Читать книгу Гадкие утята - Свами Матхама - Страница 5

«Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Всё остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа – за ним последуют определённые действия. Эту очевидность чует сердце, но в неё необходимо вникнуть, чтобы сделать ясной для ума». (А. Камю).

Камю этими словами, будто, обращается к Делёзу. Между ними даже возникает мистическая переписка, потому что в «Логике смысла» Делёз ответит: «Камю нет». Речь идёт, конечно, о другом. Мысли Камю об абсурде не подходят: «Кэрролл да, Камю нет», – но возникает и мистический подтекст. Надо сказать, что критерии у Камю самые литературные: «самоубийство, сердце, абсурд…». Абсурд оставлен в качестве чувства. Сам Делёз использует иные критерии: «Декарт не хочет определять человека как разумное животное, такое определение предполагает точное знание понятия «разумное» и «животное». Достоверность с древних времён является целью философии. «Платон определил человека, как двуногое существо без перьев. На следующий день Диоген Киник бросил в круг к его ногам ощипанного петуха». Это – человек. Какое-то количество понятий, выработанных самим Делёзом, нам потребуется в данной работе. Мы приведём их все сразу.

Здравый смысл

«Здравый смысл высказывается в одном направлении: он выражает требование такого порядка, согласно которому необходимо избрать одно направление и придерживаться его. Это направление легко определить – оно ведет от более дифференцированного к менее дифференцированному, от вещей к первичному огню. Стрела времени ориентирована именно по этому направлению. Более дифференцированное по необходимости выступает как прошлое. Такой порядок времени – от прошлого к будущему – соотнесен с настоящим, то есть с фазой времени, выбранной внутри рассматриваемой конкретной системы. Следовательно, здравый смысл располагает всеми условиями для выполнения своей сущностной функции – предвидения. Ясно, что предвидение было бы невозможно в ином направлении, то есть, если двигаться от менее дифференцированного к более дифференцированному – например, если бы температуры, сначала всюду одинаковые, начали бы вдруг отличаться друг от друга. Вот почему здравый смысл заново открывается в контексте термодинамики. Хотя по своим истокам он претендует на родство с высшими моделями, он существенным образом распределителен: «с одной стороны, с другой стороны» – вот его формула. Но выполняемое им распределение осуществляется так, что различие полагается с самого начала и включается в направленное движение, призванное, как считают, подавить, уравнять, аннулировать и компенсировать это различие. В этом и состоит подлинный смысл фраз: «от вещей к первичному огню» и «от миров (индивидуальных систем) к Богу». Такое задаваемое здравым смыслом распределение можно определить именно как фиксированное, или оседлое, распределение. Сущность здравого смысла отдаться сингулярности для того, чтобы растянуть её по всей линии обычных регулярных точек, которые зависят от сингулярности, но в то же время отклоняют и ослабляют её. В целом здравый смысл – нечто пережигающее и пищеварительное… Паровая машина и домашний скот; свойства и классы – вот живительные источники здравого смысла: это не просто факты, возникающие в то или иное время, это – вечные архетипы. Сказанное – не просто метафора; здесь увязаны воедино все смыслы терминов «свойства» и «классы». Итак, системные характеристики здравого смысла следующие: утверждение единственного направления; определение его как идущего от более дифференцированного к менее дифференцированному, от сингулярного к регулярному и от замечательного к обыкновенному; соответствующая ориентация стрелы времени – от прошлого к будущему; направляющая роль настоящего в этой ориентации; возможность предвидения на этой основе; оседлый тип распределения, вобравший все предыдущие характеристики. Здравый смысл играет главную роль в сигнификации, но не играет никакой в даровании смысла. Дело в том, что здравый смысл всегда приходит вторым, а выполняемое им осёдлое распределение предполагает [прежде себя] иное распределение. Точно так же огораживание предполагает, прежде всего, наличие свободного, открытого и неограниченного пространства – ту сторону холма, например.

Общезначимый смысл

В случае общезначимого смысла, «смысл» относится уже не к направлению, а к органу. Он называется «общезначимым» [commun] потому, что это – орган, функция, способность отождествления, которая заставляет разнообразное принимать общую форму Того же Самого. Общезначимый смысл отождествляет и опознает так же, как здравый смысл предвидит. В субъективном отношении, общезначимый смысл связывает собой различные способности души и дифференцированные органы тела в совокупное единство, способное сказать «я». Одно и то же «я» воспринимает, воображает, знает, вспоминает и так далее. Одно и то же «я» дышит, спит, гуляет и ест. Язык невозможен без этого субъекта, который выражает и манифестирует себя в нём, проговаривает то, что делает. С объективной точки зрения, общезначимый смысл связывает данное разнообразие и соотносит его с единством конкретной формы объекта или с индивидуализированной формой мира. Я вижу, обоняю, пробую на вкус или касаюсь одного и того же объекта; я воспринимаю, воображаю и вспоминаю тот же самый объект… Я дышу, гуляю, просыпаюсь и засыпаю в одном и том же мире, так же, как я двигаюсь от одного объекта к другому по законам детерминированной системы. Язык невозможно представить себе вне тех тождеств, которые он обозначает. Взаимодополнительность усилий здравого смысла и общезначимого смысла очевидна. Здравый смысл не мог бы фиксировать никакого начала, конца и направления, он не мог бы распределить никакого разнообразия, если бы только не был способен выходить за собственные пределы навстречу некой инстанции, способной соотнести это разнообразие с формой субъективной самотождественности, с формой неизменного постоянства объекта или мира, которое, как предполагается, налицо от начала и до конца. И наоборот, эта форма тождества внутри общезначимого смысла оставалась бы пустой, если бы она не выступала навстречу инстанции, способной наполнить её конкретным разнообразием, которое начинается отсюда, а заканчивается там, тянется столько, сколько считается нужным для уравнивания его частей. Необходимо, чтобы свойство сразу было установлено, измерено, правильно приписано и идентифицировано. В такой взаимной дополнительности здравого смысла и общезначимого смысла запечатлен альянс между «я», миром и Богом ~ Богом как предельным исходом направлений и верховным принципом тождеств.

Я первично и самодостаточно в порядке речи, поскольку сворачивает значения, которые должны ещё сами развернуться в порядке языка. Если эти значения разрушаются… то личная идентичность утрачивается. Тогда Бог, мир, «я» становятся зыбкими образами сновидения того, кто сам едва определён…

Смысл, который приходит первым.

Смысл, который приходит первым, отличается от здравого тем, что идёт в обе стороны… Цикличность логического предложения всегда можно нарушить, обнаружить за ним иначе организованный смысл, но дело, прежде всего, в том, что смысл хрупок настолько, что может опрокинуться в нонсенс и тем самым поставить под удар все отношения логического предложения. Сигнификация, денотация и манифестация рискуют кануть в пропасти безосновного, способного лишь пульсировать чудовищного тела. Вот почему по ту сторону третичного порядка предложения и даже вторичной организации смысла, мы предчувствуем присутствие ужасного первичного порядка, в котором сворачивается весь язык.

Парадокс неопределённого регресса – источник всех остальных парадоксов – с необходимостью имеет сериальную форму. Каждое имя сначала берётся с точки зрения обозначения, которое оно осуществляет (понятия, означаемого), а затем того смысла, которое оно выражает (события, означающего), поскольку этот смысл служит в качестве денотата для другого имени. Закон, управляющий двумя сериями, гласит, что последние никогда не равнозначны. Самый важный пункт, обеспечивающий соотносительное смещение двух серий – это парадоксальный элемент. Он непрестанно циркулирует по обеим сериям, и тем обеспечивает их коммуникацию. Это двуликая инстанция, в равной степени представлена как в означающей, так и в означаемой сериях. Она – зеркало.

