Читать книгу Око Марены - Валерий Елманов - Страница 3

Душно было в просторном шатре. Душно и сумрачно, потому что слуг не допускали, а споры затянулись далеко за полночь и часть восковых свечей, окончательно выгорев, погасла. Те, что горели, находились на последнем издыхании, хотя и продолжали выжимать из себя неяркий грязно-желтый свет.

А еще было холодно. Поставленный в чистом поле шатер мог лишь сдержать порывы студеного сырого ветра, а вот согреть собравшихся в нем – увы. Жаровни с углями стояли давно остывшие, а поменять их нечего и думать – дров не было. К тому же то один, то другой из спорящих откидывал полог, выходя наружу или возвращаясь обратно, а суровый холодный ветер только того и ждал, радостно залетая внутрь.

Впрочем, как раз холода люди не замечали – не до того…

Князь Ингварь, возглавляющий это походное совещание и всего несколько месяцев назад перенявший от погибшего отца правление во граде Переяславле Рязанском, ныне пребывал в тяжких раздумьях. Последнее слово было за ним, и как он порешит, так тому и быть. Он же пока не знал, что предпринять. Бояре, собравшиеся еще засветло к нему на совет, судили-рядили и так и эдак, но мнений было много, предложения звучали самые разнообразные, и князь растерялся.

Причиной тому была его молодость и отсутствие опыта. От роду было ему неполных восемнадцать лет, хотя выглядел он куда старше. Темноволосый и кряжистый, он оставлял о себе впечатление двадцати – двадцатипятилетнего молодого, но уже заматеревшего телом мужчины. Вдобавок, чтобы казаться солиднее, Ингварь стремился всегда и всюду соответствовать высокому званию: степенно вышагивал, тщательно следил за своими жестами, чтобы были уверенные и властные. В разговоре же старался быть неторопливым и немногословным – как бы ни хотелось поспешать с надуманным, пусть даже оно давно созрело в голове, помнил, что поначалу надо дать выговориться другим, ибо так всегда вел себя отец.

Однако то, что до недавнего времени он, хоть и был самым старшим из братьев, ни разу не принимал ответственных решений, вселяло сейчас вполне понятную робость и боязнь за возможную ошибку, ибо отец его, Ингварь Игоревич, княживший до недавних пор в Переяславле Рязанском, не очень-то спешил привлечь юношу к участию в княжеских советах. А зачем? Ему и самому лишь четыре с половиной десятка. Правда, некоторые нутряные хворости стали уже ощущаться, но поддаваться им он не собирался, твердо вознамерившись помереть не ранее чем обженит последнего своего сына Олега, коему пока что исполнилось только четыре года.

Поэтому Ингварь Игоревич принял решение отправить своего первенца на самостоятельное княжение всего лишь полгода назад, после той злосчастной зимней охоты, когда от рук шатучих татей изрядно пострадал и едва не умер от ран гостивший у них в ту пору ожский князь Константин. Именно приключившееся с ним несчастье и навело старшего Ингваря на мысль о бренности всего живого. Ныне жив, а там кто ведает, когда господь приберет его к себе, так что лучше побеспокоиться о своих сынах загодя, пока сам в силах посмотреть, как будут править, да подсказать что-то, если понадобится.

Все прочие для самостоятельного княжения были слишком малы, а вот первенцу, Ингварю-младшему, он выделил в удел небольшой городок Зарайск, стоявший на реке Осетр. Для начала правления лучшего места и представить нельзя. Окруженный со всех сторон дремучими лесами городок был мал, а жители селищ, относящихся к нему, нрав имели тихий и спокойный, так что событий почти не случалось и никаких сложностей не предвиделось. Словом, еще до весеннего половодья уже не какой-то там княжич, а полноправный удельный князь Ингварь Ингваревич выехал в Зарайск. Пока обосновался, пока вник во все, пусть не до самых тонкостей, но более-менее основательно, прошла половина лета, и ничто вроде бы не предвещало беды.

Но в конце месяца зарева[25] в его хоромы поздно ночью ворвался черный гонец[26]. Одежда его была покрыта запекшейся кровью, а левая рука от самого плеча и до локтя была неумело замотана какой-то грубой серой тряпицей и плетью свисала вниз. Едва войдя в княжий терем и увидев вышедшего молодого Ингваря, гонец рухнул на половик, успев прошептать лишь два слова: «Беда, княже».

Более внятные сведения удалось получить от раненого дружинника лишь ближе к утру, когда он, периодически впадая в беспамятство от неимоверной усталости, поведал потрясенному Ингварю о том, что случилось на княжеском съезде близ села Исады в Перунов день.

Правда, в самом шатре, где пировали князья, воина не было, а потому, что именно там стряслось, он пояснить не мог. Зато как напали на них люди из боярских дружин князя Константина – видел воочию. Бились недолго, уж очень неожиданно и врасплох их захватили, но вислоусый старый Пожар, ходивший у Ингваря Игоревича в сотниках, успел повелеть ему и еще троим скакать в Зарайск и Переяславль Рязанский, дабы упредить домочадцев князя о случившемся, а сам с остатками дружины решил пробиваться к шатру, где находился Ингварь Игоревич с остальными князьями.

Что именно произошло с отцом молодого князя, равно как и с его боярами, дружинник не ведал, однако когда уже забирался на коня, то почудилось ему, что услышал он голос Ингваря Игоревича, и слово «предатель», выкрикнутое им, гонец запомнил накрепко. И хоть кому оно было адресовано – тоже неведомо, но, учитывая, что подлое нападение было организовано людьми бояр князя Константина, особо гадать не приходилось.

