Читать книгу Последний акт «симфонии» - Татьяна Гаврилина - Страница 5

***

История знакомства царя Алексея Михайловича с пришлым на Москву странником Никоном Мининым освещена ореолом романтики. Во-первых, пребывая длительное время вне пределов столицы – на далеком Балтийском севере, Никон несколько одичал, что представлял собой, среди уже приевшейся царю публики, некое диковинное и крайне любопытное существо. А, во-вторых, Никон был представлен ко двору духовником царя – Стефаном Вонифатьевым, который отрекомендовал его как своего давнего знакомого и земляка. И в этом, столь неожиданном, признании протопопа присутствовала известная доля правды: Никон Минин, как и сам Вонифатьев, как и многие священнослужители из кружка «ревнителей», был родом из тех же Нижегородских окраин, что и все они вместе взятые.

Родился Никон, мирское имя которого было Никита, 6 июня 1605 года в селе Вельдеманове, расположенном недалеко от Нижнего Новгорода. Фамилию Минин он получил в наследство от своего отца – крестьянина, мордвина по национальности, со странным именем – Мина.

Рано потеряв мать, маленький Никита вынужден был жить с отцом и мачехой. Но, к несчастью для мальчика, вторая жена отца, оказавшись женщиной злобной и корыстолюбивой, не сумела полюбить приемного ребенка и, всячески унижая и оскорбляя его человеческое достоинство, нередко прибегала не только к грубому бранному слову, но и к жестоким побоям. Отсутствие в отчем доме родительской любви, семейного тепла и материнской заботы, навсегда исковеркав характер Никиты, ожесточили его сердце и превратили в маленького и затравленного зверька, который в последствие, повзрослев и войдя в силу, мстил за свои детские обиды всему миру.

В двенадцать лет, не видя для себя иного пути к избавлению от мачехиного насилия, Никита сбежал из дома в Макарьев Желтоводский монастырь, где, найдя приют, пропитание и крышу над головой, получил первые «азы» образования. По тем временам их оказалось вполне достаточно для того, чтобы, посвятив себя проповеди Слова Божия, можно было начать самостоятельное служение.

Однако прошло совсем немного времени, и все планы Никиты, связанные с монашеской деятельностью, рухнули в тот самый момент, когда в Желтоводскую обитель явился его престарелый родитель. Сетуя на свою немощь и нездоровье, а также, признаваясь сыну в том, что остро нуждается в помощнике для ведения хозяйства, Мина потребовал от Никиты, чтобы тот вернулся в семью и, вступив в брак, привел в дом молодую хозяйку.

Так в возрасте восемнадцати лет, Никита Минин, не смея пойти против воли отца, вернулся в свое родное село и женился на сосватанной за него землячке. Но, как человек самостоятельный, образованный и семейный, он пришелся по нраву своим сельчанам и вскоре был избран ими на должность приходского священника в церковь села Лысково.

Село Лысково, расположенное на берегу реки Волги, близ Макарьевского монастыря, славилось тогда на всю округу знаменитыми и многолюдными Макарьевскими ярмарками. На одной из таких ярмарок, наслушавшись в очередной раз от заезжих московских купцов немало красивых баек о сладкой столичной жизни, Никита с легким сердцем покинул свой сельский приход в Лысково и отправился в Москву на поиски счастья.

Впрочем, на этот счет, существует и другая история, согласно которой Никита подался в столицу не собственным промыслом, а по приглашению «великой старицы» Марфы – родной матушки государя Михаила Федоровича Романова. Если придерживаться данной хронологии событий, что вполне вероятно, то Марфа, заприметив в одну из своих поездок на ярмарку могучего статью, громогласного и ревностного лысковского богарадника, не только вызвала Никиту в Москву, но взяла его под свою опеку. Покровительство Марфы и заметный для всех окружающих большой интерес к нему патриарха и государя Филарета не остались незамеченными, и вскоре никому ранее неведомый крестьянский сын Никита Минин превратился из сельского протопопа в столичного священнослужителя.

Но вот беда! Пока Никита обживался на новом месте и обзаводился в Москве полезными знакомствами, из отчего дома – от жены пришло страшное известие о том, что все его сыновья во время очередной повальной эпидемии, которых в те времена на Руси свирепствовало немало, тяжело занедужили и один за другим покинули бренный мир.

Расценив свалившееся на него несчастье как знамение свыше, как призыв к духовному служению, он уговорил свою убитую горем жену принять постриг, что и свершилось в московском Алексеевском монастыре (ныне на его месте воздвигнут Храм Христа Спасителя), а сам ушел в Анзерский скит Соловецкого монастыря.