В данном случае, Делёз утверждает, что смысл, который приходит первым, является зеркальным. Он обладает одновременно тождеством и различием, потому что моё зеркальное отражение ничем не отличается от меня, но часы с правой руки надевает на левую, мой правый глаз в зеркале левый. По идее, моё невидимое в зеркале сердце тоже бьётся справа.

«Если термины каждой серии смещены – по отношению друг к другу, —то как раз потому, что они несут в себе абсолютное место. Но такое абсолютное место всегда определяется отстоянием термина серии от того самого элемента, который всегда смещён в двух сериях – по отношению к самому себе. Нужно сказать, что эта парадоксальная инстанция никогда не бывает там, где мы её ищем. И наоборот, мы никогда не находим её там, где она есть. Ей не достаёт своего места. Кроме того, ей не достаёт ещё и самотождественности, самоподобия, саморавновесия и самопроисхожения. Сущность зеркального смысла, объединяющего в себе тождество и различие, находится за рамками представления. И своими словами Делёз выражает – не пойми, что. Серии строго одновременны в отношении той инстанции, благодаря которой они коммуницируют. Они одновременны, хотя и не равны, поскольку у той инстанции две стороны, одна из которых всегда уклоняется от другой. Следовательно, эта инстанция должна присутствовать в качестве избытка в одной серии, которую она задаёт как означающую, и в качестве недостатка – в другой, которую она задаёт как означаемую. Такова она – расщеплённая по природе, незавершённая по отношению к самой себе. Её избыток всегда отсылает к её собственному недостатку, и наоборот. Эти определения тоже относительны. То, что представляет избыток – это не что иное, как чрезвычайно подвижное пустое место. А то, чего не достаёт в другом случае, – это стремительный объект, эдакий пассажир без места, – всегда сверхштатный и всегда перемещающийся. Поистине, нет ничего более странного, чем эта двуликая вещь. Парадоксальный элемент наделяет серии смыслом, выступает в качестве их различителя, приближается к регулярным точкам и наделяет их смыслом, оказываясь скользящим между ними, как между мирами».

К слову сказать, Александр Дугин смотрит на постмодернизм, как на свалку. На этой интеллектуальной помойке можно найти, что угодно, при этом Делёз определяется им, как постмодернист. Это определение, может быть, и справедливо, но имеет какой-то изъян. Делёз не нашёл смысл, который приходит первым, на свалке. Он сам указывает на это: «Гуссерль остался в рамках здравого смысла». Примерная точность представления имеет какую-то объективную причину. При попытках распределить смысл в формах созерцания у самого Делёза: «космос превращается в хаосмос». На наш взгляд, он – философ, который посвятил себя априорным основаниям мышления, – но зеркальный смысл всё-таки не был им идентифицирован, не был указан его носитель. На наш взгляд, это – эмоции. Они полярны, их полюса зеркально отражаются друг в друге. Делёз нашёл другой ответ, придав не просто высокую, а исключительную оценку Антонену Арто.

«Грубые сходства таят ловушку. Антонен Арто иногда восстаёт на Кэррола. При чтении первого четверостишия «Бармаглота», как его переводит Арто, складывается впечатление, что первые две строчки соответствуют критериям самого Кэррола, но далее происходит соскальзывание и даже некий коренной творческий коллапс, переносящий нас в иной мир и в совершенно другой язык. С ужасом мы сразу понимаем, что это язык шизофрении. Слова перегружены гортанными звуками. Тут мы в полной мере ощущаем дистанцию между языком Кэррола, излучаемым на поверхности, и языком Арто, высеченным в глубине тел. Мы ощущаем, в какой мере различна соответствующая им проблематика. «Когда продираешься сквозь дерьмо бытия и его язык, стихи неизбежно тоже воняют». У Кэррола целые куски отдают фекалиями, но это фекальность английского сноба, накручивающего в себе непристойности, как кудри на бигудях. Кэррол, по мнению Арто, не чувствует реальных проблем языка в глубине – шизофренических проблем страдания, смерти и жизни. Кэрроловские игры кажутся ему пустыми, пища – слишком мирской, а фекальность – лицемерной и благовоспитанной. Что касается фекальности, то, по словам Арто, в работах Кэррола она присутствует повсеместно. Когда Арто развивает свою серию антиномий – «быть и подчиняться, жить и существовать, действовать и думать, материя и душа, тело и разум», – то у него самого возникает ощущение необычного сходства с Кэрролом. Он объясняет это впечатление, говоря, что Кэррол протянул руку через время, чтобы обворовать, заняться плагиатом у него, Антонена Арто.

Почему такое необычное сходство соседствует с радикальной и явной неприязнью? Первое, что очевидно для шизофреника, – это то, что поверхность раскололась. Изначальный аспект шизофренического тела состоит в том, что оно является неким телом-решетом. Фрейд подчёркивал эту способность шизофреника воспринимать поверхность и кожу так, как если бы они были исколоты бесчисленными маленькими дырочками. Тело в целом уже не что иное, как глубина. Всё есть тело и телесное. Всё – смесь тел и внутри тел, сплетение и взаимопроникновение. Тело – некий футляр, упакованная пища и экскременты. Так как нет поверхности, то у внутреннего и внешнего больше нет чётких границ. Тело-решето, раздробленное тело и разложившееся тело – три основных измерения шизофренического тела. При этом крушении поверхности, слово полностью теряет свой смысл. Возможно, оно сохраняет определённую силу обозначения, но эта последняя воспринимается как пустота; определённую силу манифестации, но она воспринимается как безразличие; определённое значение, но оно воспринимается как «ложь». Как бы то ни было, но слово теряет свой смысл – то есть свою способность собирать и выражать бестелесный эффект, отличный от действий и страданий тела, а также идеальное событие, отличное от его реализации в настоящем. Каждое событие реализуется пусть даже в форме галлюцинации. Каждое слово физично и воздействует на тело, проявляется в заглавных буквах, напечатанных как в коллаже, который его обездвиживает и освобождает от смысла. Но в тот момент, когда обездвиженное слово лишается своего смысла, оно раскалывается на куски, разлагается на слоги, буквы и, более того, на согласные, непосредственно воздействующие на тело, проникая в последнее и травмируя его. Фрагменты слова внедряются в тело, где формируют смесь и новое положение вещей так, как если бы они были самой громогласной, ядовитой пищей или упакованными экскрементами. Части тела определяются функцией разложенных элементов, атакующих и насилующих их. В муках этой борьбы эффект языка заменяется чистым языком-аффектом: «всё, что пишется, похабщина». Для шизофреника речь идёт не о том, чтобы переоткрыть смысл, а о том, чтобы разрушить слово, вызвать аффект и превратить болезненное страдание тела в победоносное действие, превратить подчинение в команду – при чём всегда в глубине, ниже расколотой поверхности. Победа может быть достигнута только благодаря введению слов-дыханий, слов-спазмов, где все буквенные, слоговые и фонетические значимости замещаются значимостями исключительно тоническими, которым соответствует великолепное тело – новое измерение шизофренического тела – организм без частей, работающий всецело на вдувании, дыхании, испарении и перетеканиях (высшее тело или тело без органов Арто).

Хрупкость смысла состоит в том, что у атрибута совсем иная природа, чем у телесных качеств. У события совсем иная природа, чем у действий и страданий тела. Но он вытекает из них: смысл – это результат телесных причин и смесей. Таким образом, причины всегда угрожают пресечь событие.

Арто – единственный, кто достиг абсолютной глубины в литературе, кто открыл живое тело и чудовищный язык этого тела, исследовал инфра-смысл, всё ещё не известный сегодня. Мы не отдали бы и одной страницы Антонена Арто за всего Кэрролла».