Первая мысль Ингваря – куда только подевалась недавняя степенность – немедля скакать к батюшке на помощь. Хорошо, что удержали старшие дружинники. И впрямь, сейчас это не имело смысла – коль жив, так сам, наверное, поспешает в свой град, а коли нет, чем тут поможешь? Следовательно, и ему самому тоже необходимо в Переяславль Рязанский.

Во-первых, дождаться возвращения отца или, на худой конец, выяснить, что с ним стряслось, а во-вторых – причем не дожидаясь возвращения, а сразу – предстояло начинать срочно готовить к обороне сам город. Ну и, в-третьих, – ободрить мать, Всеславу Мстиславну, а коль понадобится, то и утешить в горе. Опять же и братья меньшие там остались. Давид с Романом совсем большие, одному пятнадцать годков, другому четырнадцать. Глеб поменьше – ему этой осенью лишь десять минет, а Олегу и вовсе едва пятый пошел. И если что – хотя от мысли, что батюшка погиб, Ингварь и открещивался, но она все чаще и чаще приходила на ум, – то получалось, что удельный князь Зарайска в одночасье должен взвалить на свои плечи все огромное хозяйство отца.

Уходили в Переяславль налегке, но из полусотни дружинников, которых выделил сыну Ингварь Игоревич, отправляя его в Зарайск, молодой князь все-таки оставил с десяток во главе с самым опытным – кряжистым Костарем, наказав спешно собрать рать из мужиков близлежащих деревень. Дело это обещало быть долгим, а посему заняться им надлежало немедленно.

Собрав с бору по сосенке ополчение – три сотни кое-как вооруженных мужиков – и повелев утроить бдительность и осторожность оставшимся на страже Зарайска, Костарь через пару недель выехал вслед за Ингварем в Переяславль Рязанский. К тому времени о случившемся под Исадами Ингварь знал еще не все, но самое главное. Два князя-братоубийцы, из коих один Константин, а второй – родной брат Константина Изяслав, порешили умертвить всех прочих братьев, дабы одним княжить на рязанских просторах. Однако новоявленным каинам было не дано претворить в жизнь свой злодейский замысел, ибо у прочих князей дружины оказались тоже крепки и сумели дать злодеям достойный отпор. Правда, к превеликой печали, к тому времени лютые вороги уже успели порубить и Святослава, и Ростислава, и прочих князей, среди коих оказался и отец Ингваря.

Обо всем этом говорилось в послании князя Глеба Владимировича, чудом уцелевшего в этом побоище. Сообщал тот также, что тело Ингваря Игоревича, равно как и других невинно убиенных князей, будет погребено в белокаменном рязанском соборе Бориса и Глеба, и приглашал всю семью погибшего князя проститься с отцом. Особенно настойчив он был, зазывая к себе молодого Ингваря. А еще просил, ежели только объявится в его краях князь Константин-братоубийца, сумевший бежать от праведного возмездия, немедля заковать оного злодея в железа и с надежными людьми отправить его в стольную Рязань на справедливый княжеский суд.

Непонятным для Ингваря было одно – зачем Константин вообще появится в этих краях, и будет ли он один или же ему удалось удрать из-под Исад вместе с дружиной. Но на всякий случай повелел спешно укреплять городские стены, дабы злодей не смог внезапным штурмом взять Переяславль.

Уезжая на княжеский совет, его отец взял с собой почти всех бояр, оставив для бережения града лишь опытного воеводу Вадима Данилыча по прозвищу Кофа. Из молодшей дружины под начало Кофы Ингварь Игоревич выделил половину воев. Оно, конечно, две сотни не так уж много, но и не мало, ибо тут как посмотреть. К тому же молодой князь был уверен, что и ратников Константина тоже потрепали изрядно. Вдобавок не все же бояре ожского князя причастны к злодейству. Стало быть, силы должны быть равны, и ежели только князь-братоубийца объявится под стенами его града, то ему несдобровать.

Но ожидания Ингваря оказались напрасны. Уже через неделю он получил от Глеба новую весточку – пойман Константин и сидит в порубе. Судить же его рязанскому князю хотелось бы не единолично, а со своими сыновцами, коих осталось немало после невинно убиенных под Исадами князей. Те, что еще пребывают во младенчестве, – ясное дело, в судьи не годятся, а вот Ингварь и его братья – Давид и Роман – слово свое сказать должны. Поэтому Глеб и не стал самостоятельно учинять расправу, а решил дождаться всех, но в первую очередь княжат из Переяславля. В заключение же Глеб просил по возможности ускорить приезд, ибо рязанский народ волнуется и, чего доброго, может в одночасье сам порешить Константина-братоубийцу.

Отказаться от такого ответственного дела Ингварю и в голову прийти не могло. К тому же изрядно льстило то, что именовали его не просто князем Переяславля, полностью признав за ним все права на второй по величине после Рязани город в Рязанском княжестве, но и приятно намекали на большее, причем значительно большее. Писал Глеб, что своих сыновей господь ему не послал, и потому есть у него горячее желание взглянуть на будущего рязанского князя, под чью руку со временем несомненно перейдут все земли. Время же это, по всей видимости, не за горами, ибо ныне сам Глеб изнемогает телом от ран, полученных под Исадами, а душой от великой скорби по безвременной кончине двухродных братьев, так что…

За сборами прошло еще три дня. На четвертый, рано поутру, Ингварь с Давидом и Романом, сопровождаемые Вадимом Данилычем Кофой и полусотней дружинников, должны были отправиться на трех лодьях вниз по Оке, но тут прискакал еще один гонец.

