибудь. Чертика венчали сложенные в неясный кубик Меандра такие же абстрактные небесные кубики. Кубики терялись на недосягаемой высоте, в иссине-голубой неопределенности. Еще ниже и на отшибе проглядывало что-то там такое полустертое, безликое, не вполне уместное, отдаленно напоминавшее изжеванное временем, безжалостное в лучшую бытность свою оглавление хорошей книги, на котором теперь от руки небрежно было начеркано: «…Память человечества» и «…концепция: Будущее» – и дальше размашисто, крупными буквами, тоже от руки, так чтобы стало наконец видно издалека: «…упа НЕТ и НЕ будет». Чего нет и чего не будет – понять было уже нельзя, надпись была совсем вытертой. Все вместе это естественно и невинно сменялось прозрачно-сырообразным ломтем луны: на ее голубоватом фоне еще суетно шныряли неутомимые вампирусы, которым в действительности давно была уже пора спать.

У Косяка, возле отсутствующего крылечка с видом крайней степени утомленности в жестах и на породистом профиле возник сдержанно жующий широкобедрый господин без пиджака. По его широкому лицу все сразу понимали, что размышлять ему в настоящий момент приходилось о чем-то привычном и, вместе с тем, наболевшем, глубоко трагичном по своему содержанию, отвязаться от чего он уже отчаялся. Слегка прикрывая веками успокоенные глаза, измученный неблагоприятным стечением обстоятельств представитель какое-то время с болезненным выражением обозревал представший его взору ландшафт, и то, что он наблюдал, видимо, не сулило ему перспектив.

Если бы не вид нескольких исполинских изъеденных тенями глыб, возвышавшихся неподалеку на манер гранитных фигур острова Пасхи, можно было подумать, что затруднения здесь носят временный характер и что в конце концов всё счастливо разрешится. Эти искусственные образования портили весь вид, выглядело так, что сюжет так же ветх и несдвигаем, как те несколько сутулых мрачных ужасов на окраине. Впрочем, все словно брали с них пример, терпеливо ожидая неизвестно чего.

Дальше торчала пара вросших в землю камней. Запутавшиеся в деревьях исполинские обработанные куски гранита накрывал третий, такой же плоский, многотонный и эпический. За ними стояло несколько таких же трилитов. Это явно был Стоунхендж или его грубая угрюмая копия.

Хоругви были тоже. Кто-то сосредоточенно хлопал в ладоши, к чему-то напряженно прислушивался, ожесточенно сплевывал промеж ладоней, шептал, хлопал еще раз и снова к чему-то прислушивался. Кем-то с неподдельной тревогой – достаточно ли хорошо то заметно на общем фоне? – поправлялось двумя пальцами на животе некое странное перекрестье на стальной цепи. Аналогичные перекрестья поправлялись, но без особого успеха, и дальше по передовым рядам тугих животов, поясов, рук и грудей, с различной степенью нарушений причинно-следственных связей и последствий для окружающей среды, – и только бегающие влажные зрачки, сопровождавшие, когда это было возможно, вещицу в ее эволюциях, оставались одними и теми же, полными отражений дверей и требовательной любви.

Кто-то сосредоточенно изучал, поддерживая обеими руками и шевеля слипшимися губами, припухлый томик – и просил одного; кто-то в очередной раз просматривал (не без видимого удовольствия) ежемесячное собрание гороскопов, и ожидал того же. Третий ничего не просил, глядя перед собой, прищурившись, как на яркий свет, бьющий в застекленное прорезиненное окошко лазерного прицела, но должен был кончить тем же.