Таким образом, «парадоксальный элемент», «тело без органов» и «чистый разум» оказались неопределёнными описаниями неизвестно чего, что должно являться началом мышления. Мы предлагаем определённый ответ на этот самый загадочный вопрос классической философии. Это – эмоции.

Философское начало

«Проблема начала в философии всегда считалась очень деликатной. Чистое «я» в «я мыслю» представляется началом только потому, что оно относит все допущения к эмпирическому «я». Таким образом, подлинного начала в философии нет. Речь идёт о том, чтобы эксплицитно выявить в понятии то, что было просто известно без понятия, имплицитно. Форма субъективного или имплицитного допущения: «всем известно…». Всем известно до понятия и дофилософским способом. Всем известно, что значит мыслить и быть… так что, когда философ говорит «я мыслю, следовательно, существую», он может предположить имплицитную общеизвестность своих посылок. Всем известно, никто не может отрицать – форма представления и речь представляющего. Философия противопоставляет «идиота» – педанту, Евдокс противостоит Эпистемону, добрая воля – слишком развитой рассудочности, человек, наделённый только своим естественным мышлением – человеку, испорченному общественными истинами своего времени. Философия встаёт на сторону идиота. Это человек без допущений. На самом деле, Евдокс и Эпистемон – один и тот же обманщик. Евдокс имеет не меньше допущений, чем Эпистемон, только у них «частная», а не «публичная» форма.

Форма естественной мысли позволяет делать вид, что философия начинает без допущений, изображать невинность – ведь она ничего не сохранила, правда, кроме главного, то есть формы речи. Философ полагает общеизвестным лишь форму представления, но у этой формы есть стихия. Эта стихия состоит в представлении мышления как естественного проявления способности. Мысль способна к истине, естественная мысль соприкасается с истиной в двойном облике доброй воли мыслителя и правдивой сущности мышления. Таким образом, самая распространённая форма представления заключена в стихии обыденного сознания как правдивая сущность и добрая воля. В этом смысле имплицитным допущением концептуального философского мышления является дофилософский, естественный, почерпнутый из чистой стихии обыденного сознания образ мышления. Согласно этому образу, мышление близко к истине, формально обладает истиной и материально желает истины. Мы можем назвать этот образ мышления догматическим или ортодоксальным; образом моральным. Когда Ницше задается вопросом о самых общих допущениях философии, он говорит, что они в основном моральные, поскольку только Мораль способна убедить нас в том, что у мышления правдивая сущность, а у мыслителя – добрая воля; только Добро может основать предполагаемое родство мышления и Истины… Если отказаться от дофилософского образа мышления, от формы представления, как элемента обыденного сознания, то у философии в союзниках останется только парадокс. Парадокс показывает, что нельзя разделить два направления, единственно возможный смысл не может быть установлен.

Узнавание и различение

Догматический образ мышления предполагает добрую волю мыслителя в качестве доброй природы мышления и считает только ошибку – принимать ложное по природе за истинное по своей воле – своим злоключением. Но разве сама ошибка не свидетельствует, что одна единственная способность не может ошибаться? Нужно хотя бы две, действующие совместно, когда объект первой совпадает с другим объектом второй. Что такое ошибка как не всегда ложное узнавание? Следует оценить трансцендентальную модель, включённую в имплицитный образ мышления. Это модель узнавания. Один и тот же объект можно увидеть, потрогать, вспомнить, вообразить, задумать. Тождественность объекта требует обоснования единством мыслящего субъекта, чьими модусами должны быть все остальные способности. Таков смысл cogito как начала: оно выражает единство всех способностей субъекта. «Я мыслю» – наиболее общий принцип представления.

Такая ориентация для философии очень досадна. Она уже не имеет никакой возможности осуществить разрыв с доксой. Очевидно, что акты узнавания занимают большую часть нашей повседневной жизни: «это стол», «это яблоко», но кто поверит, что, узнавая, мы уже мыслим? Мышление здесь наполнено только своим собственным образом. Оно узнаёт себя тем лучше, чем лучше узнаёт вещи: «это палец», «это стол». Но когда не узнают или затрудняются узнать, разве при этом не мыслят по-настоящему?

Сомнительное не заставляет нас отказаться от точки зрения узнавания. Есть вещи сомнительные и точные. Точные вещи предполагают добрую природу мышления, понятую как идеал узнавания – мнимое сходство с истиной. В мышлении о них не хватает власти абсолютной необходимости, то есть первичного насилия над мышлением, способного вывести его из естественного оцепенения, странности, враждебности. Существует только невольная мысль, совершенно необходимая, возникающая из случайного. Нечто, заставляющее мыслить – объект основополагающей встречи. Растёт насилие того, что заставляет мыслить. Все способности сорвались с петель. Но что такое петли, если не форма обыденного сознания, заставляющего все способности двигаться по кругу и совпадать? Вместо совпадения всех способностей, способствующего общему усилению узнавания объекта, налицо расхождения, когда каждая способность поставлена перед лицом «присущего» ей в том, что к ней сущностно относится. Разноголосица способностей, цепь натяжения, бикфордов шнур, когда каждая из них наталкивается на свой предел и получает от другой (или передаёт ей) только насилие, сталкивающее её с собственной стихией, как несвязанностью или несоответствием…

Cogito Канта (и Делёза).

Психология считает доказанным, что мыслящий субъект не может созерцать самого себя, но вопрос не в этом, а в том, чтобы знать, не является ли сам мыслящий субъект созерцанием, не является ли он созерцанием в самом себе, а также можно ли научиться сформировать своё поведение иначе, чем созерцая. После того как центр внимания переместился с потерпевших неудачу Сущностей (платоновских идей) на понятие смысла, философский водораздел, по-видимому, должен пройти между теми, кто связал смысл с новой трансценденцией, с новым воплощением Бога и преображёнными небесами, – и теми, кто обнаружил смысл в человеке и его безднах, во вновь открытой глубине и подземелье. Новые теологи туманных небес (небес Кенигсберга) и новые гуманисты пещер вышли на сцену от имени Бога-человека и Человека-бога как тайны смысла. Их порой трудно отличить друг от друга, но если что-то сегодня и препятствует такому различению, то прежде всего наша усталость от бесконечного выяснения, кто кого везёт: то ли осёл человека, то ли человек осла и себя самого. Более того, возникает впечатление, что на смысл наложился некий чистый контр-смысл; ибо всюду – и на небесах, и под землёй – смысл представлен как Принцип, Сокровищница, Резерв, Начало. В качестве небесного Принципа он, говорят, забыт и завуалирован, а в качестве подземного принципа – от него совершенно отказались и упоминают с отчуждением, но за забытьем и вуалью мы призваны усмотреть и восстановить смысл либо в Боге, который не был как следует понят, либо в человеке, глубины которого ещё далеко не исследованы. Сам Делёз выбрал сторону «гуманистов пещер».

Плод в утробе матери окружают звуки: «В глубине шумно: хлопки, треск, скрежет, хруст, взрывы, звуки разбиваемых вдребезги внутренних объектов, кроме того – нечленораздельные и бессвязные спазмы-дыхания тела». Звуки, как мы знаем, имеют смысл. Плод с самого начала погружён в смысловое поле. По мысли Мелани Клейн, на исследования которой Делёз ссылается, бессознательные комплексы формируются в материнской утробе. Тут мы должны оговориться, что смысл не связан строго с утробным бульканьем, может возникать как-то ещё: «Наука, творчество и повседневное мышление невозможны без аналогий. Считалось, что аналогии проводят только люди и человекообразные обезьяны, затем к списку добавили гвинейских павианов Papio papio. Недавно специалисты Биологического факультета МГУ и университета Айовы (США) доказали, что выявлять сходство по аналогии способны, и серые вороны Corvus cornix». Птицы, как известно, развиваются из яиц, что имеет мало общего с утробой матери, но можно согласиться, что глубина организует поверхности и сворачивается внутри поверхностей.