Однако и на этот раз историкам есть что добавить!

Спору нет, потеря детей, а прежде того кончина единственного родителя, причинив Никите немало душевных переживаний, заставили его многое в своей судьбе переосмыслить. Отныне, свободный ото всех ранее принятых на себя обязательств, он вправе был вернуться к монашескому образу жизни и всецело посвятить себя служению Богу. Но для этого ему было вовсе необязательно добровольно отправлять себя в далекую северную ссылку и покидать благосклонно настроенную к нему столицу. Впрочем, как явствует из немногих отрывочных сведений, отбытие Никиты Минина на Соловки состоялось, скорее, вопреки, а несогласно его желанию.

Как замечают некоторые источники, он был с треском выдворен из Москвы по приказу самого патриарха Филарета! А причина столь разительных перемен, произошедших в отношениях между царским домом и Никитой Мининым, крылась в том, что, будучи большим ценителем женских прелестей и имея здоровую мужскую натуру, он зачастую не мог удержаться от искушения и охотно портил хорошеньких и не очень целомудренных девиц. В число таких обманутых дурочек попала и нареченная невеста царя Михаила – княжна Мария Долгорукая, в дом которой Никита был вхож запросто.

О том, что молодая царица испорчена, весь Двор узнал на следующий день после первой брачной ночи. Не обнаружив вещественных доказательств ее непорочности и девственной чистоты, оскорбленный глава семьи – патриарх Филарет допросил новобрачную с особым пристрастием. Насмерть запуганная Мария выложила грозному свекру все, как на духу. И каково же было удивление Филарета, когда выяснилось, что своим позором он обязан пригретому им простолюдину Никите Минину. Не желая выглядеть перед охочей до всякого рода сплетен столичной знатью обманутым глупцом, патриарх сделал все для того, чтобы семейный скандал не стал достоянием гласности. Не дал он спуску и главным героям разыгравшейся трагикомедии. Так Никитка Минин был выслан из Москвы и оказался на перевоспитании в Анзерском скиту Соловецкого монастыря, известного своей суровой школой аскетического монашества, а несчастная новобрачная, промаявшись во внезапной горячке три дня, предстала за свое прегрешение перед Страшным судом.

***

Соловецкая обитель, где Никите Минину предстояло отбывать ссылку без малейшей надежды когда-либо искупить свою вину перед Романовыми, была выбрана патриархом Филаретом далеко не случайно. Слава о Соловецкой киновии (общежитии для иноков), построенной в отрыве от мирских жилищ на одном из морских островов, именуемом Соловки, и служащей спасительным прибежищем для метущихся и оступившихся черноризцев, распространилась далеко за его пределами.

Так известно, что начало жизни на острове положил в 1420 году преподобный отец Саватий, а построил киновию и первую братию собрал отец Зосима. С тех пор Соловецкий монастырь и просиял посреди российских монастырей своими благонравными законами, ревностным благочестием и преемством церковных уставов. Многие великие постники и безмолвные пустынники этого монастыря прославились, как дивные и сподобившиеся особой Господней благодати чудотворцы. Одним из них был известный в ту пору преподобный старец Елеазар – провидец Анзерский. К нему в скит для духовного просветления и иноческого послушания и был направлен Никита Минин.

Здесь на Соловках двадцатилетний Никита вместе с обетом безбрачия и духовного служения Богу принял новое имя – Никон, и его наставником стал всеми почитаемый богоносный и добродетельный скитник Елеазар Анзерский.

Но ни глухая изоляция от внешнего мира, ни жесточайший аскетизм в устройстве внутреннего монашеского быта и образа жизни в киновии не могли усмирить здоровую мужскую природу Никона. Будучи в самом рассвете лет, обладая исключительными физическими данными – высоким ростом, крепким телосложением и неуемной энергией, Никон прилагал немало усилий для того, чтобы подавить в себе естественные природные инстинкты.

Но природу обмануть невозможно!

И когда бунт никоновского естества, презрев здравый смысл, суровые запреты и строгий монашеский устав, вырывался на волю, Никон проявлял недюжинный характер, изнуряя себя сверх всякой меры длительными постами и молитвами, кладя порой по тысяче, а то и более земных поклонов. Впрочем, как вспоминают его современники, ничто – ни тяжкие телесные истязания, ни испытания духа и плоти голодом, холодом и тяжелым физическим трудом не помогли Никону избавиться от охоты – «блудить баб». А потому, вынужденный до конца своих дней носить под священническими одеждами пудовые вериги и жесткую власяницу он все равно не раз оступался и, впадая в тяжкий грех прелюбодеяния, мучился запоздалым раскаянием и жаждал искупления.

