Читать книгу Око Марены - Валерий Елманов - Страница 7

Хватило событий и накануне этого дня. Любим как сейчас помнил послеобеденный отдых, когда кто-то из березовских парней спросил Пелея о странной угрюмости Позвизда. Полусотник помрачнел и нехотя пояснил, что тот до сих пор опечален смертью своего родного брата, который погиб в мордовских лесах этим летом.

После этого рассказа Пелея о сотнике остаток дня все ходили угрюмые и молчаливые, а вечером Гуней принялся подзуживать тихого Мокшу, допытываясь, почто его родичи так подло поступили с братом Позвизда. Тот долго не отвечал, однако задира не унимался и продолжал допытываться, все сильнее толкая Мокшу в плечо и брызжа слюной.

Любим хотел уж было вмешаться, потому что чуял, что сейчас парень не выдержит подначек и полезет в драку. И добро бы, если б он отколотил противного Гунейку, но скорее всего получится наоборот. К тому же в любом случае их всех еще в первые же дни строго-настрого предупредили, чтоб никто даже не помышлял махать кулаками, посулив за это лютую казнь. В чем именно заключается ее лютость, правда, не пояснили, но заверили, что небо покажется с овчинку.

Любим уж было и с места привстал, и шаг шагнул, но больше ничего не успел. Как раз в это время Гуней неосторожно прошелся по внешности матери Мокши, и в тихого парня словно черт вселился. Спустя миг клубок из двух тел покатился по изрядно притоптанной земле, которую последнюю неделю чуть ли не через день поливал дождь со снегом. Теперь о том, чтоб их растащить, нечего было и думать.

Отчаяние поначалу помогало Мокше, но затем более сильный Гуней стал одолевать, и неизвестно чем бы все закончилось, если бы не подоспевший Пелей. Любим никогда бы не подумал, что их невысокий полусотник столь силен, а тут… Не успел никто опомниться, как Пелей уже развел их в стороны, крепко ухватив за грудки и не давая сблизиться для продолжения драки.

Расспросы поначалу ничего не давали – Мокша молчал, а Гуней говорил лишь, что он ни в чем не виноват, потому как первым драку не начинал. Лишь спустя некоторое время полусотник все-таки выяснил, что именно предшествовало столь страстному мордобитию, и немедленно приказал подошедшему к месту происшествия Прокуде созвать всю полусотню. Чтобы было посветлее, принесли несколько факелов, и при их пламени, яростно метущемся из стороны в сторону под порывами студеного ноябрьского ветра, белый от ярости Пелей с сурово поджатыми губами вызвал из строя Мокшу и Гунея.

Поначалу он кратко рассказал, какой единой дружной семьей должны быть все вои у князя, потому как в бою, возможно, одному ратнику – палец полусотника назидательно уткнулся в Мокшу – придется защищать спину другого ратника – и он указал на Гунея.

– Мыслю я, что это будет плохая защита, – мрачно заключил он. – Гоже ли сие?

Мокша вскинул было понурую голову, желая что-то сказать, но потом сник и вновь медленно опустил ее.

– Вина завсегда лежит на обоих, – продолжил Пелей. – Но на том, кто учинил свару, она неизмеримо больше.

При этих словах Гуней приободрился, а Мокша вновь поднял было голову, но только зло сплюнул кровь, сочащуюся из разбитой губы, и вновь промолчал, опять хмуро уставившись в раскисшую землю.

– За оный бой, учиненный двумя резвыми молодцами, каждый из них исправно отработает нонешнюю ночь. Это одно. Однако, как я и сказал, на том, кто учал, тройная вина. Стало быть, тебе… Гуней, надлежит потрудиться еще три ночи.

