Читать книгу Изломы судеб. Роман - Вадим Голубев, Вадим Вадимович Голубев - Страница 9

С первых дней своего руководства Ежов приступил к реорганизации аппарата НКВД.

– Все вы разложены, избалованы высокими чинами, полученными не по заслугам, – заявил он на одном из совещаний. – У нас больше, чем в армии народа, имеющего генеральские звания. С этим будем кончать! Заодно посмотрим: все ли соответствуют имеющимся у них званиям. Враги проникли в органы. Поэтому упорядочивание званий будет производиться одновременно с поголовной проверкой всех наших сотрудников! Мы возьмем всех шпионов и диверсантов, окопавшихся в нашем аппарате!

Тем не менее, после этого совещания всем работникам органов вдвое были повышены должностные оклады. Одновременно шла проверка работников органов. Это было уничтожение всех неугодных Ежову. Сначала арестовали служивших в аппарате латышей – тех самых бывших латышских стрелков, что перешли на сторону революции. Среди них было немало членов партии с дореволюционным стажем. Латышей, охранявших дачи Сталина, Николаю удалось на время отстоять. Как ни уговаривали его дать согласие на их арест, он отвечал словами:

– А кто будет нести охрану товарища Сталина?

– Ты, что этих мужланов в Кремле держать хочешь, с их рожами белоглазыми? – спросил начальник контрразведки Молчанов.

– В Кремле они не работают. Охраняют дачи в Рублево и Кунцево. Там сплошные лесопарки. А лес латыши как никто другой знают. Кроме того, все они члены партии с дореволюционным стажем. Все прошли Гражданскую войну. Их всех убрать – сколько времени новых людей учить надо? Нет, Георгий Андреевич, не дам я согласия на арест латышей!

– Ладно, Хозяин решит, – мрачно произнес Молчанов. – Только смотри, Коля, как бы тебе самому кровью харкать не пришлось.

Через несколько дней Лебедев, Гулько и Власик сопровождали Иосифа Виссарионовича на прогулке в Кунцево.

– Что-то, Лебедев, я не вижу охраняющих меня латышей, – покрутил головой по сторонам вождь.

– Так, вы, товарищ Сталин, не любите, чтобы наши сотрудники «светились», – ответил Николай.

– Ну и где они? Спят? – недовольно повернулся к нему Хозяин.

Лебедев засвистел по-птичьему. Часть большого дерева отъехала в сторону. В огромном дупле стоял латыш-охранник. На полочках, сделанных в дупле были аккуратно разложены пара маузеров, гранаты. Там же стоял ручной пулемет.

– И так везде! Не то что каждый сантиметр, каждый миллиметр территории под контролем, – доложил Николай Александрович.

– А мне говорили, дескать, латыши не столько служат, сколько спят, – поморщился вождь и повернулся к Гулько. – Вступился за латышей только Лебедев. А ты, Гулько, почему промолчал, когда к тебе контрразведчики за их головами приходили.

– Я отвечаю за охрану всего Политбюро, Лебедеву лучше знать своих работников. – потупился Борис Яковлевич.

– А ты, Власик, почему молчал? Это – твои непосредственные подчиненные!

– Мой непосредственный начальник – Лебедев. Ему лучше знать, товарищ Сталин, – спрятал глаза тот.

– Ох, уж эти контрразведчики! Всюду им шпионы да заговорщики мерещатся! – усмехнулся в усы Хозяин. – Молчанов всегда много брака в работе допускал. Придется с ним разбираться. А латыши пусть работают пока.

Через некоторое время был арестован и расстрелян Молчанов, а вместе с ним ряд контрразведчиков.

Все сильнее раскручивалась пружина репрессий в органах. Вести дело арестованного начальника управления или отдела поручали его первому заместителю, которого назначали на освободившееся место. Разумеется, преемник делал все, чтобы добиться от бывшего начальника признания в преступлениях, караемых смертью. Через некоторое время арестовывали и этого руководителя, и уже его дело поручали вести его вчерашнему заму. Пять раз проходили такие изменения в органах накануне войны. Такая же система была введена в армии, промышленности, науке и культуре. Только там преемник не вел лично дело бывшего начальника, а курировал ход следствия. Одновременно с латышами репрессии обрушились на эстонцев, литовцев, поляков. Хотя наряду с ними бросались в тюрьмы представители других больших и малых народов, этих уничтожали поголовно.

