Читать книгу Четвёртая стража - Валерий Симанович - Страница 21

…Короли, но не Лиры…

Кому там в твои тридцать пять

Взбредёт куклу в подарок искать

Среди адовой тризны?

Ну а я… – Я готов

за подарком для Рыжей стоять:

У руин магазинов

Разбитой инсультом Отчизны…

Хочешь, куклу куплю?

Хочешь, – ночи и дни напролёт

Всю тебя и везде исцеловывать истово буду?!

Потому что люблю.

Потому что капризы твои —

Несусветная; даже – желанная крайне! – причуда…

Потому что двоим —

Люто холодно жить меж людей…

А нежней, моя Рыжая… —

кто ж полюбить тебя сможет?..

Будешь «Блоковской Дамой»?..

Ах, рыжий ты мой муравей! —

Забери мою жизнь! – если это хоть в чём-то поможет:

Чтоб в глазищах прекрасных,

Той дымчатой осени в тон

И оттенка медового —

робкая грусть не таилась…

Хочешь куклу?..

Напрасно…

Их, всяких – гляди!: миллион!..

Я ведь выберу – новую…

И чтобы локоны лились,

Как твои: медью медь!

Чтоб – давно позабытым уж сном

Снова детство вернулось…

Я буду стихи Элюара

Осторожно читать —…

и у ног твоих буду сидеть:

Мягким шёлковым псом —

В кружевах твоего пеньюара…

…Хочешь Куклу, родная?

Ведь мы растеряли давно

Всю и ласку, и нежность, лишь корячатся тени

Дикой Смуты… – и знаю, —

Спасенье осталось одно:

Трепет женской души

в этом проклятом смрада броженьи…

Так – иди же, иди!

Я влюблённый – но я не Слепой!:

Ты – устала, устала, устала, – устала!: устала!

Прячь лицо у меня на груди!

Я – немыслимо ТВОЙ.

А потом —

я куплю тебе куклу:

как девочке малой…

Будет – кукла «Наташа»…

И пусть пулемётным огнём

(как вчера

юнкера!)

Транспортёр хлещет площадь Манежную

Со сферических башен —

Плевать!:

Мы запрёмся, замрём.

Перебесятся.

Слышишь?!

Иди же, иди ко мне, нежная!..

Пусть стреляют за окнами!..

Будем лишь мы и кровать:

Без Истории с буклями…

И не хочу я другую, —

Лишь тебя…

Чтобы – …куклу

в чаду баррикадном искать:

В дни восстания – куклами,

кажется,

тоже торгуют…

За веками бежала в чужой палисад,

Причитала и руки ломала.

Шли солдатики в ряд, шли служивые в ряд;

«Смута» яро в набат зазывала.

Ах, стрелецкая удаль-даль-даль, бунта ярь!

(Запах кровушки – радует, манит!)…

Вижу, вижу я, Мать: как заведено встарь,

Все тоскуют о Красном Кафтане.

А столетья – шажок да стежок за шажком —

Все бегут изворотливо, лживо:

Как вдова, что сафьяновым (ахти-и-и!) сапожком

Вышивает за строем служивых.

«Смута» – пьяненький в розвальнях, словно купец

(до крови лошадей исстегает).

А Стрелец на колу – всему делу венец:

Как в Обжорном ряду расстегаи…

Но, Нагая, на голом холодном ветру —

За веками бежала, бежала…

Ан в Обжорном ряду сыто сопли утрут

Да прочтут приговор трибунала.

И «Я – черная моль!», «Я – летучая мышь!»

В кабаках зарыдает Парижа, —

Эмигрантская боль, (арестантская, слышь):

С чавком Клеток в дорожную жижу

«Стеньку, Стеньку вяз-уут»)…

А в Обжорном ряду —

сопли с чавканьем трут (всё им мало)…

…Всё бежала, бежала. Да – ах!: На беду,

Обессилев упала. Упала…

«Смута» – боль, « Смута» – блажь. Но и только. Но и

С эшафота лишь ножку отставишь —

Дыбы, плаха, петля… Четвертует, сгноит

Новый царь под неистовство клавиш

Пианистки в Столетья немых голосах…

Тени Той, что когда-то устало

За Веками бежала в чужой палисад… —

И на снег заполошно упала.

я плел паутину в разнузданности потолков

я помню напевы сожжённой дотла эллады

я помню собратьев тени тела пауков

берущих преграды

из чёрного сумрака ветхой русской печи

разбавленного колымою почти на четверть

из чёрных гробов и ещё поминальной свечи

паук так я нет ведь

я гордо несу на хитиновой спинке крест

я чёрный и с лапами полн паутинкою броской

где рифмы увы из-за рифм не хватает мест

где мухою бродский

он делает жест своей видите ль лапой («адью»)

стал хуже писать и устал уже плесть паутину

он реконструирован в сносно большую статью

в напев муэдзина

ползущего на минареты восточных стран

под грохот бомбометания в смрад пожара

он реконструирован в мёртвый афганистан

в весну краснодара

и расплавленный клёкот безумных чаек в мотив

летит над волнами сбитый пулями в дюны

он реконструирован в хмурый рижский залив

и в бешенство юных

безмолвных поэтов плетущих в свод потолков

боярских палат вековую сеточку слога

поэзия вотчина всех пугливых зверьков

(их радостно много)

мятеж в королевстве поэзии за мятежом

(давайте шатнём незыбленность рифмы трона)

я чёрный паук нагишом но не за рубежом

иосиф – икона

на роль пулемёта ли огнемёта ли но на роль

долой парадигмы любой поэтической школы

долой паутину авторитетов король

похоже что голый…

…Уходит ночь за белые портьеры.