Удивленный Гуней не успел рта открыть в свое оправдание, как Пелей тут же рявкнул:

– Ты своим поганым языком уже изрядно поработал, так что, покамест я речь веду, прикуси его и помалкивай. А вам всем, – обратился он к строю, – надлежит накрепко запомнить мои слова: един на всех нас христианский крест, единому князю мы все служим, единую родину станем защищать. Стало быть, и сами мы должны быть едины, а потому нет среди ратников князя Константина ни лесной мордвы, ни косопузого вятича, ни неумытой мери, ни болотной мещеры, ни глупой муромы, ни вонючего половца. Нет и никогда не будет. Зато есть славные вои, будущие заступники рязанской земли, коим всем как один и в лютой сече биться, а ежели придет нужда, так и живота лишиться, но с поля ратного не сойти и ни на пядь[58] не отступить. А кто мыслит инако, тому в наших рядах места нету, и, ежели таковой имеется, пусть сразу выйдет ко мне, а я ему укажу дорогу прочь. И обратно отправлю не просто так, но с провожатыми, кои всем в его родных местах поведают, за какие грехи недостоин сей парень гордого звания рязанского ратника.

Строй как по команде охнул. Так вот в чем заключалась страшная кара за драку! И впрямь наказание такое, что ой-ой-ой. Это ведь только так кажется – забудут люди со временем, что понарассказывают про того же Гунея прибывшие с ним дружинники. Как бы не так. Народ в селах и деревнях памятливый, так что от черной молвы ни за год, ни за два отмыться нечего и думать. А девки? С таким ведь ни одна в хоровод не встанет. Про сватовство и вовсе разговору нет – надо ехать туда, где ты никому не известен, да и то надолго ли спасешься? Это ведь добрая слава на печи лежит, а худая – она быстро по свету летит.

– О родичах же ратника, особливо о матери, ежели токмо услышу от кого худое слово, выгоню из полусотни в тот же час, ибо ее не выбирают и святее ничего у каждого из вас нет. Они, да еще рязанская земля – вот и все наше богатство, коего мы никому отнять у нас не позволим.

Любим не знал, что большая часть тех слов, которые сейчас произносил Пелей, принадлежала не ему. Да и Гуней тоже не догадывался, насколько дико ему не свезло, что разбором их драки занимался именно этот полусотник. А дело заключалось в том, что родители самого Пелея тоже были издалека. Их привели в Рязань еще лет тридцать назад, полонив в дремучих лесах, охватывающих весь левый берег Оки. Оба они были из финно-угорского племени мещеры.

Пелея, взятого в дружину за стремительность и удивительную силу всего полгода назад, тоже поначалу изрядно поддевали некоторые шутники. Прекратилось это совсем недавно, ранней осенью, когда парень не выдержал одну из достаточно злых шуточек в адрес родителей и чуть не задушил обидчика.

А потом все было как и сегодня. Точно так же горели поздним вечером факелы, разве что свет их был поярче, да погода потеплее, и крупные снежинки не носились в воздухе, как ныне, подобно диковинным белым бабочкам. И так же застыл в неподвижности строй суровых дружинников, который виделся Пелею из-за подступивших очень близко к глазам слез каким-то темным мрачным пятном.

Только тогда он молчал, а говорил, чеканя каждое слово, их воевода Вячеслав. Стоял он между двумя драчунами: Пелеем и полузадушенным Будяком, всегда веселым и задиристым, а ныне непривычно хмурым и угрюмо потупившим взор…

«Выгонит», – пульсировала в голове мещерского парня горькая мысль, и он поначалу почти не прислушивался к словам воеводы.

А чего тут слушать, когда Пелей и без того успел усвоить, что Вячеслав попусту говорить не будет, и коли укажет на ворота, то тут уж проси не проси – назад дороги не будет. Вон, Кутя, помнится, даже плакал, а что проку? От полной безнадежности и понимания, что в данной ситуации уже ничего не поправить и не изменить, Пелей потихоньку стал прислушиваться к словам воеводы и поначалу ушам своим не поверил.

Его обидчик был в ратной науке одним из лучших в дружине. К тому же состоял он в ней не несколько месяцев, как сам Пелей, а уже три года, успев не раз отличиться в бою. Словом, безвестный парень из мещерского рода не имел против него ни одного шанса, но по речи воеводы выходило как раз напротив. Получалось, что из дружины могут изгнать не его, Пелея, а как раз Будяка.