– Если они не шпионы сейчас – станут шпионами в будущем! Зачем нам потенциальные враги? – ответил Хозяин на предложение Ежова установить процент арестов среди прибалтов и поляков. – Никаких процентов! Пока на их родине существуют буржуазные режимы, вся эта шантрапа должна находиться за Уралом!

Тем не менее, идея процентов Сталину понравилась. Начали устанавливаться планы по арестам: годовые, квартальные, месячные. Разрабатывались планы по арестам немецких, английских, японских и прочих шпионов, троцкистов, правых уклонистов, вредителей. Судам спускались сверху планы по вынесению смертных приговоров, двадцатилетних и прочих сроков заключения. Везло тем, кто попадал в суд в конце месяца. К этому времени план по расстрелам, как правило, был уже выполнен, и подсудимые приговаривались к заключению. Тоже самое происходило в Особых совещаниях – судебных органах с быстрой процедурой рассмотрения дел. Там дело рассматривалось без подсудимого, а подчас – и прокурора. Однако вскоре нашли лазейку для перевыполнения плана по расстрелам – начали осуждать на десять лет без права переписки. Эту категорию осужденных уничтожали или сразу же после вынесения приговоров, или же помещали в лагерь, где людей расстреливали или забивали насмерть, когда такое решение принимала администрация.

Закрутился в маховике репрессий Паукер. Его допрашивал сам Гулько. Будучи боксером, он приказывал подвесить жертву к потолку на подобие «груши» и отрабатывал на нем приемы. Теперь уже Карл Викторович, карикатурно показывавший последние минуты Зиновьева, сам умолял позвонить товарищу Сталину.

– Может быть, Хозяина прямо сюда привезти? Под твои ясные очи? – еще сильнее лупил его по почкам, печени, позвоночнику, сердцу Гулько.

Однажды Борис Яковлевич заглянул в кабинет Николая, будучи расстроенным.

– Вот, сволочь, сдох! Кто мог подумать, что у Паукера окажется такое слабое сердце? – проворчал он. – Что теперь делать?

– Хозяину докладывать нельзя, – ответил Лебедев. – Он не любит брака в работе. Доложить надо наркому. Чтобы как-то договорился с генеральным прокурором Вышинским и председателем военной коллегии Верховного суда Ульрихом.

Николай Иванович Ежов попенял Гулько, что подследственные должны давать показания, а не умирать во время допросов, но в конце концов промолвил:

– Х… с ним! Не велика потеря!

На протоколы допросов поставили факсимиле убитого. Затем в машине с надписью «Хлеб» перевезли с Лубянки в здание военной коллегии Верховного суда СССР. Там быстро состряпали протокол судебного заседания и приговор. Затем тело кинули в «воронок» с приговоренными в тот день к расстрелу. Вывезли на полигон «Коммунарка». Швырнули труп в заранее вырытую могилу. Через несколько минут на то, что некогда было Карлом Викторовичем Паукером посыпались расстрелянные. Николай Александрович после этого свой собственный факсимиле сжег.

Грянул третий Московский процесс. Снова Лебедеву пришлось сидеть на судебных заседаниях, затем докладывать о ходе разбирательства Хозяину. Как и на других процессах измученные пытками люди давали нужные судьям показания, оговаривали себя, соратников по борьбе, друзей. Ягода даже «сознался» в отравлении пролетарского писателя Максима Горького и наркома тяжелой индустрии Куйбышева. Некогда стелившийся перед ним генеральный прокурор Вышинский теперь отыгрывался по полной, унижая при каждом удобном случае бывшего всесильного наркома.

– Что же вы чувствуете, представ перед советским судом, заговорщик и фашистский наймит Ягода? – задал вопрос незадолго до вынесения приговора Вышинский.

– Я очень сожалею… – пробормотал Генрих Григорьевич.

– О чем вы сожалеете, преступник Ягода? – не унимался прокурор.

– Я очень сожалею, что всех вас не расстрелял! – взвизгнул подсудимый.

– Конвой! Выведите его из зала заседаний! – приказал председатель суда Ульрих. – Нам его показания больше не понадобятся! Подсудимый Ягода сам разоблачил себя в контрреволюционно-троцкистской деятельности!