Ну что, скажи, ты можешь возразить?

В туманной дали юные химеры…

Нет даже сил любить…

Ни черный Ад, ни трепет поцелуя —

Не возвратят прошедшие года.

И только жалкий лепет: «Аллилуйя»

Кривого рта…

Но свысока, – издалека, оттуда,

Где лунный пепел падает как снег —

Ты разгляди все рифмы и причуды

Костлявый век…

Внутри души бушует омерзенье —

Но ненавидеть не хватает сил.

Толпа стоит немою тенью,

Щетинясь тучей вил…

Не бойтесь, – вы! Поэт уже не страшен:

Уже мертвец – но пугало для вас!

Он вечный узник ваших тёмных башен —

Но пробил час…

Мы жгли огнём расплавленного слова —

Мы будем жечь века спустя.

И наши рифмы – жертвенные совы, —

Невинное дитя…

У нас есть Храм: хрустальные подвалы —

И для стихов божественный амвон!

Нам наплевать на вас, – ведь вас так мало.

А мы – малиновый

                         набатный звон!

…Сиреневая кофточка, Сиреневый бульвар.

Учебники на лавочку; прочь в сумочку бювар:

Стихи – убей, не пишутся… Всё крутишь ты косу

Задумчиво (у-уу; сессия, зачёты на носу!)…

А я несу от станции ближайшего метро

Альбомы по эстетике, горячий бутерброд,

Пакетики с пирожными, коньяк и пирожки:

С тобой мы – суматошные любовники-дружки…

…А время – словно в мельнице проточная вода.

Тогда – неосторожными мы оба были; да!

А жизнь – ужасно склочная, непрочная; увы…

И мы теперь с дорожными знакомствами – на «Вы».

…Два облака – и у балкона тополь.

Круги бескомпромиссных голубей.

Два отрока… А в стороне, поодаль —

Перо Державина в руке моей….

– Старик! Вы б знали, на какую муку

Вы обрекаете двадцатый век!

Вино поэзии смакует сука

С локтями, стертыми на рукаве.

Когда в трактир идёт ямщик убого

И слёзы пьяненькие щедро льёт —

Ему посильная нужна подмога:

Рубли, чтоб успокоился живот…

…Давно уже Ваш сгинул прах великий.

Что же, оправдываясь, произнесёт

Строка из избранной поэта книги?

Перо Державина – увы, не в счёт.

– Есть горькое. И есть – его поодаль, —

Из рифм сплетающийся дикий хмель:

Есть Вечное. И у балкона тополь…

Перо Волошина и Коктебель….

Есть – страшное: есть путь в миру Поэта, —

Цветаевский критический ответ!

Есть лучшее, – пусть неизвестно где-то.

И есть держатели златых монет….

Есть – новые. Вам не убить их мысли

Строкой архаики, грызущей Русь.

Марина, верю в рифмы, знаки, числа,

В стихи! Которыми я так горжусь…

…Зима, зима. Дробит пугливый стук

Прохожей милой женщины каблук

Изящно лёгкой прихотью сапожек

(от самого Диора!) – и в пороше

Бульвар во мглу летит, летит, летит…

А сапожок – скрипит, скрипит, скрипит, —

И так и тянет незаметно глянуть:

Вполоборот… Мороз – как дым кальяна;

Она… – какой точёный силуэт!

…Пороша. Вечер. Женщина. Поэт;

Спешащий сумрак – синим оттеняет

Бульвар; ОНА – всё ближе; догоняет;

«Стук-стук», «скрип-скрип»… – ага, обогнала.

А ччёрт! – и в самом деле ведь мила!

Подари мне жучка-короеда, который живёт

На заброшенной старой и полузасохшей акации, —

Где кончается старый бульвар и который уж год

Каждый вечер путаны практично спешат в ресторацию.

Подари же, не жадничай. Жук бесполезный, дрянной… —

Ну к чему тебе жук, что питается высохшим деревом?!

Ту акацию даже не взял на Ковчег себе Ной,

Когда хлынул Потоп! А потом – древнерусские теремы

Без неё обошлись… Теремов тех давно уже нет,

А жучок, вот, живёт, переживший варяжские княжества, —

И всё точит ходы… Ну зачем тебе Жук-Короед,

Прогрызающий Время с таким вот настырным изяществом?..

…Подари мне Жука, подари Короеда-Жука!

В день рожденья хотя б, – коль причина нужна к подношению.