Впрочем, и тогда до изгнания дело не дошло. Более того, Будяк в конце обучения тоже попал в число лучших. Вот только Пелея назначили помогать будущему ратному ополчению в изучении всех премудростей, а Будяка сам Вячеслав отобрал в свой спецназ – уж очень ловко и быстро освоил тот мудреное умение драться. Зато слова воеводы, кои парню из мещеры запали в память на всю жизнь, сегодня очень даже пригодились.

Вот только тогда концовка получилась насколько иной. Будяк, после того как распустили строй, сам подошел к Пелею и молча протянул меч рукоятью вперед, выпятив свою широкую грудь. Не словами – поступком своим показал, что не только осознал – ждет кары, и ежели надо, то безропотно примет и саму смерть. И не было в том жесте показной похвальбы перед другими – вот я, мол, какой бесстрашный, – ибо все давно разбрелись и уже зашли со двора в дом. Правда, когда расходились, то каждый молча норовил обогнуть Будяка по самой широкой дуге, дабы, упаси бог, не коснуться и не запачкаться. Может, это его и добило, заставив предложить Пелею самому свершить казнь над ним.

Но будущий полусотник, не приученный втыкать меч в безоружного, сам вложил ему обратно в ножны смертоносное оружие и открытой ладонью раза два легонько хлопнул его по выпяченной груди. Вряд ли обидчик ведал о том, что у мещеры сей примирительный жест означает нечто вроде «простили и забыли», но понял он Пелея хорошо и, робко улыбнувшись, подался следом за ним в избу.

Нынче же этот Гуней распустил сопли перед всем строем, и слезы безудержным потоком потекли по его чумазым щекам. Да и меч он Мокше не подавал, подставляя беззащитную грудь, лишь канючил, семеня за Пелеем, что он не нарочно, что это его поганый язык, да еще клялся и божился, что впредь он никогда и ни за что… Полусотник приобнял его за плечи и, нежно улыбаясь, ласково шепнул на ухо:

– Твое счастье, что ты тихого Мокшу задирать учал. Будь я на его месте, так за такие поганые словеса вовсе бы убил. А ныне дуйте вместе с ним к реке, да чтоб одежонку свою дочиста отмыли, а к утру предо мной в сухом стояли.

Поначалу оба полоскали свою одежду в кромешной темноте. Потом Гунея осенило, и он, бросив стирку, принялся искать сухой хворост. Кое-как набрав охапку, он с превеликим трудом запалил ее, после чего робко тронул Мокшу за плечо, указывая на костер. Тот тоже отказываться не стал. Выжимали они свою одежду уже вдвоем, после чего, развесив на кольях рубахи со штанами, на пару уселись у костра, тесно прижавшись друг к дружке, а спустя еще время стали потихоньку переговариваться. Словом, помирились.

А наутро к ним прискакал взмыленный гонец с вестью о том, что пришла пора менять деревянные мечи на железные – враг идет. Очевидно, гонцов было много и весточку они довезли до всех одновременно, так что на дороге к Ожску сотня Любима встретилась еще с пятью или шестью такими же, а когда град остался за спиной, то их рать и вовсе увеличилась чуть ли не вдвое.

Едва миновали Козарь, как пешцев догнала конная дружина, следующая из Рязани, а вместе с нею влился в их пешие ряды еще и диковинный народ. Таких Любим ранее никогда не видел. Светловолосые, высокие, статные, а говорят так, что ничего не понять, – ну явно из иных земель. Опять же и вооружены они были по большей части не мечами, а оскордами, да и бронь на них смотрелась куда богаче, сплошь железо. Пешей же рати выдали лишь мечи с копьями, щиты, да еще железные шапки для тех, кому стоять впереди. Бронь же – ох не зря трудились ратники по вечерам с иголками да нитками – досталась только десятникам.