На сей раз вести от князя Глеба пришли тревожные. Извещал он своего сыновца о том, что вышла под стены Рязани Константинова дружина, такая же богопротивная, как и возглавляющий ее Ратьша, а с нею вместе пришли и дикие язычники с далекого севера, закованные в железа, которых Константин и навербовал именно для Исад. Да с ними вместе разбил стан под рязанскими стенами еще и степной народец во главе с половецким ханом Данилой Кобяковичем. Требуют они вернуть им своего князя, вынув его из поруба, иначе грозят штурмом стольного града. У него, Глеба, воев довольно, но еще лучше было бы, если бы пришел со своими людишками Ингварь Ингваревич, дабы задать осаждающим такую трепку, чтоб из-под стен Рязани не ушел ни один человек.

Пришлось вновь откладывать отъезд и отряжать во все концы своего удела дружинников для сбора ополчения. Но не прошло и седмицы, как на взмыленном коне в Переяславле появился новый гонец. На сей раз им оказался Константинов боярин Онуфрий, про которого Глеб еще ранее писал, что сей честной муж к злодейским помыслам своего князя никаким боком непричастен.

Поведал боярин, что ожский князь, коему не иначе как подсоблял сам сатана, выбрался-таки из поруба, а воевода Ратьша со своими людьми и вместях с северными язычниками и погаными нехристями из половецкого войска сумели взять Рязань. Ему же, Онуфрию, удалось ускользнуть только чудом, притворившись поначалу мертвым. Вместе с ним бежал и еще один боярин по имени Мосяга, так что если он уйдет от погони, то по приезде в Переяславль непременно подтвердит сказанное.

Ингварь не сразу, но узнал Онуфрия. Тогда зимой, когда Константин приезжал звать его отца на встречу всех князей под Исады, с ним тоже был этот боярин. Молодой князь хотел было задать вопрос о том, как случилось, что один из самых ближних бояр ожского князя ничего не ведал о преступных замыслах своего господина, но не успел. Поначалу это казалось не совсем удобным – боярин только с дороги, а спустя день Онуфрий, не дожидаясь расспросов, сам завел разговор на эту тему, пояснив, что он как раз с зимы впал у князя в немилость. Константин перестал ему доверять, а самому догадаться о жуткой задумке князя Онуфрию и в страшном сне не могло присниться. Для вящей убедительности старый боярин то и дело целовал золотой наперсный крест и горячо божился, что говорит сущую правду.

Опять-таки все тот же Онуфрий рассказал, что безбожный Константин, еще до того как угодить в поруб к князю Глебу, успел учинить новое злодейство, отправив своих воев по рязанским градам, дабы они беспощадно вырезали все потомство братьев, вне зависимости от возраста.

Поначалу ужаснувшийся Ингварь усомнился в словах боярина – слыхано ли такое, – однако вскоре получил подтверждение от купцов, которые рассказывали, будто сами слышали от ратников, прибывших в град Кир-Михаила за его сыновьями, как те громко похвалялись, что они посланы от князя Константина, а чуть погодя такое же сообщили и пронские купцы. Правда, по их словам, малолетнего Святослава никто не давил, как детей Кир-Михаила, а он сам будто бы угорел в баньке, собираясь к своему стрыю, но догадаться, кто недосмотрел за княжичем, было несложно. А в дополнение пришла весточка из Белгорода о маленьком Федоре Юрьевиче, которого попросту зарезали.

Вот и получалось, что тут либо самому покорно ожидать смерти, как в старые времена князья Глеб и Борис, либо дать отпор. Вот только Ингварь был не один, и кому, как не ему, защищать своих меньших братьев? Да и терновый венец святомученика его, честно говоря, ничуть не прельщал.

Однако оказать пассивное сопротивление означало лишь отсрочить неминуемую гибель. Во всяком случае, именно так говорил ему отец, когда обучал играть в шахматы. «Кто нападает, может проиграть, но кто только защищается – проиграл изначально», – частенько повторял он сыну. Следовательно, предстояло незамедлительно готовить дружину и собирать ополчение, чтобы успеть выступить самому, упреждая рязанского каина, благо последний вроде бы не спешил показать свой волчий оскал, а поначалу прислал послов с просьбой выдать боярина.

Да ведь что удумал – отписал, будто именно Онуфрий был в числе тех, кто по уговору с Глебом убивал несчастных князей, а сам Константин, мол, пытался спасти его отца, да не успел. Ишь какой ловкий – решил с больной головы на здоровую свалить. Вот только люди лгут – иглу в щель не подоткнешь, а этот сбрехал – целое бревно подсунешь. С какого такого перепоя Онуфрий к чужому князю прислушался бы?! Да мало того, выходит, он еще и от своего утаил – вовсе уж несуразица!

Но перечить послам Ингварь не стал, отделавшись отговорками, что боярина в Переяславле нет. Поначалу молодой князь, памятуя о том, перед ним стоят возможные убийцы его отца, хотел вовсе отказаться говорить с ними, а вместо того вытолкать их взашей, да еще остричь им бороды, но опытный в таких делах Вадим Данилыч уговорил поступить иначе, похитрее. Дескать, с волками жить – по-волчьи выть, а посему, пока рать не готова, лучше сделать вид, что смирился и всему поверил. Ну а на нет и суда нет.

Меж тем сам Кофа и ряд дружинников спешно принялись обучать пеших ратников элементарным азам воинской науки, а Ингварь, списавшись с материнской родней, отправил в Черниговское княжество, куда уж точно не сумеет дотянуться князь Константин, и свою мать Всеславу Мстиславну, и своих меньших братьев, оставив при себе лишь одного Давида – в пятнадцать лет пора привыкать к княжеским делам.

Едва проводил семью, как тут новое посольство. На сей раз с предложением в знак того, что Ингварь не держит зла на своего двухродного стрыя, составить с ним ряд[27]. Глянул Ингварь опять же для виду в предложенную на подпись грамотку, да чуть не ахнул. Предлагалось ему с братьями Переяславль, Зарайск, Ростиславль и все селища, деревеньки и починки подле них принять в держание из рук рязанского князя.

