Читать книгу Секрет покойника - Том Харпер - Страница 7

Константинополь, апрель 337 года

Жизнь, прожитая рядом с Константином, дает мне право иметь некоторые мнения. Одно из них: секрет величия – это бегство от прошлого. Прошлое туманно и всегда пытается удушить тебя. Хор льстивых голосов нашептывает, советуя проявлять осторожность, выдержку, умеренность. Укоризненное «нет», сопровождаемое бременем истории.

Великий человек не удовлетворен миром и нетерпеливо жаждет его улучшить. Прошлое – это неудобное препятствие. Великий человек стремится упорядочить мир, переделать его согласно своему видению.

Вот почему Константин никогда не любил Рим. В нем слишком много истории. Слишком много беспорядка. Храмы, построенные из глины и тростника, дворцы, превращенные в доходные дома. В дни нашей юности, когда нам рассказывали о том, как Юлий Цезарь рос среди плебса в Субуре, я видел, что это смешение естественного порядка повергает Константина в ужас. Величие и болезнь, божественность и нищета сплелись в один плотный клубок. Слишком много истории, слишком много призраков прошлого. Я тоже не люблю Рим.

Константинополь дал Константину чистый холст, с которого можно было начать все заново. Нет, не в буквальном смысле – город, Византий, существовал там уже тысячу лет, но другая сторона величия – это способность видеть только то, что тебя устраивает. И поэтому новый город, город Константина, вполне соответствует его видению того, каким должен быть мир. В отличие от Рима, новая столица стоит в бухте, а не в заболоченном речном устье. И постепенно разрастается вдоль всего полуострова. Плебеи за земляными стенами. Затем, если двигаться на восток в сторону Филадельфиона, средний класс, торговцы и куриалы. Далее следует класс сенаторов и прочей знати, чьи величественные дома протянулись до самого ипподрома. И наконец на самой крайней точке берегового мыса императорский дворец. Его единственным соседом является море.

Во всяком случае, такова теория. На практике городу всего пять лет, но он уже начинает отклоняться от замысла Константина. В его упорядоченном саду пробиваются сорняки. На пространстве между двумя виллами разрастаются кварталы доходных домов. Огромный дом продан и поделен на отдельные жилища; среди сенаторов обосновался разбогатевший купец. Я подозреваю, что Константину это приносит больше огорчений, чем набеги варваров или прежних узурпаторов.

Я иду по Виа Мези в направлении дворца. В руках у меня свиток со списком людей, бывших в тот день в библиотеке – те, кого смог вспомнить привратник. Последние два часа я занимался тем, что допрашивал посетителей, которые еще оставались там, но ничего не знали о случившемся.

Никто ничего не видел, никто ничего не слышал.

Никто не узнает монограмму на ожерелье. Какая-то часть моего сознания нашептывает мне, что все это, может статься, изощренный обман.

Но кровь на столе была вполне настоящей, как и имена в списке, который я еще не весь просмотрел. Начиная с пресловутого ненавистника христиан Аврелия Симмаха.

«Там был Аврелий Симмах. Он ушел как раз перед тем, как я нашел тело».

На мое счастье, Аврелий Симмах живет рядом с дворцом, как и подобает его высокому положению. Привратник с недоверием смотрит на меня, когда я называю свое имя – он не может поверить, что я пришел один. Он так тянет шею, пытаясь разглядеть мою свиту, что едва не вываливается на улицу. Разумеется, слуга слишком хорошо вышколен, чтобы что-то сказать. Он проводит меня через сад перистиля, окруженного колоннадой. Белый карп неподвижно застыл в воде прямоугольного бассейна. С бортика на него смотрят четыре нимфы. В тени колоннады я замечаю фрески с изображениями сцен отдыха древних богов. Их темные головы наблюдают за мной из ниш. Все изысканно и странным образом безжизненно.

Аврелий Симмах появляется из дверей, оглядываясь через плечо, как будто его прервали прямо посередине разговора. Он низкоросл, коренаст и ходит, опираясь на палку. Он почти полностью лыс, правда, редкие пряди седых волос заложены за уши. На нем просторная тога. Должно быть, Аврелий собирался куда-то пойти, хотя, если сказать по правде, в своей тоге он являет собой ходячий анахронизм. Впрочем, у него волевой подбородок, а глаза, буравящие меня, ясны и прозрачны как драгоценные камни.

Мы обмениваемся любезностями и присматриваемся друг к другу. Я подозреваю, что в его глазах я всего лишь выслужившийся до высоких чинов солдат, который незаслуженно возвысился благодаря милости великого человека. Он же, по всей видимости, думает, что в моих глазах являет собой осколок того порядка, который отошел в прошлое еще сто лет назад. В известной степени, мы с ним оба правы. Но ни он, ни я не прожили бы так долго, не умей мы смотреть на вещи широко.