Разумеется, в своей заключительной речи Вышинский заявил:

– Вражеских шпионов и заговорщиков расстрелять как бешеных собак!

Утром к Николаю в кабинет заглянул возбужденный и слегка хмельной Гулько.

– Ягоду вчера казнили и некоторых его прихлебателей из органов, – сообщил он.

– Вероятно, расстреляли? – попробовал уточнить Лебедев.

– Нет, казнили! Железными прутьями насмерть забили! Ежов казнью лично руководил. Всю ночь убивали. Мы два ящика гамбургского пива выпили. Ну и потом нарком поднес из своих запасов коньяка. Ну, нарком – молодец! Я от него такой прыти не ожидал! – пахнул перегаром Борис Яковлевич. – У тебя опохмелиться не найдется?

Николай достал бутылку армянского коньяка. Начальник наполнил стакан до краев и осушил его.

– Теперь пойду спать. Завтра в час дня буду докладывать Хозяину.

К часу дня Николай и проспавшийся Гулько прибыли к Сталину. Борис Яковлевич доложил о казни Ягоды.

– Что с остальными? – спросил вождь.

– Остальных, товарищ Сталин, завтра ночью в «Коммунарке» расстреляют.

– Съезди, посмотри. А наш воробышек Ежов – прыткий! Далеко полетит, если не остановить.

У Лебедева сложились странные отношения с новым наркомом. Он то приближал Николая, то отдалял его. Так во время выборов в Верховный Совет СССР Ежов сам предложил Лебедеву стать его доверенным лицом. Поехали в город Горький, где баллотировался нарком внутренних дел. Встреча с избирателями проходила в недавно построенном Дворце культуры работников автозавода. В соответствии с инструкцией, Николай Александрович вошел в здание первым. Войдя, он попытался придержать дверь, державшуюся на тугих пружинах. Рука в перчатке заскользила, дверь вырвалась и ударила по лбу наркома. «Ё… твою мать!» – заверещал полутораметровый Ежов, отброшенный на руки сопровождавших его лиц. Вышли на сцену. Зал, рассчитанный на несколько тысяч человек, встретил наркома овацией. Раскланиваясь с залом и аплодируя самому себе Ежов, цедил сквозь зубы нецензурщину в адрес сидевшего рядом Лебедева. Наконец, аплодисменты утихли. Николай зачитал биографию наркома и предоставил ему слово. Жуткую картину всеобщего заговора нарисовал тот в своем выступлении.

– Везде и всюду враги. Они есть на каждом заводе, в каждом колхозе, в каждом учреждении. Вы думаете врагов нет здесь? – спросил он, подойдя к краю сцены. – Есть! И их много! Но недолго им гулять по нашей родной советской земле! Всех возьмем!

С этими словами Ежов взметнул вверх свой крохотный кулачок. Овация была ему ответом.

– Да здравствует товарищ Ежов! Даешь ежовые рукавицы для врагов народа! – неслось из зала.

В ту же ночь арестовали всех, кто присутствовал на встрече с наркомом. Николай же больше месяца не показывался на глаза начальнику.

Атмосфера страха охватывала страну. Безотказно работала машина подавления. Каждую ночь тысячи людей отправлялись за решетку. Каждый день тысячи людей пополняли лагеря. Каждый день сотни людей расстреливались или уничтожались другими способами. Главный удар наносился по старым членам партии. Они могли знать что-то компрометировавшее Хозяина и его приспешников. Они на правах старых товарищей протестовали против репрессий, против диктатуры. Поэтому в тот период Сталин выдвинул лозунг: «Кто не с нами –тот против нас!» В созданном Наркомате партийного контроля фабриковались материалы по исключениям из партии, за которыми следовали передачи дел в следственные органы. Нарком народного контроля Шкирятов, которого сразу же прозвали Малютой Шкирятовым по аналогии с подручным Ивана Грозного – Малютой Скуратовым, еженедельно ездил к Хозяину для утверждения списков исключенных из ВКП (б) – ветеранов партии, высших руководителей, военных. Казалось, не было такого коммуниста, под которого Наркомат партийного контроля не сумел бы подвести идеологическую базу для исключения из партии. В этой обстановке награждение, повышение в должности не приносило радости: все знали, что сразу за ним может последовать арест. Наряду с доносами, написанными по идейным соображениям, писались доносы из зависти и желания отомстить. Страх царил не только в народе – он царил даже в Кремле.