Это как же так?! Выходит, он своему уделу после подписания вовсе не владетель?! Не-эт, такое подписать – себя вовсе не уважать, а коль ты сам себя не уважаешь, то чего тогда от прочих требовать? И вновь пришел на выручку боярин Кофа.

– Такое враз не примешь – тут все обговорить надобно, – миролюбиво заметил он послам, а те и рады стараться.

Мол, указания у них от князя Константина имеются, так что ныне промеж себя все обговорите, а завтра, коль с чем не согласны, давайте вместе обсуждать. Список же можно и перебелить, составив новый, где будет окончательно указано, что да как.

– А ежели с ентим не согласны? – ткнул перстом в слово «держание» Вадим Данилыч.

Молодой посол лишь плечами пожал. Дескать, о многом дозволил ему говорить рязанский князь, во многом он может уступить в угоду Ингварю, но вот прописать в свитке владение вместо держания прав у него нет. И снова выручил Кофа. Заметили они или нет, как властно удержал боярин молодого князя за локоток, остановив его порыв немедля разодрать грамотку и бросить обрывки в ненавистные лица послов, трудно сказать, но на ответ Вадима Данилыча, что надо крепко все обдумать, отреагировали спокойно.

А наутро сам Ингварь, с трудом сохраняя хладнокровие, но твердо держа в памяти мудрый совет сдерживаться что есть мочи, ответил, что надо бы отложить подписание до личной встречи с Константином. Уж очень ему охота самолично узнать у своего двухродного стрыя, за что он так разъярился сердцем на своего сыновца, коли решил в одночасье лишить его всего владения.

– Может, тогда прямо с нами до Рязани проедешь? – предложил посол.

– Распутица на дворе, – вздохнул Ингварь и ядовито усмехнулся. – Приеду весь чумазый, а мне теперь по милости князя Константина бережливым быть надобно. Нет уж. Вот грянут морозы, выпадет снег, тогда пусть и ждет меня по первопутку.

На том послы и укатили.

А осень в этом году изрядно припозднилась, потому первопутка, хотя оно было бы куда сподручнее для ратей, дожидаться не стали, выступив еще в распутицу. Кофа предлагал чуток обождать – еще седмица, а там зимушка-зима все одно возьмет свое, так что к чему грязь месить, – но на сей раз Ингварь настоял на своем:

– Вот и князь Константин тоже так мыслит, что покамест холодов нет – и начала нет, а тут мы ему яко снег на голову.

– Яко снег… – уныло протянул Вадим Данилыч, глядя на падающие и тут же тающие снежинки.

Однако резон в рассуждениях молодого князя имелся – и впрямь, в ратном деле неожиданность дорогого стоит и может окупить все трудности, связанные с передвижением рати по непролазной грязи, а потому назавтра войско выступило.

План был таков. Для начала предполагалось захватить стоящий на пути к столице Ольгов и родовую вотчину Константина – Ожск, с каковыми, особенно если удастся внезапно подступить к стенам и взять их изгоном[28], проблем не предвиделось. Сами по себе городки были маленькие и особого значения не имели, но, во-первых, у людей под началом Ингваря благодаря этим победам появится чувство уверенности в воинском мастерстве князя, который ими командует, да и в самих себе тоже.

Во-вторых, потери ратников при взятии этих городов, конечно, неизбежны, но зато оставшиеся смогут не только изрядно пополнить запасы, но и улучшить свое вооружение за счет захваченных трофеев. К тому же урон в людях можно было бы восполнить ольговцами и ожцами – навряд ли все горожане смирились с тем, что они ныне попали под власть каина.

В-третьих же, узнав о случившемся, Константин не станет отсиживаться за толстыми бревенчатыми стенами Рязани, а решит непременно выйти в поле, дабы дать бой. Ну а далее все решит божий суд, ибо не должен попустить господь-вседержитель неправды и даровать братоубийце победу.

С этими соображениями, высказанными умудренным опытом Вадимом Даниловичем еще до похода, согласились все принимавшие участие в обсуждении, и Ингварь с легким сердцем порешил, что так тому и быть.

Непредвиденные осложнения начались почти сразу же, едва наспех собранное войско, состоящее из двух тысяч пеших ратников и пятисот всадников, достигло первой своей цели – Ольгова. Поначалу предполагалось взять град изгоном, внезапно, подойдя к нему затемно, но не вышло – ждали их.

Значит, предстояло брать на копье, благо, что и это было предусмотрено. С рассветом Онуфрий, который еще в начале лета сидел в нем воеводой, повел их оглядывать городские укрепления, желая указать, откуда половчее зайти, но и тут вышла промашка. Там, в Переяславле, боярин уверенно говорил, что надо заходить со стороны Оки. Дескать, именно там наиболее обветшалые стены, которые давно нуждаются в ремонте, а одна из башен из-за прогнивших бревен и мягкого грунта и вовсе дала угрожающий крен по направлению к реке.

– Плечиком подпереть, гнилушки и развалятся, – разглагольствовал он, пока они не дошли до нее.

Дальше он уже ничего не говорил, умолк и лишь оторопело взирал на те разительные изменения, которые успели произойти.

Сразу было видно, что конец лета и вся осень не были потрачены людьми князя Константина бесцельно. Сотни мужиков, собранные им с окрестных деревень, навезли земли, заново углубили ров, чуть ли не повсеместно освежили островерхую кровлю над самими стенами, подновили, а кое-где и вовсе заменили старые ветхие ряжи[29], засыпав их утолоченной глиной.