– Ты был сегодня в Египетской библиотеке? – спрашиваю я. Он царапает палкой землю, оставляя в пыли змеящийся след.

– Был.

– С какой целью?

– Читал книги. – Он поднимает кустистую седую бровь, как будто хочет сказать: я ожидал от тебя большего.

– Кого же ты читал? Может быть, Иерокла?

– Не сегодня. Других. Сенеку. К нему я всегда возвращаюсь. Так же, как и к Марку Аврелию. Они обращаются к людям нашего возраста.

Его лицо напоминает маску. Так же, как и мое. Его палка чертит в пыли какие-то линии.

– И что же они говорят? – спрашиваю я.

– Как глупо удивляться вещам, которые происходят вокруг.

Палка останавливается.

– Представь себе то, что я видел в своей жизни. Гражданские войны и мир. Иногда один император, иногда сразу несколько, иногда ни одного. Причудливый культ, осуждаемый одним императором, возрождается другим, императором-триумфатором. Все меняется… даже боги.

Неужели он думает, что перед ним семнадцатилетний мальчишка? Я знаю все эти уловки и не допущу, чтобы он отвлек меня от сути, изображая из себя глубокого старца.

– Сегодня в библиотеке умер один человек.

Его лицо даже не дрогнуло.

– Александр из Кирены. Ты знал его? – продолжаю я.

– Он был другом императора. Одно только это делает его достойным известности.

Меня восхищает двусмысленность его слов. Одно только это или же есть что-то другое? Мы оба знаем, какие вещи он может говорить обо мне за моей спиной.

– Ты видел его там?

– Библиотека – не общественные бани. Я не ищу там общества.

– Когда ты ушел из библиотеки?

– Когда от моего стола удалилось солнце. – Симмах проводит рукой по глазам. – Мое зрение уже не такое острое, как когда-то.

– Уходя, ты знал, что Александр мертв?

– Конечно, нет. Иначе я бы там задержался.

– Чтобы посмотреть, что произошло?

– Чтобы не выглядеть виновным.

Пауза. Взгляд на рыбу в бассейне, застывшую в неподвижности, как и отражения в воде. Дом Симмаха находится рядом с Виа Мези, главной дорогой Константинополя, однако стены в нем толстые и хорошо защищают от уличного шума. Я слышу, как в комнатах слуги доливают масло в светильники, как ставят на столы посуду. День клонится к вечеру. Солнце повисло уже так низко, что заглядывает под край портика, заливая фрески и статуи жидким золотом. Мой взгляд скользит по ним и останавливается.

– Кто это?

Я делаю два шага к бюсту, привлекшему мое внимание, но голос Симмаха опережает меня.

– Иерокл.

Неужели я слышу удивление в его голосе? Или он ожидал, что я его замечу?

– Ты читал его? – спрашивает он. – Тебе следовало бы его почитать. Иерокл не был другом новых религий. Насколько мне известно, так же как и ты.

Я невнятно повторяю старую банальность Константина.

– Каждый человек должен быть свободен в выборе религии и может молиться тем богам, какие ему нравятся.

– Наверно, поэтому ты и впал в немилость у императора, – поддразнивает меня Симмах. Я не поддаюсь на провокацию. Он должен знать, что это не так, но тем не менее продолжает в том же духе: – Говорят, что теперь тебя можно увидеть во дворце не так часто, как раньше.

Я вежливо перевожу разговор.

– В библиотеке был бюст Иерокла. Кто-то разбил им голову Александру.

Новая пауза. Наши взгляды пересекаются.

– Неужели Константин сделал тебя своим караульным? Ловцом воров, который затаскивает добрых людей в канаву? – Его голос звучит ровно, но лицо искажено гримасой гнева. – Наказание за необоснованные обвинения весьма сурово, Гай Валерий. Пусть даже за твоей спиной стоит сам император, я сомневаюсь, что ты вправе бросаться ими.

– Все знают о твоем отношении к христианам.

В дальнем конце сада, возле двери, я замечаю небольшое святилище, ларарий, где он поклоняется домашним богам. В наши дни лары[6] не в таком почете, как раньше. Во многих домах их убрали подальше от чужих глаз, в какую-нибудь заднюю комнату, где на них можно не обращать внимания.

– Каждый человек должен быть свободен в выборе религии. – Он буквально выплевывает эти слова мне в лицо, едва ли не подпрыгивая при этом. Я пристально гляжу на него. Гнев слишком естественен – такое не сыграешь, в моем возрасте я прекрасно понимаю такие вещи. Но это вовсе не значит, что он не способен обуздывать гнев.

– Свободен до тех пор, пока это идет во благо обществу.