Разоткровенничавшийся однажды Ворошилов показал Николаю Александровичу, как перепланировали его кремлевскую квартиру.

– Хочешь знать, где моя спальня? Смотри! – с этими словами нарком нажал на одну из книг в большом стеллаже.

Стеллаж отъехал и сквозь проем нарком с гостем вошли в спальню.

– Но это – еще не все! Вот подарок балтийских моряков, – указал Ворошилов на веревочную лестницу, прикрепленную к подоконнику. – В случае чего можно спуститься на кремлевскую стену.

Боялся всего и Сталин. Он не верил даже своим приспешникам, не раз доказывавшим ему преданность. Почти все их родственники были арестованы и содержались в тюрьмах в качестве заложников.

Лебедев не участвовал в ведении следствий, в допросах «с пристрастием». Туда охотно направлялся Гулько. Все больше оттеснял Николая Александровича от контактов с Хозяином Власик. Правда, по приказу Сталина Николай по- прежнему проводил с ним три месяца на одной из южных дач, сопровождал в театры, на парады, спортивные мероприятия. Нередко отвозил на подмосковные дачи. Как-то «упали» на Лебедева ордена «Знак почета» – в тридцать шестом году и Красной Звезды – в тридцать седьмом. Хотя сам Николай Александрович не видел своих каких-то особых заслуг, достойных правительственных наград.

– Пока не могу тебе вернуть «ромб», вот и компенсирую орденами. За каждый орден положена ежемесячная выплата. Так, что только на наградах ты имеешь зарплату советского служащего. Предлагал повысить тебя в звании, но, сам знаешь, у Ежова семь пятниц на неделе.

Примерно тоже самое сказал Ежов, сославшись на упёртость Хозяина.

В отпуск 1938 года Иосиф Виссарионович поехал без Лебедева и Гулько.

– Власик управится! У него большой опыт организации моей охраны.

На три месяца вздохнули спокойно. Планировали мероприятия по охране других членов Политбюро, оставшихся в Москве. Затем еще раз просмотрели планы мероприятий по встрече Сталина, когда тот возвратится из отпуска. Отдельно – если поедет по железной дороге из Сочи в Москву, отдельно – если доедет поездом до Баку, а оттуда по Каспийскому морю и Волге в столицу. Еще раз начали вносить уточнения в планы мероприятий во время парада и демонстрации трудящихся 7 ноября и последующего за ними банкета в Георгиевском зале Большого кремлевского дворца. Словом, все шло как всегда и ничего не предвещало беды.

18 сентября 1938 года Гулько заглянул в кабинет Лебедева.

– Тебя вызывает нарком, – сказал он и быстро закрыл за собой дверь.

Николай Александрович вышел из кабинета. С двух сторон в его виски полетели удары. От одного увернулся, второй «поймал». Когда очнулся, почувствовал, что руки скованы за спиной наручниками. С его гимнастерки спарывали петлицы, затем сорвали с груди ордена и знак «Почетный работник ВЧК-ОГПУ». Подняли на ноги, сняли портупею, выудили из заднего кармана галифе браунинг. После этого «от души» двинули в челюсть.

– Где маузер? – спросил старший из группы захвата.

– В сейфе…

– Повели! Обыск на рабочем месте будем проводить!

– Не все нашел! – усмехнулся Лебедев. – В правом голенище посмотри!

Оттуда вытащили финский нож, отобранный много лет назад Николаем у контрабандиста. Лебедев всегда держал при себе это оружие на случай, если в экстремальной ситуации кончатся патроны в маузере и браунинге. В кабинете предъявили ордера на арест и обыск подписанные самим Вышинским, отперли отобранными у задержанного ключами сейф, изъяли маузер. Втерся Гулько.

– Не знал, Коля, что ты окажешься троцкистом, заговорщиком и фашистским агентом, – ударил он Лебедева в солнечное сплетение, промазал, нанес еще несколько ударов, от коих Николай увернулся. – Знал бы – собственной рукой тебя – паскуду бы «шлёпнул»!