Полный жизненных сил, деятельный и горячий по натуре Никон, мало отвечая облику смиренного и благочестивого пустынника, не сумел должным образом нести и подвиг монашеского уединения. Часто нарушая общее единомыслие обители, он пустыми фантазиями и непродуманными прожектерскими идеями раздражал не только своего наставника, но и всю братию. В конце концов, как это и должно было случиться, Никон довел накопившееся против него всеобщее недовольство до открытого конфликта.

Это случилось в то самое время, когда царь Михаил Федорович на радостях, что молитвами соловецкого чудотворца Елеазара у него родился долгожданный наследник – сын, названный Алексеем, пожаловал Анзерскому скиту значительную сумму денег.

Почувствовав, что отныне ему есть чем заняться, неисправимый прагматик и материалист Никон тут же предложил своему наставнику пустить царский вклад на строительство каменного собора. Но стойкий последователь «нестяжателей» – старец Елеазар, считая каменный храм непозволительной роскошью для уединенного пустынного скита, пустил все деньги на обустройство духовной жизни в обители, воспитывающей в братьях дух подлинного подвижничества.

Между святым старцем и далеким от подлинного монашеского смирения Никоном произошла серьезная ссора, завершившаяся полным разрывом их отношений. Досадуя на своего неподатливого и неуемного ученика, Елеазар Анзерский, прозревая будущее, произнес: «На великое зло Россия себе его взрастила».

Но Никон не услышал обращенных в его сторону пророческих слов. Сев в лодку, он в ту же ночь сбежал из Анзерского скита, рассчитывая обрести большее понимание и лучшую долю в ином пристанище. Но уплыть далеко Никону была не судьба! Разыгравшаяся на озере буря, швыряя маленькую лодчонку соловецкого беглеца из стороны в сторону и угрожая всякий раз ее опрокинуть и похоронить в холодных водах, к утру утихла, и Никон обнаружил, что находится в непосредственной близости от Соловков – у кромки маленького и скалистого острова в устье Онеги. Позже, будучи патриархом, Никон, придавая своему чудесному спасению некий мистический смысл, построил на этом острове Крестовоздвиженский монастырь.

А на ту пору, продолжая бегство, Никон перебрался с острова в Каргопольский край в Кожеозерскую обитель, где, спустя три года, братия, отдавая должное его талантам хозяйственника и организатора, избрала его игуменом монастыря. Отсюда в 1646 году, вскоре после смерти Михаила Федоровича, Никон впервые решился наведаться в Москву, где стараниями своего давнего знакомого Стефана Вонифатьева был представлен царю – Алексею Михайловичу. Попытка Никона оказалась удачной! Во-первых, со дня достопамятных событий 1625 года прошло два десятка лет, а во-вторых, никого из участников этих событий уже не было в живых.

***

Оправдалась надежда Никона и на то, что молодой государь ничего об отдельных интимных подробностях личной жизни своих родителей не ведает. Не был посвящен Алексей Михайлович и в печальную историю женитьбы царя Михаила на княжне Марии Долгорукой. Историю, в которой Никон – прелюбодей и искуситель сыграл не последнюю роль.

Большую пользу сослужил Никону и тот факт, что в свою бытность на Соловках, он являлся учеником преподобного Елеазара Анзерского. Имя старца Елеазара почиталось в семействе Романовых наравне с именем Николая Чудотворца. Ведь это к нему – к Елеазару обратился царь Михаил с последней надеждой обрести сына. По этой причине он и вызвал его из Соловков в Москву. И соловецкий провидец не обманул ожиданий царя – вымолил-таки у Бога для Михаила Федоровича сына и наследника. Знал о своем чудесном появлении на свет и сам царь Алексей, потому и относился к ученикам Елеазара Анзерского с особым душевным трепетом. Не стал в этом смысле исключением и Никон, который с первой встречи произвел на царя неизгладимое впечатление.