Симмах ударяет палкой о землю.

– Если ты хочешь обвинить меня в убийстве, то так и скажи! Скажи или убирайся вон из моего дома!

Однако в этот самый момент через дверь к ларарию подходит еще один актер, новый участник драмы. Должно быть, он старше меня годами, однако его повадки – юношеская грация и беззаботность – придают ему моложавость. Его лицо сохранило правильные черты. На волосах нет снега седины, улыбку отличает непринужденность. Он жует фигу, затем, проходя мимо бассейна, бросает кожуру в воду. Я в первый раз замечаю, как рыба приходит в движение.

Симмах заставляет себя побороть гнев.

– Это Гай Валерий, – представляет он меня. – А это мой друг, Публий Оптациан Порфирий.

Я никак не ожидал услышать это имя. Тем более что сегодня я слышу его не в первый раз. Оно значится в моем списке.

– Ты был сегодня в Египетской библиотеке?

Я стараюсь задать свой вопрос как можно более бесстрастным тоном, однако у Порфирия, похоже, достаточно хороший музыкальный слух, чтобы уловить нотку подозрения.

Он вопросительно смотрит в мою сторону.

– Разве это преступление?

– Там был убит человек, – поясняет Симмах, сопровождая эти слова тяжелым взглядом. Что в нем читается – предостережение?

Похоже, Порфирий этого не замечает. Он смеется, как будто старик отпустил забавную шутку. Заметив, что мы не поддержали его смех, он умолкает и поочередно смотрит на нас.

– Но я тоже там был! – с нажимом восклицает он. – И ничего не слышал.

– Что ты там делал?

– Приходил встретиться с Александром из Кирены.

Я жду, когда он почувствует на себе мой пристальный взгляд. Долго ждать не приходится.

– Нет!

Порфирий явно растерян. Он отшатывается от меня, как будто сам получил удар. Затем вскидывает руки. Каждое его движение нарочитое, преувеличенное, как у актера на сцене. Но даже если Порфирий и актер, видно, что он искренне опечален.

– Ему разбили голову, – добавляет Симмах.

Жизнь как будто тотчас покинула Порфирия. Он садится на край бассейна и прячет лицо в ладонях.

– Он был жив и здоров, когда мы с ним расстались.

– Почему ты там был?

– Август приказал ему написать какую-то хронику. Я дважды служил префектом Рима, может, вы помните? Он хотел проверить некоторые факты, касающиеся моей службы.

– Какие именно?

– Его интересовали памятники, которые воздвиг Константин. Арка, которую Сенат построил в его честь. Незначительные подробности.

– Он был чем-то напуган? Может, что-то указывало на его беспокойство?

– Конечно, нет.

– Секретарь Александра сказал, что у него был футляр для документов. Ты помнишь его?

– Да… нет… – Порфирий снова роняет голову. – Я не помню.

Я вытаскиваю полученное от Константина ожерелье.

– Кто-то из вас двоих узнает эту вещь?

Вопрос заставляет обоих посмотреть на меня, однако ни тот, ни другой не выдает истинных чувств. Оба прекрасно вышколены придворными нравами. С тем же успехом я мог бы оторвать головы их матерям, и они при этом не моргнули бы и глазом.

Порфирий встает и подходит ко мне, чтобы лучше рассмотреть ожерелье.

– Знак напоминает мне императорскую монограмму. Но я не уверен.

Он прав. Монограмма Константина это буква Хи, наложенная на букву Ро:. Монограмма этого ожерелья немного не такая, здесь две буквы слиты воедино:. Как я сам сразу этого не заметил.

– Ты не видел в библиотеке никого, кому оно могло бы принадлежать?

Порфирий качает головой. Симмах хмурится.

– Женщин в библиотеке не было, – говорит Порфирий.

– Но было много христиан. – Симмах стоит у черты, где солнце смыкается с тенью. Одна половина его лица светлая, как золото, вторая темная. – Евсевий из Никомедии. Софист Астерий. Какие-то священники и их прихлебатели.

– Мог ли христианин убить своего единоверца?

Я в первый раз слышу, как Симмах смеется. Звук не слишком приятный – как будто на каменоломне распиливают мрамор. Отсмеявшись, он отхаркивает из горла мокроту и произносит:

– Может ли сова ловить мышей? Философ Порфир очень точно сказал: «Христиане – это темная и злобная секта». Тридцать лет назад мы были готовы уничтожить их всех. Если бы я хотел убить Александра, то сделал бы это еще тогда, и меня назвали бы героем. Теперь же колесо истории повернулось. Они убили собственного бога – есть ли что-то такое, на что они не способны, лишь бы сохранить свои привилегии?

Еще один приступ смеха.

– Они же римляне.