Словом, потрудились на славу.

Результаты этой работы теперь предстали перед Ингварем. Новые, аккуратно подогнанные бревна то тут, то там чуть ли не светились, прочно усевшись среди серых и старых, но тоже прочных дубовых кряжей. Более того, башни были не только отремонтированы, но еще и изрядно надстроены.

– Плечиком, сказываешь? – усмехнулся Кофа, с упреком глядя на Онуфрия. – Можно и плечиком, токмо у нас в дружине Святогоров отродясь не водилось. Рази что тебе самому ее своим плечом подтолкнуть. Как, согласный?

Пристыженный боярин лишь развел руками.

– Кто ж ведал? – уныло протянул он.

Оставалось только осадить и взять на измор, но и тут досада – нельзя. Об этом наглядно свидетельствовали опустевшие городские посады, которыми осаждающие занялись первым делом. Нет, кое-где сыскались людишки, однако не больше десятка, да и то пребывающие в таком возрасте, когда не очень-то боишься пленения с последующей продажей. Причина проста – кто же их купит? А раз прочим жителям хватило времени укрыться в детинце, уповать на то, что гонцы с предупреждением не ускакали в Рязань, было глупо.

Одна надежда – ополчение за день не соберешь и за два тоже. Тут не меньше двух седмиц возиться надо, а по такой грязи и все три, если не месяц. Учитывая, что с одной дружиной князь ратиться не станет, получалось, что время у них есть, хотя излиха мешкать тоже не стоило.

Ну а пока везут пороки[30], изготовленные загодя, но застрявшие в грязи, пришлось дозволить ратникам поживиться добычей в посадах. Правда, добра в домах осталось маловато – самое основное убежавшие под защиту городских стен Ольгова прихватили с собой, но мужики из Ингваревой рати тем не менее сумели разжиться кое-каким скарбом.

В хозяйстве ничего лишним не будет, а потому брали чуть ли не все подряд, особенно железное – ухваты, топоры, горбуши, медяницы[31]. Тут и там возникали споры за забытые хозяевами лады, за старую, изрядно замусоленную и залапанную полсть. Какой-то счастливчик, воровато озираясь, ухитрился засунуть в свой холщовый мешок оставленное ольговской молодкой копытце и, торопясь, пихал туда же никак не помещающуюся сукмяницу. Другой, рядом с ним, не успев ухватить ничего путного, с досадой совал за пазуху изрядный кус востолы. А за брошенное впопыхах нерето[32] два мужика и вовсе устроили что-то вроде состязания по перетягиванию каната.

Жители посадов мрачно наблюдали за происходящим с крепостных стен, сокрушенно вздыхая и сквозь зубы отпуская очередное незатейливое ругательство. Из них напутствие подавиться чужим добром на фоне остальных выглядело наиболее миролюбивым и благожелательным…

Стоявшие на городницах и вежах[33] ольговские вои, дома которых находились внутри детинца, выглядели более веселыми и лишь осыпали переяславских мужиков градом язвительных насмешек, сопровождая каждый поединок из-за трофейной вещицы, ухваченной одновременно двумя или тремя ратниками, ехидными комментариями. Впрочем, пыла у мародеров от этого не убавлялось.

Еще более язвительно встретили защитники Ольгова парламентеров Ингваря, пытавшихся уговорить жителей открыть городские ворота. Общая суть остроумных высказываний заключалась в том, что мешки у воев молодого князя не бездонные, а в данный момент и без того наполнены доверху. Посему пусть их рать сходит к себе в Переяславль, выгрузит награбленное добро, а уж затем возвращается для более обстоятельного разговора. Дай волю ратникам Ингваря – они бы так и поступили, разве что назад по доброй воле не вернулись бы. Однако суровое начальство, которое и без того в бессилии скрежетало зубами, видя, что все задуманное рушится, такой команды конечно же не давало.

Лишь спустя несколько часов, после того как в стане переяславского князя удалось навести относительный порядок, дружинники, пытаясь использовать старую половецкую тактику, приступили к осаде как таковой. Но и здесь тоже изначально все пошло наперекосяк. Стрелы, обмотанные горящей паклей и исправно впивающиеся в кровлю и стены городских домов, никак не хотели разгораться. Виной тому были постоянные дожди со снегом. Из-за них и лошади, везущие четыре порока, окованных добротным железом, прибыли лишь на третьи сутки, да и то к вечеру.

К тому времени стало окончательно ясно, что договориться с осажденными миром не выйдет. Может, и имелись сочувствующие Ингварю, но так мало, что они не смели и рта открыть. Столь же уперт был и возглавлявший оборону города воевода Стоян. Впрочем, касаемо его удивляться не приходилось. Онуфрий успел рассказать кое-что о бывшем сотнике, который предал князя Глеба, и Ингварю стало окончательно ясно – без штурма не обойтись.

Но на следующий день после доставки пороков, когда уже можно было начинать ломать ворота, перед дружиной Ингваря и его пешей ратью как из-под земли выросла несокрушимая железная стена пешего ополчения, которое рязанский князь невесть когда успел собрать. Куда глядели выставленные дозоры и куда они вообще делись – снова непонятно. Кофа только руками разводил.

Одно хорошо – рать оставалась неподвижной, давая врагу время выстроиться и не собираясь немедленно перейти в атаку, хотя почему Константин медлил, тоже загадка, тем более что строй ратников князя-братоубийцы даже издали внушал невольное почтение невероятной монолитностью сомкнутых рядов и удивительной стройностью выполнения команд, подаваемых зычными голосами сотников и тысяцких. Такого не ожидал никто, включая Вадима Данилыча. Вроде бы и опытен был воевода Кофа, однако в первые минуты и он оказался ошеломлен увиденным.