«Для тел и положений вещей есть только одно время – настоящее. Среди тел нет причин и следствий. Тела сами причины друг для друга. Тела причины друг для друга, но причины чего? Они причины особых вещей совсем иной природы. Такие эффекты не тела, они «бестелесны». Они не являются ни физическими качествами, ни свойствами. Это не вещи или положения вещей, а события. Когда скальпель рассекает плоть, одно тело придаёт другому не новое качество, а атрибут. Этот атрибут всегда выражен глаголом, подразумевающим не бытие, а способ бытия: «быть порезанным». Такой способ бытия находится где-то на грани, на поверхности того бытия, чья природа не способна к изменению». Далее он отрицает, можно сказать, сделанное приблизительное определение. Оно требовалось, чтобы обозначить предмет речи. «Становление само является идеальным и бестелесным событием. Событие соразмерно становлению, а становление соразмерно языку. Между событиями-эффектами и самой возможностью языка имеется существенная связь». Другими словами, события глубоко проникают в природу вещей и в природу самого времени. Мы воспринимаем время, имеющим стрелу, идущую от прошлого к будущему. На самом деле, прошлое и будущее «делят каждое настоящее до бесконечности каким бы малым оно ни было. Точнее сказать, такое время не бесконечно, потому что оно никогда не возвращается назад к себе. Оно – чистая прямая линия, две крайние точки которой непрестанно отдаляются друг от друга в прошлое и будущее.

Поверхность, на которой разворачивается смысл, имеет бесконечное количество тонко материальных и просто материальных проявлений. В качестве примера можно привести глину, которая материальна, а её вязкость – нет. Вязкость – событие на «поверхности» глины. В связке «вязкость – глина» фундаментальней глина. Её можно обжечь, и на поверхности будет другое событие. Свойства, приобретаемые и теряемые на время, тоже события: «краснеть», «зеленеть».

По Делёзу, событие – это не бытие, а сверхбытие, и бытие двоится, как смысл, который приходит первым. Событие – это способ бытия. Иммунитет не существует, как что-то материальное, кровяные тельца существуют. Иммунитет – событие. Материальные корни идеального порядка – плоскость сверхбытия, на этой плоскости свернулась какая-то глубина. Материальные корни имеет и метаболический вихрь. Это – бесконечный ряд событий внутри тела. Тело – вихрь – всего лишь регулярное событие. У него есть сингулярная плоскость, по крайней мере, должна быть. В некоторых случаях можно утверждать, что движение идёт от регулярного к сингулярному; но невозможно определить, в чём состоит безусловность – в бытие или в сверхбытие. Данная проблема преследует всякое мышление вообще. Галактики тоже похожи на вихри звёзд и нередко имеют плоскую форму. Космос – событие, но на плоскости чего?

Плоскость выступает в чистом виде, как поверхность игральных карт, рун, монеток для гадания Ицзин, а для Делёза поверхность, это, прежде всего, «поверхность регистрации». В качестве неё он приводит капитал – нечто непотребляемое и непроизводящее, но организующее процесс производства. Целью этого процесса, его божественной предпосылкой является производство самого капитала (прибавочной стоимости). Капитал является поверхностью, которая регистрирует соединение друг с другом машин и агентов. Деньги прекрасно поддаются счёту, но капитал, как «тело без органов», стремится осуществить переход от производства производства к производству регистрации, то есть самих денег – это его недостаток. Но другие основания производства, (или поверхности), которыми, в частности, являются тиран или Бог, тоже не лишены их. Как поверхности регистрации материальных процессов, они не поддаются столь прекрасному счёту, и это заводит в тупик само производство. Считается, что проблемой социализма является не столько трудность планового расчёта, сколько произвольное ценообразование. Это приводит к колоссальным затратам труда впустую: в качестве примера Беломоро-Балтийский канал.

Способность к деторождению – тоже плоскость. Бесконечный ряд регулярных точек актуализирует её существование, совпадает с ней, как согласные звуки совпадают с гласным Ы – их сингулярностью. Мамки, как регулярные точки, делают бытие сингулярности событием, а, может, это она делает их своими событиями, трудно сказать, но фаллос точно наделяет смыслом способность мамок к деторождению, действует, как парадоксальный элемент. Но является ли сингулярность причиной мамок или они – причина сингулярности – это проблематическое. Проще сказать, здесь перестают прослеживаться причинно-следственные связи, прослеживаемые мышлением рефлекторно. Что было раньше: курица или яйцо?

«История начинается с самого ужасного: она начинается с театра жестокости. В этом театре грудной младенец с самого первого года жизни сразу является и сценой, и актёром, и драмой. Оральность, рот и грудь – изначальные бездонные глубины. Грудь и всё тело матери не только распадаются на хороший и плохой объекты, но они агрессивно опустошаются, рассыпаются на крошки и съедобные кусочки. Интроецирование этих частичных объектов в тело ребёнка сопровождается проецированием агрессивности на эти внутренние объекты и ре-проецированием этих объектов на материнское тело. Интроецированные кусочки подобны вредным, назойливым, взрывчатым и токсичным субстанциям, угрожающим телу ребёнка изнутри и без конца воспроизводящимся в теле матери. В результате – необходимость постоянного ре-проецирования. Вся система интроекции и проекции – это коммуникация тел в глубине и посредством глубины. Естественным продолжением оральности является каннибализм и анальность. В последнем случае частичные объекты – это экскременты, пучащие тело матери так же, как и тело ребёнка. Частицы одного всегда преследуют другое, и в этой отвратительной смеси, составляющей страдание грудного ребёнка, преследователь и преследуемый – всегда одно и то же. В этой системе рот-анус, пища-экскременты тела проваливаются сами и сталкивают другие тела в некую всеобщую выгребную яму. Мы называем этот мир интроецированных и проецированных пищеварительных и экскрементальных частичных внутренних объектов миром симулякров».

По Делёзу, внутриутробные метаморфозы отличаются подвижностью и достигают некоего этического порога: «Линия, которую фаллос прочертил на поверхности – через каждую частичную поверхность, – является теперь следом кастрации, где рассеивается сам фаллос, а вместе с ним и пенис. У органа пениса уже довольно долгая история, связанная с шизоидной и депрессивной позициями. Как и все органы, пенис познал приключения глубины, где его расчленили, где он жертва и агрессор и отождествляется с ядовитыми кусками пищи или с извергаемыми экскрементами. Но ему не менее знакомы и приключения высоты, где он – будучи благотворным и хорошим органом – несёт любовь и наказание, одновременно удаляясь с тем, чтобы сформировать цельную личность или орган, соответствующий голосу, то есть объединённому идолу обоих родителей. Эдип рассеивает инфернальную власть глубины и астральную власть высоты и взывает теперь только к третьему царству: поверхности. Фаллос не врезается, а скорее, – подобно плугу, вспахивающему плодородный слой земли, – прочерчивает линию на поверхности. Эта линия, исходящая из генитальной зоны, связывает вместе все эрогенные зоны, обеспечивая, таким образом, их соединение и „взаимообмен“ и сводя вместе все частичные поверхности в одну и ту же поверхность на теле ребёнка. Именно в эдиповой фаллической фазе происходит резкое различение двух родителей: матери, взятой в аспекте повреждённого тела, которое нужно залатать, и отца, взятого в аспекте хорошего объекта, который надо вернуть. Следовательно, нужно представлять себе Эдипа не только невинным, но и полным рвения и благих намерений… Появление – в случае Эдипа – намерения как этической категории имеет большое позитивное значение».