Шли быстро. Выходили еще до рассвета, а останавливались на ночлег уже затемно. Однако были и костры, и непременная горячая каша перед сном, так что особо не мерзли. Едва же стали приближаться к Ольгову, как одна половина рати ход замедлила, зато другая, в коей оказался и Любим, вместе с половиной конной дружины и северянами подалась куда-то в обход, время от времени вовсе переходя на бег.

Оно, конечно, Любиму было уже не привыкать, за последние пару месяцев довелось побегать о-го-го сколько, только стало чудно – почему и куда они торопятся прочь от вражьего войска. Лишь когда достигли опушки леса и всем объявили долгожданный отдых, Пелей все разъяснил. Оказывается, бежали они не прочь, а обходили врага, дабы перекрыть ему обратный путь домой.

Наутро же, после того как все на славу выспались, довелось им и самолично повидать этого врага. Тот поначалу пошел было прямо на них, но затем в нерешительности остановился. Любим даже малость расстроился от того, что неприятель достался им какой-то несерьезный и вовсе не страшный. К тому ж сразу видно – не учили их так, как Любима и прочих. С виду поглядеть – не рать пешая, а толпа толпой, разве что с копьями да с мечами, да и то не у всех. Кто с косой, кто с вилами – смех, да и только. Глядя на них, усмехнулся даже угрюмый Позвизд, заметив, что если овце засунуть в рот клыки, то от этого она мясо есть все равно не научится.

Затем вступили в дело барабаны. У Любима вся учеба под них прошла, и что означает каждый бой, он, как и прочие, знал назубок. Вот и тут не растерялся, мигом отыскав свое место в тесном строю. Он – первошереножник, стало быть, его удел – орудовать дедовым мечом, а тем, что позади него, шуровать копьями.

Попробовал кто-то затянуть дрожащим голосом песню, чтоб ободрить самого себя перед битвой, но непривычно хмурый и серьезный Пелей так зыркнул своими глазищами, что певец вмиг осекся. И вновь наступила тишина, нарушаемая лишь нескончаемой мерной барабанной дробью.

Глядь, а перед каждой полусотней старшие забегали. Глядь, и Пелей перед своими тут как тут. Слово свое обсказал, как дальше им быть, что делать, да как чужая рать примется себя вести. Даже барабаны, пока их полусотник говорил, и то, казалось, стали гораздо тише стучать. Договорил Пелей и, обнажив свой меч, сызнова в строй нырнул, встав вместе с прочими в самом первом ряду.

А чужая рать и впрямь повела себя точь-в-точь как предсказывал Пелей. Даже чудно – вроде не похож на волхва их полусотник, однако ж выходит, что слово у него вправду вещее – все так и приключилось. В точности.

Тут и барабаны свой голос усилили, а им в такт мечи зазвучали. Ох и славно они звенят, когда металл о металл бьется. Это сотники и полусотники свою мерную музыку завели – у них щиты с умбонами[59], по которым они мечом и стучат. Умбон же из металла, потому и грохот такой.

Всего пять ударов нанесли сотники по умбонам. Шестой получился куда громче – присоединились десятники, у которых тоже щиты с умбонами. Еще пять ударов. Все. Теперь подключились и остальные, которые до того только считали. Звук, конечно, более глухой, потому как умбонов у них нет, а железные полосы, что наложены крест-накрест на каждый щит, да и металлическая оковка вдоль края не столь отзывчивы, зато в целом получалось куда громче – чай, весь строй наяривает. И снова надо отсчитать пять ударов, а на шестой сделать шаг вперед, причем непременно левой ногой.

Все, двинулись. Теперь так и надлежит наступать на врага – удар и шаг, удар и шаг.