Да и как мог слабый здоровьем, мучимый подагрическими болями Алексей не восхититься богатырской статью бородатого поморца, от которого за версту веяло морем, соленым ветром и жизненной силой. Нравилось царю и то, что умел Никон просто и без затей изъясняться по любым, даже самым сложным вопросам. Одним словом, обнаружив в северном пришельце немало приятных достоинств, Алексей, как некогда его дед – патриарх Филарет оставил Никона в Москве, выхлопотав для него у патриарха Иосифа место архимандрита в придворном Новоспасском монастыре – родовой усыпальнице дома Романовых.

Дружеские отношения между царем и Никоном крепли день ото дня. Чувствуя поддержку со стороны царя и его духовника – Стефана Вонифатьева – Никон не только без особых усилий освоился в новой для себя обстановке, но и, легко сменив монашеские отрепья онежского дикаря на цивильную ризу новоявленного настоятеля обители, быстро вошел во вкус исполняемой им роли.

Внешне, и Алексей Михайлович это не однажды замечал, Никон очень походил на его прославленного деда – патриарха Филарета. Все и крепкая стать, и неотразимое мужское обаяние, и несгибаемая воля, и кипучая жажда деятельности, подстегиваемая чрезмерным честолюбием, обращали на себя внимание. А в совокупности и то, и другое и третье представляли собой те качества, которых так не доставало самому Алексею Михайловичу. И хоть в жизни царю Алексею знать своего знаменитого деда не довелось, он умер, когда царевичу едва исполнилось два года, но по рассказам близких к нему людей, он составил в своем воображении образ Филарета именно таким, каким перед ним предстал Никон. Быть может, этим по большей части надуманным сходством и можно было объяснить ту искреннюю душевную привязанность, которую молодой царь питал к своему вдвое старшему другу.

Следует заметить, что появление Никона в Москве совпало по времени с началом проповеднической деятельности кружка «ревнителей благочестия». И хоть как человек далекий от истинного монашеского смирения, проживший многие годы в безлюдной северной глуши, Никон, скорее всего, не разделял реформистского энтузиазма «ревнителей», но, руководствуясь здравым смыслом и тонко улавливая настроение царя, он не только примкнул к кружковцам, но и стал среди них неформальным лидером.

Близкое знакомство с членами кружка «ревнителей благочестия» и частое общение с духовником царя – Стефаном сослужили для Никона хорошую службу, существенно обогатив его представление о культуре церковного богослужения. Однако хоть Никон и выдвинулся на передний план предстоящих реформ, но в отличие от своих идеалистически настроенных товарищей, которые верили в силу Божия слова, он, как человек практического склада ума, считал, что успех всякого почина есть, прежде всего, результат Божия дела. Прожив долгое время в условиях дикой природы, обладая острым чутьем и тонкой интуицией, Никон безошибочно угадал потаенные намерения царя. Он ловко подыгрывал ему, возбуждая тем самым стойкое к себе недоверие со стороны кружковцев

Расположение Алексея Михайловича к Никону усилилось еще больше вскоре после того, как Иерусалимский Паисий – заморский гость с Востока поделился с Алексеем Михайловичем своими впечатлениями от общения с Новоспасским архимандритом. «В прошлые дни, – взвешивая каждое слово, медленно выговаривал Паисий, – я имел встречи с архимандритом Никоном и полюбились мне беседы его». Беседы с Никоном были любы и самому Алексею, но из боязни оттолкнуть от себя и Вонифатьева, и всю его братию царь до поры до времени воздерживался от лестных оценок в адрес своего нового приятеля.

Но того, что влияние Новоспасского архимандрита Никона при дворе возрастало день ото дня, уже невозможно было не заметить. За протекцией к «собинному другу» царя стали обращаться даже бояре, от которых он охотно принимал челобитные и любезно передавал их Алексею Михайловичу. Но чем крепче становилась дружба между царем и Никоном, тем ревностнее относились к нему его недавние товарищи по кружку. Оттесненные ловким и смекалистым чужаком на второй план, они очень скоро раскусили его коварную натуру, и уже никогда более не сходились с ним близко, и не были к нему всею душой расположены.

Однако царь, не обращая ни малейшего внимания на возникшую между «ревнителями» и Никоном отчужденность, оказывал своему любимцу еще большие милости. Так в 1649 году Церковный собор, уступая настойчивому требованию Алексея Михайловича, избирает архимандрита Никона митрополитом на опустевшую, по случаю смерти ее настоятеля, Новгородскую митрополичью кафедру.