Правда, по количеству воев, как удалось выяснить чуть погодя, Константин немногим опережал Ингваря, а может, даже и наоборот – чуть отставал от переяславского князя.

Если последний насчитывал в своих рядах две тысячи пешцев, то князь-иуда, судя по разожженным кострам – один на десяток ратников, – выставил против него едва ли полторы, однако что с того? Вот если бы Ингварю и его воеводам дали хоть с годик времени, чтоб научить своих мужичков ратному делу, можно было бы без колебаний бросаться в атаку, но посылать их в бой теперь – означало обречь всех на верную гибель, от коей, куда ни глянь, виделся один вред и никакой мало-мальской пользы.

Словом, на следующее утро пороки были брошены и войско Ингваря начало медленно отступать от Ольгова. Поначалу это еще не выглядело как стихийное беспорядочное бегство, но уже к исходу дня, невзирая на все старания Вадима Данилыча, боярина Онуфрия, дружинников-сотников и самого Ингваря, отступление все больше и больше стало напоминать постыдное бегство от неминуемой смерти. А вот рать Константина и тут представляла собой явную противоположность – шла вслед за ними мерным шагом, сохраняя ровность рядов, разве только перестроившись в походную колонну.

Заночевали два враждебных войска почти рядом, близ одной и той же небольшой рощи, разместившись по разные стороны от нее. Расстояние между ними не превышало двух полетов стрелы. И вновь разительное отличие. Если мужики Ингваря вынуждены были в самом лучшем случае довольствоваться лишь краюхой ржаного хлеба, куском сала и луковицей, то со стороны, где разместились Константиновы ратники, легкий ветерок доносил до переяславцев густой аромат горячей похлебки, щедро приправленной травами и мясом.

А на следующий день, где-то после полудня, Ингваря ждала новая неожиданность. У опушки далекого леса, миновав который можно уже было узреть вдали стены родного Переяславля, перед ними предстало чуть ли не такое же по численности войско, что и преследовавшее их. Денек выдался на редкость солнечный, и отблески небесного светила щедро отражались в сплетении колец и пластин начищенных кольчуг вражеских ратников.

Оба строя – что спереди, что сзади Ингварева войска – выглядели почти одинаково. Разве что ратовища[34] копий у тех воев, что преграждали путь в Переяславль, не так густо вздымались над головами, но зато вместо них в изобилии виднелись оскорды[35]. Роднила эти две рати не только стройность рядов, но и поведение. Обе застыли в неподвижности, не подавая ни единого звука.

Ингварь в отчаянии хотел попытаться пойти на прорыв конной дружиной, чтобы проломить брешь, но, как бы предупреждая, что попытка будет безуспешной, из-за спин вражеского ополчения, стоящего на дороге в родной город, медленно, никуда не торопясь, выехало не менее четырех сотен конных дружинников, сосредотачиваясь на фланге, противоположном речному изгибу. Одновременно точно такой же маневр совершила и дружина, преследовавшая неудачливых воев Ингваря от самого Ольгова.

Паника в стане молодого переяславского князя быстро достигла предела. Даже привычные к ратному делу дружинники стали растерянно оглядываться на своих воевод и князя, понимая, что с таким перевесом в силах вои Константина прихлопнут их всех с такой же небрежностью, как надоедливого комара, вознамерившегося попить крови.

И тут мерно застучали барабаны. Под их басовитое буханье рати медленно двинулись навстречу друг другу, угрожающе ощетинив копья и норовя окончательно сомкнуть кольцо окружения, но, пройдя полторы сотни метров, неожиданно остановились, и от одной из них, шедшей следом от Ольгова, отделились три всадника. Копье имелось лишь у среднего, да и то оружием его назвать было нельзя, ибо на шейке[36] наконечника широко развевалась по ветру белая тряпица.

Метрах в двадцати от шатра Ингваря он спешился, бросив поводья одному из остававшихся в седлах, воткнул копье подтоком[37] в землю и, протягивая в знак доказательства, что он не вооружен, руки ладонями вверх, двинулся к переяславскому князю, близ которого скучились бояре и сотники дружины, настороженно взирающие на идущего.

Нимало не смутившись угрожающе нацеленных прямо в его грудь перьев копий и пренебрежительно скосив глаза на готовых в любой момент выхватить свои мечи переяславских дружинников, парламентер остановился перед князем, однако начинать речь не спешил. Вначале он выдержал небольшую паузу, во время которой успел окинуть внимательным взглядом всех стоящих подле него. Увидев среди них Онуфрия, он зло прищурился, многообещающе кивнул боярину, после чего повернул голову к Ингварю и наконец-то заговорил:

– Послан я к тебе от рязанского князя Константина.

– Неведомо мне имя оное, – сухо ответствовал Ингварь. – Может, ты прискакал от того, кто не во крещении, но по делам своим наречен Каином? Так мне его и слушать негоже.

Всадник вновь прищурился, но на сей раз насмешливо, и предложил:

– Не для посторонних ушей речь моя к тебе, княже. И мыслю я, ежели восхочешь ты жизнь своих воев сохранити, то слух свой ко мне все же обратишь и слову мирному внемлешь.

– Я от бояр своих тайн николи не держал, – не сдавался Ингварь. – А коли жаждешь слово свое донести, допрежь обскажи мне и советникам моим, кто сам будешь?

– Я, княже, наречен батюшкой своим в честь князя, оттого мне и имечко дадено Константин. А буду я тысяцкий во всей его конной дружине, коя, – не удержался парламентер, чтобы не съязвить, – ныне выстроилась пред тобой во всей своей красе. Да чтоб ты ее хорошенечко мог разглядеть, мы ее пред тобой на две стороны поставили. Хошь налево взор кинь, хошь направо – всюду пред тобой славные вои рязанского князя.