Любим в первом ряду идет. Копья у него нет – только щит да обнаженный меч наготове. Зато на плечах у него сразу пяток положен – три на левом и два на правом. Однако тяжести он не испытывал. Во время учебы – там да, трудновато, поскольку товарищи позади отпускали – привыкай, ратник. Бывало, к вечеру рубаху скинешь, а на каждом плече здоровенный синячище. Но то учеба, а ныне, перед боем, иное – стараются помочь, придерживать, особенно те, у кого копья на правом плече Любима – ему мечом махать, так что нечего надсаживать попусту.

И так повсюду. Торчат копья из строя, как частые иглы из ежа. Не подлезть, не проломить, не прорвать. Сам Пелей сказывал, что в древние времена таким строем, как у них ныне, полмира завоевали. Фалангами они прозывались. Давно то было, ан до сих пор против такого строя противоядия никто не сыскал.

Любиму полмира не надо. Ему и в Березовке хорошо. Главное, чтобы их никто не трогал. А вот если попробуют, тут уж держись. Хорошо их учили, славные были учителя. Низкий поклон тебе, хмурый Позвизд! Здрав буди, веселый Пелей! Теперь пришло время показать все, что освоено, и не посрамят березовцы и прочие парни и мужики своих сотников и полусотников.

Правда, далее все было совсем не так, как во время учебы. Там полагалось убыстрять звон мечей о щиты и соответственно ускорять свой ход, потому как в чужую рать лучше врезаться с разбегу. Здесь же Пелеем и другими полусотниками по-иному было указано. Мол, надлежит дойти только до ошкуренных жердей, кои в землю вбиты, а они вон торчат, уже совсем рядом. Хорошо их видать, желтое на черном, не промахнешься.

Вот только непонятно это Любиму. Да и прочим тоже невдомек – к чему такая остановка? Однако коль команда последовала, стало быть, надобно ее выполнять, а своевольничать да перечить не след – не время. Это потом, ежели интерес не пропадет, можешь спросить у полусотника, а он тебе ответит, разъяснит все как есть, ибо всяк ратник должон понимать свой маневр. Так Пелей говорил, а ему воевода Вячеслав. Маневр – слово мудреное, нерусское, но что оно означает, им тоже хорошо разъяснили, а потому Любим позже непременно спросит полусотника: «А зачем такой чудно́й маневр понадобился?»

Но это потом, все потом. Сейчас же надо остановиться близ этих жердей. Остановиться и стоять. Так и сделали все дружно. Одновременно стих и звон мечей. Нет шага – нет звона. А вот уже и барабаны бить перестали. Тишина теперь над полем, мертвая тишина. Хотя нет, пока живая, ибо нет еще пока на нем мертвецов. Не появились они, а там как знать – вдруг и вовсе не появятся. Почему-то Любиму вдруг очень-очень захотелось, чтобы не было никакой битвы и не лежали потом на поле трупы на радость волкам и воронам.

Нет-нет, он не струсил. Чего бояться этих мужиков, сбившихся в перепуганную кучу. Сходство лишь в одном – у них тоже копья и такие же мечи, да и то не у всех, зато во всем остальном… Не гонял их до седьмого пота Позвизд, не учил их всяким тонким премудростям хитроумный Пелей. А ежели кто-то и пытался дать уму-разуму, то все равно не так хорошо, как Любиму. Не повезло им. Ох как не повезло. Да они это и сами чуют. Да что чуют – воочию видят.

Но только и о другом забывать не след. Сами-то они ни в чем не повинны. Даже отсюда, издали, и то видно, что они совсем такие же, как и березовские. И пусть совсем иначе прозывается их деревенька – хотя как знать, может, такая же Березовка, – и тиуна в ней тоже кличут иначе, да и у князя ихнего другое имечко – а все ж таки люди. Велели им, вот они и пришли.

Ежели отдадут приказ, тогда деваться некуда – придется идти и рубить. Сами виноваты. Не надо было супротив нашего князя меч поднимать, пусть и подневольно. И станет Любим протыкать их мечом и наступать на павших, не глядя и не сбавляя мерного шага. Но неужто нельзя обойтись без этого? Ведь остановился же строй, и смолкли боевые барабаны, да и копья вверх подняты.