Появление этической категории на основе внутриутробных симулякров – это сомнительно утверждение. Сингулярная плоскость безусловней, чем внутриутробные симулякры, но и она не имеет смысла без парадоксального элемента. Нравственность не может возникнуть из значений, которые несёт в себе внутриутробное бульканье, но достоверно можно утверждать, что после внутриутробного развития ребёнок появляется на свет со сформированной эмоциональностью. Доверие ребёнка к миру является тоже достоверностью. Оно – нравственно. Кажется, агрессивный мир внутриутробных симулякров не способен сформировать к себе доверие. Внутриутробные симулякры должны породить, скорее, страх, и мы в него погружены, по Делёзу, с самого начала, как в смысл. Доверие требует какого-то объяснения. Возможно, оно возникает зеркально. Младенец в утробе матери, как подводник, учится доверять каждому звуку рекламы, и в итоге мы получаем нравственность из безнравственного страха. Эмоции —нравственность и безнравственность одновременно, а сам страх потом культивируется, как «витамин души».

Чтобы рассмотреть, как эмоциональная сфера функционирует после рождения ребёнка, обратимся к Хаббарду:

«Идея, с которой началась дианетика, была идея эволюции. Клетка – это „единица жизни“, которая стремится выжить и только выжить. Человек – это структура из клеток. Оптимальная модель поведения для выживания была сформулирована и исследована на предмет исключений, но исключений не оказалось. Насмешки над человеческой натурой, которые часто приходится слышать, порождены тем, что люди не в состоянии отличить нерациональное поведение, вызванное некачественной информацией от нерационального поведения, имеющего другие, гораздо более серьёзные истоки… Реактивным умом наделён каждый. Этот ум выключает звуковой рикол. Он устанавливает в уме звуковые контакты. Он делает людей глухими к звуковым тональностям. Он заставляет людей заикаться. Он вызывает то, что можно обнаружить в любом списке психических заболеваний. Может наделить человека артритом, бурситом, астмой, аллергией, гайморитом, сосудистыми заболеваниями, повышенным давлением и так далее по списку психосоматических заболеваний, с добавлением тех, которые находятся за пределами этого списка, как, например, обычная простуда».

По Хаббарду, реактивный ум – настоящий творец, но творит какие-то гадости, и они возникают, будто, ниоткуда. Сделать хотел грозу, а получил козу, – и лишай в придачу.

«В банках памяти аналитического ума мы обнаружим все возможные виды ощущений. В банках памяти аналитического ума есть и чувство времени. Оно точное, как будто организм имеет отличные часы, но и странное – с провалами. Кажется, что в отдельные моменты в банки ничего не вкладывалось. Эти провалы образуются в моменты «бессознательности» – того состояния, которое вызывается наркозом, наркотиками, травмами или шоком. Если вы исследуете под гипнозом память человека об операции, которую он перенёс, сведения о ней будут единственными, которых вы не найдёте. Существует два вида записей, которые, казалось бы, должны находиться, однако отсутствуют в стандартном банке памяти: болезненные эмоции и физическая боль… Существуют некоторые доказательства в пользу электрической теории нервной системы. Когда человек испытывает боль, нервы находятся под серьёзной перегрузкой. Возможно, мозг поглощает чрезмерно сильные импульсы. Действие аналитического ума прекращается в моменты интенсивной боли. Это обстоятельство невозможности выживания. Могло ли случиться, чтобы организм оставил эту проблему неразрешённой? Биологически проблема очень сложна, и решение, возможно, было не лучшим, но оно позволяет получить серьёзную поддержку в те моменты, когда организм оказывается в бессознательном состоянии. Клинические исследования доказывают научность следующих фактов: 1. на протяжении всей жизни организма ведутся записи на определённом уровне сознания, 2. записи доступны: полного отключения ума не происходит, пока человек жив. Существует некая часть ума, с которой невозможно установить контакт на уровне сознания, но которая, тем не менее, содержит информацию…

Реактивный ум устроен очень грубо. Реактивный банк не сохраняет воспоминаний в том виде, как мы их себе представляем. Он записывает инграммы. Эти записи похожи на кинофильмы, если бы те содержали все ощущения света, звука, запаха, вкуса и т. д. Инграмма может быть постоянно подключена в любую цепь организма, ведёт себя, как особое существо. В лабораторных исследованиях было установлено, что инграммы обладают «неисчерпаемым» источником власти над телом. Независимо от того, сколько раз инграмма проявляется, мощность свою она сохраняет. На самом деле она становится тем сильнее, чем чаще реактивируется. Вот пример инграммы: женщине наносят удар, она падает «без сознания». Её пинают ногами, говорят, что она плохая, что у неё вообще семь пятниц на неделе. Кто-то опрокидывает стул в это время. Вода течёт из крана на кухне. Под окном проезжает машина. Инграмма содержит движущуюся запись всего: света, звука, вкуса, запаха, осязательных, органических, кинетических ощущений, того, что женщине хочется пить и в каком состоянии находятся в данный момент её суставы. Реактивный ум восхительно прост. Он оперирует только одним уравнением: А=А=А=А=А. Вспомним, как китайцы с ума сводили. Капли воды падали на лысую голову в одно и то же место: Кап = кап = кап = кап.

Если бы аналитический ум раздумывал о яблоках и червях, это, наверное, выглядело бы таким образом: одни яблоки червивы, другие нет; откусив яблоко, можно наткнуться на червя, черви оставляют в яблоках дырки. Реактивный ум, раздумывая о червях и яблоках, рассуждал бы так: яблоки являются червями, и откусыванием, и дырками в яблоках, а все черви – это яблоки, и они надкусаны…

Расчёты реактивного ума женщины, которую пинали ногами: боль пинка =боли удара = перевёрнутому стулу = проезжающей мимо машине = крану на кухне = тому факту, что она притворяется = тому факту, что она нехорошая = тому факту, что она меняет свою точку зрения = тону голоса мужчины. Это сумасшествие? Совершенно верно!

Давайте рассмотрим пример работы реактивного ума на более низком уровне. Некая рыбка заплыла на мелкое место, где вода солоноватая, жёлтая и имеет железистый привкус. Она только что схватила креветку, но большая рыба напала на неё и повредила ей хвост. Рыбёшка сумела улизнуть, но испытала физическую боль. Обладая крайне незначительными аналитическими способностями, рыбка полагается на реакцию в выборе своих действий. Хвост поправился, рыбка продолжает жить, но её снова атакует большая рыба, и опять незначительно страдает хвост. Что-то случилось, что-то внутри говорит рыбке, что она стала не осторожной в выборе своих действий. Расчёты рыбки на уровне реактивного ума следующие: отмель = жёлтому цвету = привкусу железа = боли в хвосте = креветке во рту. Повреждение хвоста во второй раз «кий-ин» инграмму. («Кий-ин» – момент, когда окружение бодрствующего человека напоминает содержание спящей инграммы). После этого маленькая рыбка, опять заплыв в солоноватую воду, начинает немного «нервничать». Однако продолжает плыть, и когда обнаруживает, что вода к тому же стала желтоватой, всё равно не поворачивает назад. Хвост начинает немного побаливать, но она продолжает плыть. Внезапно она чувствует привкус железа в воде. Боль становится очень сильной. Рыбка исчезает со скоростью молнии, хотя никто за ней не гнался. Может быть, там было много креветок, но она всё равно уплыла. Опасное место! Этот механизм в какой-то степени помогает выживанию. Для рыбки, может быть, в нём и есть смысл. В случае с женщиной, которая была сбита с ног, вода, текущая из крана, может не подействовать на неё слишком сильно, но вода из крана плюс проезжающая мимо машина могут привести к смутному неудобству в ушибленных местах. К текущей воде и машине за окном мы добавим внезапное падение стула, и она испытает слабый шок. Теперь добавьте запах и голос человека, который её пинал – боль начинает усиливаться. Механизм говорит ей, что она находится в опасном месте, что ей надо уйти. Но ведь она не рыба, а разумное существо, и женщина остаётся. Рыбка, которая была ударена и получила инграмму, не отказалась навсегда от креветок. Полная надежды жизнь может перевесить очень большое количество боли.