– А под Исадами они тако же выстроились? – в тон Константиновой речи задал вопрос Кофа.

– Под Исадами, воевода, – повернул к нему голову посланец рязанского князя, – нашей дружины и вовсе не было. А из тех, кто твоего батюшку, князь Ингварь, от Глеба-братоубийцы защитить пытался, токмо четверо в живых и осталось. Ныне же они, как и ранее, в дружине княжеской.

– Сладко гадюка шипела, да больно кусала, – хрипло изрек Онуфрий. – Его послухать, княже, дак с Константина-иуды хошь икону малюй.

– С переветчиками и душегубами глаголить мне князь своего дозволения не давал, – недобро прищурился парламентер. – Им не речь, а крепкий сук на дубу уготован, да и словцо иное, кое бабы из пеньки вьют. А ноне я, княже, тебе реку. Ежели руда воев твоих дорога тебе, ежели не хочешь ты, дабы твои неповинные ратари животы[38] свои в этом поле утеряли, то подъезжай один к завтрашнему утру к шатру князя Константина. Он тебя ждать будет.

– А там вы с ним, как с его батюшкой Ингварем Игоревичем. Так, что ли?! – не выдержал Кофа.

– Князь Константин на мече роту дает, что ежели и не выйдет у него со своим двухродным сыновцем мирного уговора, то и тогда переяславский князь доедет до своего шатра живым и здоровым.

– А ты бы допрежь спросил, есть ли у нас вера его слову, – сурово произнес Кофа.

– Я, Вадим Данилыч, что мой князь поведал, то до вас и довез, – уклончиво отозвался Константин, – а уж теперь вам мыслить. Токмо об одном не забывайте, покамест совет держать станете. Коли возжаждал бы рязанский князь покарати всех за дерзкий набег, то вместо того чтоб князя Ингваря к себе зазывать, сразу бы это поле вашими телами устелил. А ты, княже, ежели мне в том не веришь, у своего воеводы вопроси, сколь твои вои супротив нас продержались бы. Он у тебя муж в ратях умудренный и живо тебе ответ даст. А засим дозволь, княже, откланяться, а то кобыла моя, поди, давно застыла, хозяина своего дожидаючись.

С этими словами парламентер, небрежно поклонившись на прощание и более не оборачиваясь, прошел к своему коню, и через какую-то минуту все трое были уже далеко, во весь опор возвращаясь к своим.

Ингварь некоторое время еще продолжал смотреть вслед удалявшимся всадникам, о чем-то напряженно размышляя. Затем, окинув хмурым взглядом свое разношерстное притихшее воинство и не говоря ни слова, молчаливо, одним жестом руки пригласил всех ближних бояр и дружинных сотников в шатер.

Проворные слуги уже суетились, заставляя ковер, служивший скатертью, разного рода снедью, по большей части холодной. В завершение последний из челяди вылил в здоровенную братину добрых полбочонка хмельного вишневого меда, торжественно водрузив увесистую посудину в самый центр. Увидев ее, Ингварь поначалу недовольно поморщился, но потом вяло махнул рукой:

– Можа, в остатний раз доводится мне ноне чашу с питием хмельным опрокинуть, потому пусть будет. Но допрежь того надобно нам решить, что будем делать далее, а тако же ехать мне к Константину или нет.

При этих словах тридцатипятилетний Шестак, бывший воеводой у пешцев, резко отдернул руку от братины, едва не утопив узенький серебряный ковшик, цепляющийся своей резной ручкой за край огромной посудины.

– А тут и думать неча, княже… – открыл импровизированное совещание Онуфрий. – Ежели тебе восхотелось с мучениками-князьями Борисом и Глебом на небесах соединиться, тогда езжай смело. Как знать, можа, наша православная церковь и тебя в святые запишет.

Слово за слово, и в разговор вступили все. Каждый предлагал свое и, как ему казалось, самое лучшее в такой безвыходной ситуации. Ингварь упорно продолжал хранить молчание. Он внимательно выслушивал каждого из выступающих, но по его невозмутимому лицу, начисто лишенному эмоций, никто из присутствующих не смог бы угадать, к чьей точке зрения склоняется в своем выборе молодой князь.

А предложений было масса. Каждый чуть ли не криком пытался утвердить свое мнение как наиболее разумное в такой ситуации, и лишь Ингварь, время от времени поднимавший свою руку вверх, слегка остужал разгорячившихся собеседников, гася чрезмерный накал затянувшейся дискуссии, хотя и ненадолго.

Дебаты, начавшись еще засветло, грозили перерасти в бесконечные, ибо ни один из спорщиков не хотел согласиться с неизбежным. Бояре и военачальники в одном лишь оказались едины – своему князю идти на поклон к Константину не предложил никто. Наконец Ингварь, решив, что больше ничего нового не услышит, подвел итог.

– Тайно, под покровом ночи идти на прорыв со всей дружиной, а пеших воев бросить ворогу на наживу, значит, самому иудой стать. Негоже это, боярин, – строго обратился он к Онуфрию. – Укрыться за возами, вкруг боронясь, тоже хорошего мало, воевода, – повернул он голову к Шестаку. – Пускай на час-другой дольше простоим, ан конец един будет.

Так одно за другим безжалостно гибли под тяжелыми княжескими доводами все предложения.

– И что же ты надумал, княже? – не выдержал Вадим Данилыч.

– С рассветом я поеду к Константину, – спокойно ответил Ингварь.

– Это ж смерть неминуемая! – возмущенно рявкнул Онуфрий. – Князь ты али овца, на закланье добровольно идущая?!