– Борис Яковлевич, – обратился Лебедев к начальнику. – Здесь явное недоразумение! Ошибка! Надо бы доложить Хозяину…

– Контрразведка не ошибается! – нанес еще серию ударов Гулько. – Хозяин знает о твоем аресте! Доложили шифровкой. Говори, гнида, где прячешь изобличающие тебя документы?

– Ты, что, Борис Яковлевич, рехнулся? Кто же такие документы держит на рабочем месте?

– Дворник тебе Борис Яковлевич! Я для тебя, гнида, старший майор государственной безопасности, гражданин Гулько!

– Товарищ старший майор! Не отвлекайтесь! Нам бы провести обыск, да сдать эту нечисть во Внутреннюю тюрьму, – остановил Гулько старший из оперов.

Перевернули все вверх дном. Разумеется, ничего порочившего Лебедева, кроме бутылки армянского коньяка, не нашли.

– Совсем разложился! Пьянствовал на службе! – шипел Гулько, пытаясь завладеть бутылкой.

– Это, товарищ старший майор, вещественное доказательство, – остановил его старший группы и, заворачивая бутылку в газету, кивнул подчиненным. – Обыск на рабочем месте результатов не дал. Обыск по месту жительства уже проводит другая группа. Вы, товарищ Гулько, возьмите, что необходимо для работы. Остальное уборщица выбросит. Пошли!

На дверях кабинета уже прикручивали новую табличку.

«Старший майор госбезопасности Николай Сидорович Власик», – успел прочитать Лебедев.

Николая провели в другое крыло огромного здания, спустили в подвал, передали под расписку тюремщикам.

– Переодеть бы его… – сказал старший из оперов. – Не хорошо, что враг народа в нашей, чекистской форме…

– На полигоне в «Коммунарке» переоденут, когда расстреливать будут, – с хохотком ответили ему. – Нет сейчас бывшего в употреблении красноармейского обмундирования. Все разошлось по арестованным! Да и гимнастерку его вы повредили – ордена «с мясом» выдирали. Не представляет она никакой ценности.

Лебедева погнали в душ, выдали обмылок дегтярного мыла, мочалку, использованную не одним сидельцем. Осмотрел врач, которого в-первую очередь интересовало: не страдает задержанный туберкулезом и венерическими болезнями. Отвели в камеру-одиночку с привинченными к полу столу, стулу, железной кроватью с тощими тюфяком и подушкой. Не успел осмотреться, вызвали на допрос. В переоборудованной под кабинет камере Николая встретил молодой одутловатый от пьянства мужчина, пропахший мочой и перегаром.

– Я – Павел Яковлевич Мешик – следователь контрразведки, – представился он. – Ваши анкетные данные мне известны – взяты из вашего личного дела. Не будем терять времени на биографические подробности. С предъявленными вам обвинениями вы знакомы из ордеров на арест и обыск. Расскажите, Николай Александрович, а еще лучше чистосердечно напишите о своей контрреволюционно-троцкистской, заговорщической, шпионской деятельности. Как и при каких обстоятельствах в эту деятельность вас вовлек ныне разоблаченный и расстрелянный враг народа Ягода?

– На чью же разведку мы с Ягодой работали?

– Как на чью? На немецкую!

– Товарищ следователь! – сказал еще не привыкший к обращению «гражданин» Николай. – Вы газеты читаете? Знаете, что фашисты творят с евреями! Как мог еврей Ягода быть немецким шпионом?

– Тамбовский волк вам товарищ! Я для вас – гражданин следователь. Здесь, в показаниях вашего бывшего сотрудника, написано, что был…

Лебедев вспомнил, как месяц назад исчез один из старших лейтенантов госбезопасности. Правда, он не являлся непосредственным подчиненным Николая Александровича. Теперь Мешик перебирал страницы «дела».

– Арестованный показал, что вы вовлекли его в заговор, направленный на уничтожение социалистического строя и реставрацию капитализма в нашей стране. Согласно плану заговорщиков, вам надлежало арестовать товарища Сталина и других членов Политбюро. Он же должен был доставить арестованных на Лубянку. Понимаю, что одно дело быть вовлеченным в заговор, так сказать, оказаться жертвой. Другое дело – быть организатором заговора. Я даю вам шанс, хороший шанс. Вы не были противником Советской власти. Вас им сделал разоблаченный и расстрелянный враг народа Ягода. Валите все на него! Суд учтет ваше чистосердечное признание…