Может, и впрямь обойдется, а?

А спустя час барабаны вновь забили, но уже иначе. И Любим обрадовался, хотя именно эту команду выполнять тяжелее всего, да еще на кочковатом, неровном поле, потому как надлежало пятиться. Ну ничего, сзади друзья поддержат, ежели что. Зато сечи не будет. Отложили ее пока, а там как знать…

Двое суток длилось ожидание. Слухи ходили, что князь Константин, не желая проливать руду простецов и дружинников, равно жалея как своих, так и чужих, вызвал на переговоры своего двухродного сыновца Ингваря, и, ежели тот согласится на те условия, которые выскажет рязанский князь, ратиться не придется вовсе.

Однако перемирие перемирием, а ночную сторожу выставляли регулярно, как и полагается, и не напрасно – время от времени отлавливали беглых. Нет-нет, из их рати не удрал ни один человек. В стане победителей, пусть даже только будущих, дезертиров не бывает, а вот из мрачной темноты, знобко шевелившейся от холода, изредка выныривал кто-либо из продрогших насквозь мужиков и просил милости, умоляя отпустить его подобру-поздорову. Таких отводили в особое место и бдительно сторожили, но поначалу кормили похлебкой и кашей. Похлебка, конечно, остыла, да им и такая в радость. Только и слышалось: «Спаси Христос».

А спустя двое суток опять забили барабаны. И снова Любим не мешкая занял свое место в строю. И вновь Пелей, выскочив вперед, стал давать своей полусотне разъяснения, ибо такой команды на учениях березовцы никогда не выполняли.

Но вот наконец встал их строй с сомкнутыми щитами по обе стороны от дороги. Одни на правой стороне, другие – на левой. Проход меж ними – сажени две, не больше. Одним словом, маленький проход, совсем узкий. К тому же каждый из ратников навстречу друг дружке свое копье склонил, и получилось будто два ската у диковинной крыши. Пройти под ними в полный рост можно еле-еле, да и то если невысок. Сам Любим непременно бы нагнулся, иначе никак. Да и добрая половина из его десятка тоже.

В тишине и молчании стояли около часу, а затем к краю строя подошла толпа мужиков, которую расторопные дружинники тут же принялись торопливо сортировать – лет до тридцати в одну сторону, а прочих, постарше, в другую. Вот этих-то, что постарше, и пропустили через строй под копья. Поначалу шли они по узкому проходу медленно, боязливо втянув голову в плечи, то и дело робко поглядывая на стоящих по сторонам вооруженных ратников. Однако видя, что никто их не собирается ни рубить мечом, ни колоть копьем, осмелели и за какие-то полчаса прошли все.

Затем пришел черед конной дружины. Те, подъезжая к их строю, бросали на землю такие же продолговатые, миндалевидной формы, как и у пешцев, но значительно меньшие по размеру щиты, тяжелые мечи, копья, тулы со стрелами и луки, скидывали с себя бронь. И лишь после того, как у дружинника не оставалось оружия, скрещенные копья перед строем, загораживающие проезд, размыкались, и воин двигался дальше.

Иные плакали, проезжая. Такого обычая – прокатиться под копьями – на Руси отродясь не бывало, но тем не менее сердце дружинникам сразу подсказало: унижение. Сделать же ничего не могли. Вот и текли по щекам злые слезы. Не от обиды – от бессилия.

Правда, не все, как заметил стоящий чуть ли не в середине Любим, согласились так пройти. Больше половины остались у шатров рязанского князя, а почти три десятка всадников направились к обрывистому берегу Оки. Их никто не преследовал, даже не пытался, и те поочередно исчезали за крутым обрывом.

Лишь вечером на привале узнал Любим, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Оказывается, наплели злые советчики худого молодому Ингварю Ингваревичу, вот он и разъярился на князя Константина Владимировича, ополчась войной на своего двухродного стрыя. И если бы не доброта последнего, простившего разорение посадов своего града Ольгова и постаравшегося решить дело миром, неизвестно как бы все обернулось.