Инграмма, полученная женщиной, содержит невротическое внушение. Ей сказали, что она притворщица, что она всегда меняет своё мнение. Когда инграмма рестимулирована, женщина теперь будет часто менять своё мнение. Можно привести ещё несколько подобных случаев. Одну женщину несколько раз сильно избили, каждый раз обвиняя, что она распущена и спит, с кем попало. Её привёл отец (она развелась к тому времени), который жаловался на то, что она страшно низко пала и неделями предаётся распутству. Она всё это подтвердила, хотя не могла понять, почему так получается. Это её сильно беспокоило. Она даже решила, что тут ничего не поделаешь. Изучение инграмм в её реактивном уме выявило длинную серию избиений с подобным содержанием. Для активизации инграммы необходим «кий-ин». Когда женщина была усталой, мужчина угрожал снова ударить её и всячески обзывал. Это она воспринимала на сознательном уровне, в исследованиях это обнаружилось как «душевно болезненный» для неё опыт. Он был таковым по той причине, что под ним невидимо существовала настоящая физическая боль, она и подключалась на сознательном уровне. Этот инцидент называется «лок» (замок). Здесь действует память из стандартных банков, но действует новым способом. Реактивный ум не утруждает себя точностью отсчёта времени. Когда происходит «кий-ин», этот ум не видит разницы между возрастом в один год и в девяносто. (Р. Хаббард, «Дианетика»).

Устойчивость инграмм в течение максимального срока человеческой жизни не соответствует изменчивости чего угодно. Такое «божество», как инграмма требует к себе теоретического внимания. Хаббард указывает, что не претендует на создание теории, ему достаточно, что дианетика работает. Мы должны сами предпринять теоретические усилия. Надо сказать, что в вопросе теории Хаббард вполне здраво мыслит. На каком основании он, например, использует болезненные эмоции и физическую боль, как синонимы? Боль относится к соматике. Болезненные эмоции, все-таки, сознание. Кроме того, он связал инграммы с повторением одного и того же. Повторение встречается не только в инграммах. Всякое узнавание существует, как повторение. Думать не надо, пока мы узнаём. Надо думать, когда не узнаём, а думать трудно. Есть смысл узнавать. И, узнавая мир, мы чувствуем себя, как «рыбка» в воде. Другими словами, вся жизнь сознания похожа на атмосферу реактивного ума. А эмоции предвосхищают боль до её появления. Сформированное ими сознание опережающе отражает действительность, но, строго говоря, это оказывается воображаемой действительностью. Хаббард ввёл понятие вэйлансов, которое позволяет определять всякую личность, как множественную. Это будет нам полезно. Сделаем такое равнение: сознание обтягивает бессознательное, как кожа обтягивает организм. Эмоции, видимо, клетки для того и другого – сознания и бессознательного. В том числе и клетки для инграмм. Мы сделаем ещё допущение, что бессознательные эмоции выступают в роли творца, возведены в некую степень, которая позволяет творить физические и психические феномены. Пусть это – лишаи, паранойя и шизофрения. Из Хаббарда только это нам известно.

Известно, что эмоции полярны. Классический пример – радость сквозь слёзы, оба полюса эмоций в этот момент себя проявляют. Мы это наблюдаем в фильме Ф. Феллини «Ночи Кабирии». Когда вокруг неё возникла весёлая компания музыкантов, она улыбается и роняет слёзы одновременно. Только что Кабирия лишилась всего своего достояния, всех надежд на счастье и едва не лишилась жизни, только что отошла от обрыва, в который её хотел сбросить жених, чтобы завладеть её деньгами. Она надела на себя маску строгости, но свадьба – плод её желания, – и в этот момент проявляет себя то, на что никакую маску не наденешь. Доверием к своей свадьбе Кабирия сотворила «свадьбу» вокруг себя. Граница объективного и субъективного растворилась. Мир откликнулся на силу эмоций.

«Страсти – они, как карты». То ли это случайно, то ли закономерно, но на картах изображён двойной, перевёрнутый, зеркальный рисунок. Это – смысл, который приходит первым, и он воспроизводит структуру единого Голоса Бытия. Полярность эмоций также воспроизводит структуру единого Голоса Бытия. Это единство гласного и согласного. Полюса эмоций обладают со-Бытием, но обычно люди либо плачут, либо смеются. Эмоции выражают только один свой полюс. Это принято называть проявлением эмоций. Будто, это «ножницы» или «брюки» – всегда во множественном числе. Полюс, который выражен, повторяется: «Ха! – ха! – ха!». Резонанс рано или поздно затухает, но в момент предельного накала оба полюса могут проявить себя, как у Кабирии.

Причиной поведения рыбки тоже являются эмоции. Соматическую боль она не испытывает. Хвост болит, но никакой реальности это не соответствует. Впрочем, трудно утверждать, что и такая боль не реальна. Если всё-таки рассуждать строго, то рыбка отражает иллюзорную боль. Её молниеносное исчезновение – «драматизация», как у женщины, которую пинали ногами. Эта женщина кричит на других женщин и детей, драматизирует, как свой собственный, победный вэйланс мужчины, который делал с ней это. В этот момент она – множественная личность. Рыбка Хаббарда, которая, то есть креветок, то не ест, тоже ничем не отличается от множественной личности.

Мы стремимся здесь подчеркнуть, что эмоции – это фундаментально. В тот момент, когда женщина драматизирует победный вэйланс мужчины, она – множественная личность, но и рыбка, которая уплывает от креветок, хотя питается ими, тоже множественная «личность», выражаясь образно. Если бы рыбка только ела креветок, то ничем не отличалась бы, наверное, от грибов, которые поглощают для себя питательные вещества и выделяют мочевину, но, имея благоприобретённый рефлекс, рыбка, хотя бы, автомат. Она относится к зоологии, а вся «зоология» достоверно обладает эмоциями.

Детёныши животных развиваются возле утробного бульканья. Тем более, они на нас похожи, а мы – на них. Когда в Индии в стае волков нашли взрослую девочку, её не смогли ничему научить. Девочка срывала с себя одежду, не ела из тарелки и спала на полу, свернувшись клубком. Волки произвели на неё неизгладимое впечатление. Домашние животные не являются ли примером того же самого неизгладимого впечатления, которое мы произвели на них? Кошки и собаки, стоящие на задних лапах, не нам ли подражают? Сюда же следует включить и дрессированных хищников.

«Мяу!» – речь кошек с людьми. Друг с другом они воют. Иногда котята, ещё не умеющие мяукать, воспроизводят этот вой в своём «Мя-я!». Собака лает в сторону хозяина тоже иначе, чем в сторону прохожих: Аф! Аф! Если судить по высоте лая, она находится на пороге истерики от отсутствия к себе внимания. Её лай на чужих содержит грозный хрип: «Хаф!». Между собой собаки общаются тоже визгом и рычанием. Общение у них – интонационное, как у шизофреников. И всегда можно определить по высоте издаваемого рычания, какая собака проигрывает. Для животных и людей интонация – смыслоуказание. Визжащего пса собаки уже не грызут, он признал поражение. Думаю, что когда-то мы имели с животными полное взаимопонимание. Вой на луну – идея, объединяющая людей и зверей. А-у-у-у! – Не в лесу же они заблудились?!