– Князь я, посему в первую голову должон о людях помыслить. И ежели смерть приму, то о ту пору хоть ведать буду, что через руду мою и дружина, и пешцы спасение получат.

– А мы как же, княже? – тихо осведомился Кофа. – С какими очами пред братьями твоими меньшими предстанем? Что матушке-княгине поведаем? Что не уберегли ее первенца? Что сами его на заклание лютому волку в пасть отдали? Тогда уж ты и меня возьми с собой. Вместе оно и помирать не так боязно.

– И меня тоже, – сразу влез Шестак.

Невысокий, плотно сбитый, неутомимый в бою на мечах, воевода пешцев был сейчас растерян и ошеломлен таким решением Ингваря.

– Брать с собой я никого не буду. Случись со мной беда, вы, бояре, хоть часть воев для сбережения нашего града Переяславля, да сумеете вывести из оных силков. Стало быть, и жертва моя получится не понапрасну, а потому и…

– Погоди помирать, княже, – перебил его Вадим Данилыч. – Допрежь надо об жизни все обговорить, а в гости к костлявой завсегда поспеем. Потому давай помыслим о том, что может князь Константин с тебя затребовать и на что свое согласие дать можно, а чему надлежит противиться до… – тут он запнулся, но все же нехотя договорил, – до последнего.

И жаркие споры разгорелись с новой силой, затянувшись до самой полуночи. Наконец, придя к выводу, что обсудили все самое главное, все стали расходиться. Оставшись один, Ингварь неторопливо снял с себя пояс вместе с мечом, устало прилег на небольшой, сложенный вдвое кусок войлока, постеленный на широкую доску, и попытался уснуть, однако смежить очи и погрузиться в забвение получилось лишь перед самым рассветом.

– Будто и не спал вовсе, – улыбнулся он своему верному стременному Прыгунку, который весь остаток ночи просидел в ногах у Ингваря, зорко охраняя княжеский покой.

Тот в ответ сочувственно посмотрел на князя и неожиданно буркнул:

– Коли ехать собрался, то и меня захвати. Чай, пригожусь.

В ответ Ингварь с мягкой укоризной покачал головой:

– Еще один богатырь былинный выискался. Ты лучше иди жеребца моего оседлай. Время не ждет.

Пытаясь прогнать остатки сна, он умылся ледяной водой и, выйдя из шатра, улыбнулся собравшимся его проводить воеводам и боярам:

– Рано хоронить собрались, други мои верные. Мстится мне, еще не одну чашу хмельного меда изопью вместе с вами.

Затем неторопливо обнял каждого, начав с Вадима Даниловича и заканчивая Онуфрием, после чего, уже свесившись с лошади, весело хлопнул по плечу приунывшего Прыгунка и отправился навстречу неизвестности.

Что его ждало – он не ведал, но о возможной смерти почему-то не думалось. Впрочем, по молодости о ней вообще мало кто задумывается, беспечно считая, что роковую чашу предстоит испить еще не скоро.

Вскоре впереди в тусклом свете пасмурного утра показался шатер Константина. Ингварь посуровел лицом и тяжело вздохнул. То был не страх. Просто он помнил, как красиво тот изъяснялся, находясь у них в гостях, и знал, что не сумеет ответить тем же. Но едва он услышал голос рязанского князя, как усилием воли сумел стряхнуть с себя неуверенность и робость.

«Князю надлежит верить в себя», – припомнилось ему одно из наставлений отца, и он с гордо вскинутой головой вошел в шатер, полог которого был гостеприимно открыт услужливым воем.

Внутри неподвижно сидел человек, который убил Ингваря Игоревича, многих стрыев молодого князя, как родных, так и двухродных, и теперь, возможно уже сегодня, убьет и его самого. Человек этот, тяжело опираясь на плечо подоспевшего ратника, поднялся со своего места и дружелюбно произнес:

– Ну здрав буди, князь Ингварь, – после чего, пригласив гостя сесть, отослал слугу прочь из шатра, какое-то время внимательно разглядывал переяславского князя и, видимо оставшись доволен осмотром, неловко уселся напротив.

Плеснув из кувшина с длинным тоненьким носиком вина в каждый из двух небольших золотых кубков, стоящих перед ним, он протянул один Ингварю, предложив:

– Выпьем за встречу.

* * *

Един бысть на земли резанския кречет гордый, кой не смиришися пред сатаны порождением, и а повелеша воев сбираться и ведоша их на грады захвачены, кои под тяжкаю дланью Константине-братоубойцы оказашися…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.

Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

Един токмо княж Ингварь не вняша гласу разума, ибо позабыша слово пращура свово, Ярослава Володимеровича, кой рек сынам своим: «Аще ли будете ненавидно живущее, в распрях и которах, то погибнете сами и погубите землю отец своих и дед своих, иже налезоша трудом своим великим». И запылаша огнем град Ольгов, кой вои Ингваря сожигаша, и возрыдаша живши во граде оном. И тако же оный княж и други грады земли Резанской порешиша на копье взяти, ежели бы не княже Константине – заступа их, посланный богом и святыми угодниками.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.

Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Трудно сказать, на что именно рассчитывал князь Ингварь, когда решился на отчаянную авантюру с лихим наскоком на владения князя Константина. Возможно, он надеялся, что его поддержат жители городов, которые совсем недавно перешли под руку Константина. Не исключено, что теплилась в его душе надежда, будто обескровленная Исадами и последующим взятием Рязани дружина Константина не сможет оказать должного сопротивления его рати. Несомненно лишь одно – если бы не безумная жажда мести, толкнувшая его на эту авантюру, то, скорее всего, он продолжил бы править в своем городе и… вся история Руси покатилась бы в неизвестном никому направлении.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 122. Рязань, 1830 г.