Впрочем, известно как. Возможно, война и возобновилась бы, скройся князь Ингварь за большим и густым лесом в своем Переяславле, но Константин Владимирович вместе с воеводой Вячеславом все смекнул заранее. Потому и разделились они надвое, взяв в клещи хилую дружину и еще более хилую рать князя Ингваря, после чего тем оставалось либо принять бой, ибо отступать некуда, либо сдаться.

– А тут мы почто? – встрял в разговор Хима, которому в учебе доводилось тяжелее всех по причине его изрядной толщины и неуклюжести, и он сильнее всех остальных березовцев мечтал оказаться дома, в родной избе.

– Поживем чуток, пока жители Переяславля с мыслью не свыкнутся, что град сей ныне ко князю Константину перешел и никуда теперь до скончания веку из-под его длани не вырвется, – ответил Пелей.

– А почему нас для того выбрали? Иные вон, как я слыхал, сразу домой подались, – не унимался Хима.

– Потому как каждый сотник лучшую четверть выделил. Позвизд нашу полусотню назвал, а с лучших и спрос наособицу, – улыбнулся Пелей.

– Чем же лучше? – разочарованно протянул Хима. – Вона как резво остальные обратно двинулись. Не иначе как отпустят их вскорости по домам. А мы теперь незнамо когда в Березовку свою попадем.

– Тебя, дурня, – пояснил полусотник, – град сей будет поить и кормить всю зиму до самой весны. Вот и сочти, сколь пшена да ржи, не говоря уж о репе, моркови, огурцах и прочей снеди, сбережет твоя мать, пока тебя не будет. И еще одно: остальные-то пошли, да недалече, ибо по домам никого из них все одно не пустят и всем им сызнова учеба предстоит. Вы же в граде – хучь по ночам в холе да в тепле будете.

– А днем како?

– Днем кажному ратнику дадут по десятку из мужиков, что в селах окрест града живут, и вы их станете обучать. Видали, поди, что не всех по домам распустили – придержали тех, кто помоложе. Так вот, к весне мне воевода наказал полтысячи воев в строй поставить и взыскует по всей строгости, коли я того не смогу. Ну а допрежь я вас заставлю семь потов пролить, дабы наказ Вячеслава сполнить.

– А мы кого? – хихикнул Гуней.

– Вы? – строго посмотрел на него Пелей. – Знамо кого – парней, кои под вашим началом будут. И не семь, а семижды семь. Зато вам, по весне, когда пора уходить настанет, каждому по гривне серебром дадут, потому как все вы не просто учились, а хорошо учились, и ныне уже будете нести ратную службу, иных обучая.

– Это князь наш так поведал? – спросил Любим.

– Нет, то наш воевода так сказывал, князь Вячеслав Михайлович, а его слово такое же твердое, – отчеканил Пелей.

– А Ратьша? – вспомнил кто-то. – Он-то верховный воевода, стало быть, его словцо поглавнее. Вдруг да переменит?

– То так, – согласился Пелей. – Может. Токмо я не слыхал, чтобы он хоть раз повеление князя Вячеслава отменил.

После чего полусотник пояснил, что Ратьша, чувствуя свои хвори, становящиеся с каждым годом все сильнее, уже давно готовил князя на свое место, а нынешний поход был вроде как проверкой. Мол, ежели ни разу нареканий не последует, то все, сдал ее молодой князь, а потому место верховного, после того как сам Ратьша уйдет на покой, по праву за Вячеславом. Теперь получается, что раз нареканий не было…

Потом он внимательно обвел взглядом всех своих ратников, обступивших его, и счел нужным ободрить:

– Как ни крути, а нам пуще чем всем прочим свезло. Мы-то в Переяславль к завтрешнему вечеру спокойным шагом дойдем, к тому ж и дорогу к нему еще Ингваревы ратники притоптали. А прочим ажно до Ростиславля добираться али до Зарайска.