Процесс объединения человека и животных начался в незапамятные времена и продолжается до сих пор. В интернете есть снимок, где женщина уткнулась в гриву льва. Морда льва смялась и выражает ласку к этой голове. Сильные лапы положены на плечи женщины сквозь прутья клетки. Можно найти видео, как львица вскакивает на американского парня и обнимает его лапами, спрятав когти. Возникновение нравственности имеет не видовые корни, а, скорее, коллективные. Она свойственна всему живому и шагнула за рамки видов. Кошки и собаки друг друга не любят, но возле человека ведут себя друг с другом иначе. Они сотрудничают. Есть видео, где у кота из миски клюёт попугай. Время от времени кот бьёт его лапой по голове, не выпуская когтей. Попугай теряет ориентацию, но, вернувшись в сознание, снова клюёт. По-хорошему, он сам еда для кошки. Это происходит потому, что животные чувствуют вожаков. Разношёрстная стая демонстрируют коллективные инстинкты. У сумасшедших хозяев животные тоже сумасшедшие. Они настроились на своих вожаков. Маленькие собачки, гавкающие без повода на мужчин, выдают неадекватность своих хозяек: «гад! гад! гад!». Что касается кошек, они иначе ориентируются на человека, но у сумасшедших хозяев тоже могут царапать гостей когтями. Эти травмы опасней, чем укусы собак. Если межвидовое сознание объединяется в коллектив, то это свидетельство какой-то общей плоскости, на которой это событие возможно.

У меня был котёнок, который бегал по квартире, не обращая внимания на блюдце с едой. Мне казалось, что оно всё время полное и только напрасно облеплено шерстью с его морды. Мыть ему ещё и блюдце было выше моих сил. Меня беспокоил его аппетит, но скоро я заметил, что стоит мне сесть за стол и достать что-нибудь из холодильника, как он бежит к блюдцу и, нервно шевеля ушами, сжирает всё, что там есть. Котёнок смотрел на меня, как на объедалу. И когда меня начинал беспокоить его аппетит, у меня появился способ накормить негодяя.

Ницше просто определяет сознание моего котёнка, когда пишет: «В прежние времена видели во всём происходящем намерение, это наша старейшая привычка. Имеет ли её также и животное? Как живущее, не принуждено ли, и оно толковать вещи по своему образу? Мера того, что вообще доходит до нашего сознания, находится в полнейшей зависимости от грубой полезности осознания». Действительно, поведение моего котёнка адекватно представляемой им реальности, оно даже логично, содержит оценку и выглядит, как зачаток мысли. Рефлексы на основе эмоциональной оценки, в принципе, понятны для всех видов. В одном рассказе Джека Лондона собака убежала от хозяина, который надумал её убить, чтобы сунуть в тёплое тело руки и согреть их. У него перестали шевелиться пальцы на морозе, а нужно было развести костёр. Она, будто, прочитала его намерение.

Маленькая собака тоже первой начинает тявкать на потенциальную жертву всей стаи, повышает себе рейтинг. И это понятно: «Ах, моська, знать она сильна, коль лает на слона».

Собака тоже всё отождествляет, одинаково принимает побои, еду и цепь от хозяина. Он её кормит, всё остальное этому равно. Собака принимает побои с визгом. Это эмоционально обосновано, но в её поведении есть и какая-то рациональность. Хозяин её привязал, если не накормит, собаке – конец. Вполне резонно, что на незнакомца она, привязанная, бросается с хриплым лаем, опережающе приводит себя в боевую форму. незнакомец может вдруг напасть! С цепи ей не убежать. Лай ещё и заводит собаку, как сказанные слова, накручивает ей эмоции. Но, в сущности, собака врёт, когда рвётся с цепи и «брешет». Тем не менее, не смотря на присутствие всякого отождествления, она не мыслит хозяина и прохожего, как тождественные объекты и разотождествляется сама с собой, если не сидит на цепи. Тогда масса выборов: еду искать, удрать и т. д. Тогда она не обращает внимания на прохожих, знает, как вести себя в обществе. Можно согласиться с Ницше, что собака мыслит по основанию пользы для себя.

И чем в фотостудии я отличаюсь от собачки, которая места себе не находит? Мне хочется заглянуть за ширму, убедиться, что там нет какого-нибудь доктора с повязкой на лице и большим уколом в руках. Я подчинился реакции вожаков, но, на всякий случай, хочу быть готовым, что это больница. Мне самому неприятна такая готовность, вообще нежелательно, чтобы это была больница, но меня не должны застать врасплох, ещё хуже, если я не буду мобилизован. Шизофренически распадается, вообще, всякое мышление. Где кормят птиц, они лезут под ноги. Это – единый Голос Бытия. Даже рыбка Хаббарда то ест креветок, то не ест. Тождество в рефлексах нарушается, свидетельствуя о каких-то мыслях у всего живого, но во время ссор поведение людей и зверей снова скатывается к тождествам.

– Дай сюда!

– Нет!

– Дай сюда!

– Нет!

– Дай сюда!!!

Повторение одного и того же – это схема ссоры. Она возникает, когда дело дошло до эмоций: «Гав! гав! гав!». Это – определённость одного эмоционального полюса, но, кажется, мы должны различать рациональную и эмоциональную определённость. Эмоции отрицают всякую рациональную определённость. Они – сами определённость. Вроде бы, нет ничего проще тождеств, но в логике закон тождества действует в случае достаточного основания: цветы сегодня станут ягодами завтра, а эмоции настаивают, что они всегда А=А.

Можно указать множество тождеств в поведении детей. Общеизвестно, что они всё тащат в рот. В начале жизни ребёнок имеет дело с едой, поэтому всё – еда… Малыш сидит на руках у отца: «Это – яблоко», – говорит отец. – «Это – тыблако!», – повторяет малыш. Когда ты говоришь «я», значит это – ты. Всё логично. Маленькая девочка, закованная в комбинезон, движется в сторону родителей, хнычет и просится на ручки. Родители не берут её на ручки, учат самостоятельности. Я прохожу мимо. Мокрые глаза малышки вопросительно смотрят на меня: «Может, я возьму?». – Нет разницы между папой и дядей. Кстати, малютка анализирует ситуацию самостоятельно. Родители эту самостоятельность, наоборот, извращают, предлагая ей самостоятельно делать то, что они ей скажут.

Всё, что умеют дети, это проявлять эмоции. Они легко впадают в них: легко плачут и успокаиваются. Тождество эмоций – единственная доступная детям определённость. Рациональной определённости нужно ещё учиться, – их начинают учить, запрещая эмоции.

Детские эмоции – самое честное, но после того, как маленькие дети научились говорить, с этой честностью что-то происходит. Маленькая девочка идёт из садика вместе с негодующе молчащей бабушкой. В каждом её слове новая интонация: – Я знаю. Мне нельзя есть снег. – Тождества младенца ещё манят её, но, как только смысл выражен в словах, стал обусловлен, – он немедленно превращается в какую-то ложь, и эмоциональность этой лжи не подлежит сомнению. Дети внимательно следят за кукольным представлением, они прикованы к интонации персонажей. Пустота разыгрываемых сцен ускользает от них, но она и не имеет значения. Дети набираются опыта выражать обусловленный смысл. Так что детские эмоции – самое честное, пока дети совсем маленькие и ещё не умеют говорить, и это что-то объективное, если невинные дети лгут, как только научились говорить.

Во-первых, вместе с появлением слов непосредственные эмоции сразу же оказываются под запретом. Это идёт параллельным курсом – освоение речи и запрет эмоций. Во-вторых, смысл эмоций, врождённо разделённых на два полюса, вообще не имеет другой возможности выражать себя, кроме как «лживо». Всегда выражается только один полюс. Смысл, выраженный в словах, по этой причине оказывается лживым, и как хорошо слова подбираются! «Условность» – сами слова. Ложь – сама условность.