Подари Короеда, грызущего хрупко века,

Для которого Время – изысканнейшее угощение…

Собака в наморднике пепельно-ржавом

Шагает с хозяином вдоль по державе.

Собака кудлата, лохмата и зла

В пылу караульного (аах!) ремесла.

Собака, собака, собака, собака,

Отнюдь не бездомна, – призорна. Однако —

Собака. И как ты, поэт, ни крути —

Собачее сердце в собачьей груди:

Внештатный лохматый боец караула…

Держава в побеге: проснулась, уснула,

Иль с матерным хрипом терзает повал —

Увы: неизменен собачий оскал

На людных вокзалах и всех полустанках…

Внештатный лохматый сотрудник охранки, —

Собачее сердце… Как ни воспитай —

Бездомный поскул или яростный лай…

Я люблю тебя, Дрянь. И когда полушёпотом

Кенгуриною ночью в постели ты лжёшь,

И когда с первым встречным – не то что безропотно, —

Восхитительно-самозабвенно! – идёшь —

Кто куда поведёт… – вот. И даже (и даже!),

Когда ждёшь телефонного нервно звонка —

Я люблю тебя, Дрянь: выносящий – уставшую! —

Из постелей любовников на руках…

В городе, между домами старыми,

По асфальту шлёпая лапами мокренько,

Абрикосовый сеттер шнырял бульварами,

Не обращая вниманья на окрики.

Вертел хвостом, обнюхивал лужицы,

Деревья – да и вообще весь город —

И ему казалось, наверное: кружится

От бега город! И – лаял со вздором

На город вертящийся: до восторга.

А к нему от старушки «а ля Каренина»

Рванулся такой же полный восторга

Белый комочек зефира вспененный:

Взбалмошный пудель. Скулил обиженно;

Стоял, приветливо зубы скаля,

Лапки сложив, – просился униженно:

Всего лишь гулять. А его – не пускали…

Он смолк, уронив поводок натянутый —

Разочарованный всем на свете

Зефирно-белый пудель обманутый.

И к нему подошёл Абрикосовый сеттер

И ткнулся носом в чёрный нос белого;

Мордой о мордочку по-человечьи

Потёрся: судьба, мол, нас псами сделала;

Ну – не пускают; а хныкать нечего!

А старушка соскучилась по кофейнику:

– Домой, Вили! Кофею сварим!

…И задумчиво вслед им чесал под ошейником

Абрикосовый сеттер на мокром бульваре…

…Я хочу белоснежья и брошенной наземь зимы,

Словно белая шкура убитого пулей медведя,

Чтоб с бураном, как с дедом, на левую ногу хромым,

Вечера согревать золотой самоварною медью.

Я хочу вытирать о гигантскую шкуру снегов

Ноги – словно о коврик, – пред тем как укрыться в берлогу:

В вековечную спячку в извечной Стране Дураков,

Захромавшей опять, – но теперь уж на правую ногу…

И ещё я хочу, чтобы грохнувший вдруг карабин

Меня в спячке настиг среди лая и воя бурана:

Чтоб не слышать копыт, уходящих в далёкий Харбин,

И не видеть крови повторенья второго Афгана.

Я хочу – однозначности! – тихой берлоги, стола…

Белоснежной зимы и покоя берложного – или

Белоснежной зимы и прицельного среза стола:

Чтобы иль не тревожили – или спешно добили…

Я шёл к тебе через века,

Через проклятий рой;

Я уходил, как «зек», в бега,

В меня стрелял конвой;

Мне выдирали сотни крыл

(те отрастали вновь) —

Но каждый раз я вновь любил

И руки пачкал в кровь.

Я шёл к тебе через тайгу,

Через безмолвье лет;

Я – верил, что дойду, смогу,

Что волчий мой билет —

Блатная наблажь диких дней

Задушенной строки…

Я шёл к тебе в бреду Идей

И в бешенстве пурги

Холодных душ, немых цитат

И гулких карцеров.

Я – на Пороге, Век! Ты – рад?

Зловонию костров?

…Мы растаем, ещё не слетев до земли, —

В Середине: во тьме затяжного паденья.

Не успев совершить, что, возможно, могли

Совершить во всенощные гульбища-бденья:

На лету, на ходу, на бегу… И пока

В облака рвётся чья-то (в полёт) муза-лира —

Нас (подобно снежинкам) струят Облака

В непроглядную темень Подземного мира…

В непролазную сволочь провинций, дорог;

В неприступные хляби растаявшей грязи;

В опостылевший грохот конвойных сапог;

В «благородство» объятий сиятельной мрази.

Исподлобья; «из-под» – вниз (порой невпопад);

Из-под самого Неба – на грешную «эту», —

Снегопад, Снегопад, Снегопад, Снегопад;

Снегопад, покрывающий снегом планету…

Но – мы таем. Ещё не окончен полёт —

А мы таем… Уже… Где-то там, в Середине,

В вышине, – где темно… Снег, Любимая… Вот —

Скоро всех нас, похоже, не станет в помине.