Но и в среде духовенства любезный царскому сердцу митрополит ни должным авторитетом, ни уважением не пользовался. Получив высокий церковный чин не по заслугам, а по протекции царя, Никон, оставаясь чужим среди своих, воспринимался церковниками не иначе как «волком в овечьей шкуре». Он был слишком груб, слишком хитер, слишком корыстолюбив для того, чтобы служить для окружающих примером благонравия, и слишком честолюбив и высокомерен для того, чтобы соответствовать образу благочестивого и смиренномудрого архипастыря.

***

Впрочем, Никон никогда и не стремился казаться тем, кем он не был на самом деле. Усвоив на горьком опыте раннего сиротства одну, но весьма полезную премудрость, что «тот, кто сильнее, тот и прав», он руководствовался ею всю свою долгую жизнь. Лишенный родительской любви и заботы, унижаемый и теснимый, воспитанный не материнской добротой, а мачехиными оплеухами, не обогретый и не обласканный он не умел быть добрым, чутким и великодушным. Все, что ему пригождалось в жизни и выручало не раз, это умением прокладывать себе дорогу силой, хитростью и упорством.

Вот и на этот раз Никону потребовалось совсем немного времени, чтобы разобраться во всех тонкостях противоречивой царской натуры и выхватить из его переживаний то главное, что занимало царя более всего остального. Обладая то ли от природы, то ли от приобретенного в юности навыка распознавать настроение мачехи, он и в зрелом возрасте тонко улавливал скрытые мотивы сторонних людей. Горький жизненный опыт, умение выживать в суровых условиях изоляции и мужского общежития научили Никона и еще одному непростому занятию – умению влиять на окружающих. Ничего необычного не было и в том, что ему удалось так скоро заручиться дружбой царя и обаять Паисия Иерусалимского.

В отличие от многих своих завистников Никон обладал редким даром – он умел не только складно говорить, но и внимательно слушать. Так предоставив Паисию в первые минуты их встречи возможность выговориться до конца, к завершению беседы, Никон уже смог на равных обсуждать с ним такую сложную проблему, как несоответствие Русской обрядовой службы Восточной. Но если Паисий, искренне заблуждаясь, усмотрел в этом несоответствии отход Русской Церкви от истинного православия, то Никон – человек, по большому счету, невежественный, необразованный и не имеющий о существе вопроса личного мнения, поддакивал греку из одного только желания произвести на него хорошее впечатление.

И произвел! Будучи в восторге от своего собеседника Паисий не преминул заметить об этом царю. Но для Никона важно было другое. Ведь после беседы с греком он окончательно утвердился во мнении, что вовсе не благочестие церковных обрядов волнует царя, а гложут его душу льстивые пророчества Паисия о том, что якобы суждено Москве стать третьим Римом, а московскому великому князю – цезарем. А как только он это понял, так тут же о себе самом и подумал. Ведь достаточно было одного взгляда на больного и немощного патриарха Иосифа, чтобы более не сомневаться в том, что ни одно из дел, будь оно затеяно «ревнителями благочестия» или самим царем, ему не по силам. Очевидным было и то, что царь, доверяясь естественному ходу вещей, уже присмотрел на его место достойного приемника. И то, что им будет Стефан Вонифатьев, не сомневался никто. Во-первых, потому что Стефан пользовался непререкаемым авторитетом у «ревнителей благочестия», во-вторых, он был идеологом развернутой в стране богослужебной компании и, в-третьих, он был доверенным лицом царя – самым близким ему человеком.

Но в отличие от своих собратьев по кружку, Никон, обладая особым чутьем, первым почувствовал, что царь только делает вид, что разделяет чаяния своего духовника, а скрытыми намерениями он устремлен много дальше него. Полагаясь на свою интуицию, Никон всем своим видом дал понять царю, что не только знает его секрет, но и готов всеми силами способствовать воплощению в жизнь самых тайных царских задумок.

Алексею нравилось, что его новый друг оказался так умен, понятлив и прозорлив. Полный самых смелых и честолюбивых замыслов, царь и в самом деле мысленно не раз примерял корону византийских цезарей на свою голову. Так постепенно между царем и Никоном сложились особые доверительные отношения, которые отчетливо проявились в тот момент, когда Алексей, отступая от «Уложения 1649 года», наделил Новгородского митрополита Никона чрезвычайными полномочиями.

Что касается «Уложения 1649 года», то оно представляло собой любопытный исторический документ, который, затрагивая многие важные аспекты государственного, административного, гражданского и уголовного права, долгое время, вплоть до начала 19 века, оставался основным действующим сводом законов в стране. Немало страниц этого рескрипта, более известного, как «Уложение Алексея Михайловича», было посвящено правовым взаимоотношениям Церкви и Царства.