Непосредственно смысл выражает интонация. Она является индикатором какой-то лжи. Обычно люди говорят с какой-то интонацией. Но иногда слова могут быть хрипло артикулированы. Как правило, в этот момент человек говорит что-то, обычно не выражаемое им и всеми окружающими вслух. Об этом принято молчать, подразумевать, иметь в виду. Это можно сказать в «скобках» или по отношению к другим, но не по отношению к себе. Увы, таких задавленных эмоций у каждого накапливается немало. Видимо, в связи с этим А. Пугачёва сказала однажды: «С человеком, который разбогател, нужно знакомиться заново». И иногда этого нового знакомого бывает неприятно наблюдать. Кроме этого ещё какая-то экстраординарность позволяет сознательно приглушаемым эмоциям прорваться наружу, а если подчёркнуто правдивой интонации вдруг становится выше обычного фона, – это точно какая-то сознательная ложь. Ложью может быть и молчание на разнообразные темы. По сути, это тоже интонация. Но иногда сознательно лгать мешает совесть, – портит интонацию, но не обязательно смысл.

С эмоциями вообще непросто. Подавленные эмоции могут быть лишены голоса в момент своего выражения… но не лишены смысла, его как раз будет достаточно. А девочка, говорившая бабушке: «Я знаю. Мне нельзя есть снег», – лгала хорошо. Интонации в её словах было достаточно. Ребёнок имел опасения, но эмоции не были подавлены. И она говорила что-то ожидаемое бабушкой. В итоге, бабушка негодующе молчала. Девочка всё делала правильно. Я тоже лгал хорошо, когда «раскаялся», и когда «понял», как летит ракета… Тогда мой образ тоже совпадал с тем, что от меня ожидали. Меня истолковывали мама и папа, сами находили нужное представление у себя и отождествляли меня с ним, хотя я ни с чем и не совпадал. Либо они не смели меня подавлять и голоса не подавали.

Совесть парализует разум, но бывает, и сама парализована. Её парализует чистая эмоциональность. Значит, общественная мораль работает в каких-то двух режимах. Эмоциональность ребёнка, с которой он родился, взрослые культивируют путём «договорённости» … с эмоциональностью ребёнка. Совесть подавляет только рациональную ложь. Что это вообще такое? Откуда у рациональности ноги растут, если врождённой является эмоциональность? Моя совесть выслеживает мою рациональную ложь и лишает её голоса, а эмоциональная ложь – своя и чужая —проходит сквозь совесть, как вода сквозь сито. Когда мне было шестнадцать лет, я смотрел фильм «Иван Васильевич меняет профессию» Весьма условные события фильма мной воспринимались, как возможные. Это кино тренировало мне фантазию. Моя рациональность была выше кукольного представления, но условности фильма оставались для неё незаметны, хотя, как это возможно. Моя совесть в виде ревности к правде «спала» и ничего не замечала.

Я проявляю терпение и к эмоциональной чужой лжи, (она всегда в каком-то смысле художественная). Я прощаю её даже после того, как заметил.

Между совестью, рациональностью и эмоциональностью складываются отношения, требующие к себе внимания. Воспитание детей начинается с требования вести себя без непосредственности. Постепенно накапливаясь, эти требовательные условности доводят человека до состояния автомата. Условности – это ложь. А ложь обладает изменчивостью, как и эмоции. В то же время, эмоции – это определённость. И автомат – определённость. Наша условная рациональность похожа на эмоциональность, хоть противоположна ей по смыслу. Всё на всё похожее. Изменчивость похожа на определённость. Представления, вырабатываемые на основе эмоциональности или смысла, который приходит первым, начинают «плыть», теряют определённость.

Став подростками, дети проявляют эмоции между собой, но совсем другая игра между мальчиками и девочками, третья – между взрослыми и детьми. Таким образом, тождество себе самому покидает человека, личность покрывается масками. Мы занимаемся обыденными делами: умываемся, завтракаем или идём по улице. В это время наша нижняя губа рефлекторно поджата. Впечатления жизни пришли к общему знаменателю.

Мама с маленьким сыном стоит в очереди к кассе. Малыш с размаху бьёт по длинным палкам смешариков. Они шуршат. Мама говорит мягко:

– Не трогай! Я тебе уже купила. – Ребёнок, кажется, понимает слова. Постоял какое-то время тихо, потом снова бьёт по смешарикам. Мама снова говорит: – Нельзя. – Всё-таки через какое-то время он бьёт в третий раз. Я наклоняюсь к нему с улыбкой. Всё равно делать в очереди нечего. Над проглоченной нижней губой на меня смотрят внимательные, детские глаза. Потом малыш трогает мою бороду.

Сверху на нас хихикнула мама. Ну, ничего нельзя сделать без комментариев: ни бороду потрогать, ни по смешарикам ударить. Нужно проглотить нижнюю губу сначала раз и навсегда.

Мир противоречит нам. Я сознательно столкнулся с этой мыслью, когда читал «Мастера и Маргариту». Жестикулируя, Берлиоз обрушился за спину иностранца: «Не противоречь! Не противоречь!». В этот момент я испытал дзенн-буддистское просветление, осознал постоянное условие своей жизни. Мне не удавалось ничего говорить самому, не противореча. И я не слышал других слов, обращенных к себе. Понимание этого факта позволило измениться, но мир остался прежним.

Какие-то опасения регулярно доводят человека до ощущения лёгкой тошноты. Антуан Рокантен у Сартра не смог наклониться и поднять из грязи тетрадный листок. Он хотел его помять в руках, отрывая кусочки, послушать, как они трещат, но испугался показаться странным. Рокантен выташнивает из себя раба. Чехов выжимал его по капле, а Галич требовал подставить себе корыто или ведро… Сартр, Галич и Чехов – это выдающиеся личности. А мы, надев маску, принимаем её за лицо, отождествляемся с маской по врождённой привычке эмоций всё отождествлять…

Если рационализировать отождествление, выразить, как страдание и зло, мы покинем существующий мир и окажемся в мире представлений. Его противоположные моменты – рай и ад. Какой из миров более реален? Наш, изменчивый и существующий, или предвечный? Между ними тоже возможна корреляция по степени интенсивности изменения. Рай и ад – амбивалентное изменение. Мы наблюдаем его у эмоциональных полюсов.

В мире предвечных представлений мы сразу оказываемся в области акцентов. Акценты – это самое главное и в нашем мире, и в предвечном.

Предвечным является мир наших надежд и страданий одновременно. Полярные эмоции организуют мир страдания, фабрикуют вокруг нас мир внутриутробных симулякров. В них – смысл созерцаемой реальности. В то же время еврейская кабалистика гласит: «Зла – нет! Зло – это не востребованное добро». Действительно, после того, как эмоции были выражены, осталась их невыраженная половинка… Эта невыраженная половина проявит себя позже, как объективная реальность. Наша мысль какое-то время объединяла полюса, потом остановилась, если для здравого смысла было достаточно. Полюс смысла ниже этого основания остался невыраженным, он и нанесёт свой удар.

Выраженный смысл всегда – объективная ложь. В то же время, это всего лишь половина смысла. Смысловые соотношения воспроизводятся в языке буквально, обусловленное – это смысл, выраженный в словах, как уже было сказано. Буквальное указание можно увидеть и в слове темперамент. Темп – характеристика музыкальная и звуковая, темперамент определяет продолжительность и силу эмоций, которые имеют отношение к единому Голосу Бытия. Кажется, кто-то топал впереди и всему давал имена. Его заметил и Делёз, назвав «тёмным предшественником».