Так, исходя из содержания «Главы о посадских людях», следовало, что правительство, ликвидируя само понятие и существование «белых слобод», одним росчерком пера превращало всех обитателей этих слобод из вольных «предпринимателей» в тягловое население.

Почему «предпринимателей»? Потому что «белыми слободами» в Московском государстве назывались те населенные пункты, которые, находясь в собственности церковных учреждений: храмов, лавр, монастырей и многочисленных приходов, были подвластны только церковным властям. Подпадая под юрисдикцию Церкви, жители этих слобод и посадов широко пользовались всеми теми правами и привилегиями, которые распространялись на саму Церковь, то есть не платили никаких податей со своих ремесленных промыслов в казну государства.

Но помимо «белых слобод» на территории государства существовало немало и других слобод, и посадов, городские обыватели которых, обложенные различными налогами, вынуждены были исправно отчислять их из своих доходов как в казначейство по месту регистрации своей деятельности, так и в казну страны.

Естественно, что наличие столь явного перекоса в условиях возникновения и развития церковного и государственного секторов индивидуального предпринимательства, рано или поздно вынудило бы правительство этот перекос ликвидировать. Что Алексеем и было сделано!

«Уложение 1649 года», закрепляя равные кабальные условия для всего сектора «малого бизнеса», перевело все «белые слободы» в собственность государя «безлетно и бесповоротно», а для того, чтобы подобный прецедент никогда более не имел места, «Уложение» запретило монастырским крестьянам приобретать в частную собственность тяглые дворы, лавки, погреба, амбары и соленые варницы.

Лишая Церковь многих излюбленных ею привилегий, «Уложение» не позволяло ей впредь расширять и свои территориальные владения как покупкой земли, так и получением ее в дар или на помин душ. Но, раскулачивая Церковь как крупного земельного собственника, Царство покусилось и на ее внутреннюю свободу, предусмотрев создание нового ведомства – Монастырского приказа. По замыслу авторов «Уложения», каковыми являлись трое бояр – князья Одоевский, Прозоровский и Волконский и два дьяка – Леонтьев и Грибоедов, это чисто светское учреждение, должно было подменить собой институт епископских судов. Иными словами, бояре получали полное право судить не только всех без исключения духовных лиц, но и самого патриарха.

Это был нонсенс!

Впрочем, вопрос о секуляризации церковного и монастырского имущества поднимался в Московском княжестве не впервые. Особенно остро он обсуждался в царствование Ивана III Васильевича, но тогда, опасаясь настойчивых притязаний своих многочисленных родственников на великокняжеский престол, Иван III счел целесообразным не ссориться с Церковью. И оказался прав! Ведь именно Церковь своей теорией божественной избранности светского правителя укрепляла его власть и влияние.

Так сложилось и имело глубокий смысл при Рюриковичах!

Но с приходом к власти Романовых, занявших престол не по праву наследования, а путем победы на выборах, теория – «царь-наместник Бога на земле» утратила былое хождение и значение. Первым Романовым куда важнее было задобрить крупных земельных собственников – дворян и бояр, представляющих подавляющее большинство Земского собора, нежели, продолжая традицию, смотреть сквозь пальцы на усиление Церкви.

Одним словом, выход в свет «Уложения 1649 года», нанесшего своими постановлениями сокрушительный удар по материальной и правовой базам Русской Поместной Церкви, можно считать началом борьбы династического Дома Романовых за установление в стране самодержавия.

Но, как известно, правила часто грешат исключениями, а законы поправками. Не обошлось без оговорок и на этот раз. Выказывая митрополиту Никону свое особое к нему расположение, Алексей Михайлович позволил своему любимцу в пределах принадлежащей ему епархии вершить суд над духовенством и церковными людьми не только по церковным делам, но и по гражданским, то есть так, как это и водилось до «Уложения 1649 года».

Дальше – больше!

Несмотря на то, что Никон являлся лицом духовным, царь наделил его исключительным правом надзирать еще и за гражданским судом в Новгородской земле. И Никон широко пользовался предоставленными ему привилегиями. устанавливая контроль над деятельностью даже воеводского суда. Впрочем, если взглянуть на сложившееся положение вещей шире, то нетрудно заметить, что Новгородская митрополия, с одной стороны, стараниями самого Никона, а с другой, при явном попустительстве царя, получила в государстве статус «особого двора», который во многом напоминал «особый двор» патриарха Филарета – деда Алексея Михайловича.