Читать книгу Одно сплошное Карузо (сборник) - Василий П. Аксенов - Страница 7

Наш дядя до войны был физкультурником. Не спортсменом, а именно физкультурником.

Сейчас это слово, увы, забылось, потеряло свой запах. Уже мы, послевоенные дети, когда подросли, называли себя не физкультурниками, упаси боже, а спортсменами, а некоторые, самые удачливые, называли себя даже не спортсменами, а «игроками».

Дядя наш был физкультурником конца двадцатых и тридцатых годов.

– А каким спортом вы занимались, дядя?

– Каким спортом? Лёгкой атлетикой. А также тяжёлой атлетикой. Мотоциклом. Стрельбой. Лыжами. Плаванием. Самообороной без оружия. Парашютом. Короче говоря, участвуя в массовом физкультурном движении, наш дядя получил перед войной очень хорошую физическую подготовку.

И вот война началась.

Ах, какой чудный был день, когда война началась! Прошёл дождь, тёплый, парной, асфальт слегка дымился, и липы сильно пахли – да, пахли довоенным нашим детством.

Вы помните песню?

Вот этому всему пришёл конец в этот день.

Наш дядя сразу же отправился в военкомат, иначе и быть не могло. Он вернулся оттуда подчёркнуто весёлый, подчёркнуто остроумный, да ещё и с бутылкой портвейна «Три семёрки». Вместе со своей женой, нашей тётей, он пил этот портвейн, крутил патефон и танцевал танго «Листья падают с клёнов» и фокстрот «Эх, Андрюша, мало ли печали, играй, гармонь, играй на все лады»…

Утром 23 июня жена нашего дяди, то есть наша тётя, домашней машинкой окатывала ему голову под ноль. И плакала. Конечно, плакала, неразумная женщина…

Голова дяди стала похожа на красивый узкий топор.

Дядя вышел во двор и стал крутить «солнышко» на турнике, а мы в привычном восхищении следили за игрой его мускулатуры. Весь организм дяди был отлично подготовлен к боевым действиям.

И вот мы сфотографировались на память. На снимке запечатлелись: мускулистый и весёлый дядя в шёлковой тенниске; светлоглазая тётя в платье с оборками, мы с сестрёнкой и два карапуза, личные дети дяди и тёти, а также наша бабушка со своим непроницаемым важным лицом.

Дядя взял вещмешок и отправился в Парк культуры и отдыха, на сборный пункт. Мы шли за ним, ужасно гордые. Я уже видел, как наш дядя то ли танкистом, то ли кавалеристом въезжает в Берлин, то ли лётчиком сбрасывает смертоносный груз на головы комически ужасных врагов.

Однако произошло совсем непредвиденное: наш дядя не попал на театр военных действий. Он был отправлен в противоположную сторону, во Владивосток, и всю войну прослужил в береговой артиллерии.

От него приходили длинные письма, и тётя иногда читала некоторые места вслух.

– Я не уничтожил ни одного фашиста, не получил ни одной раны. Я живу в полной безопасности в то время, когда идёт кровавая священная война. Как я посмотрю в глаза детям? Пойми, родная, мне не нужно никаких наград и отличий, я просто хочу исполнить свой долг.

Нужно ли объяснять, что наш дядя вовсе не был каким-то там отпетым воякой-рубакой, он вообще-то был невоенным человеком, просто он всей своей жизнью, всем своим воспитанием был подготовлен к грозному часу, к отпору, и вот, когда этот час настал, он оказался в стороне.

Честно говоря, мы были сильно разочарованы, что наш дядя был лишён возможности проявлять свой героизм и свою прекрасную физическую подготовку, и единственно, что утешало, например, меня – это удивительное понятие Береговая Артиллерия, сами эти слова, многозначительно перекатывающиеся во рту, голубые морские пушки.

Я видел какой-то фильм и в фильме этом холм с кустиками и козой. И вот этот холм разъезжается вдруг на две части, и из тёмных его недр поднимается стальная платформа с гигантскими пушками и с деловито снующими фигурками моряков. Вот что такое Береговая Артиллерия, грозная таинственная сила, и там среди сказочно прекрасных голубых морских пушек живёт наш дядя.

Во время войны население нашего тылового города увеличилось почти катастрофически. По улицам бродили толпы выздоравливающих раненых. Вид мужчины в грязном байковом халате и в кальсонах с завязочками стал привычным и никого не смущал. Огромные ленинградские научно-исследовательские институты ютились в бывших магазинах, складах, даже в разных летних павильонах, кое-как утеплённых.

Во всех квартирах жили эвакуированные, и через нашу тридцатиметровую комнату за военные годы прошло их немало. Были времена, когда на ночь почти вся мебель выносилась в коридор, и мы вместе с эвакуированными спали на полу вплотную друг к другу.

К концу войны из всех эвакуированных остались у нас только четверо: контуженный офицер Виктор, служивший в каком-то тыловом учреждении, его жена, уныло озабоченная и глуповато задумчивая женщина, казавшаяся иногда его матерью, а также молодая ленинградка Ната, лаборант военного научно-исследовательского института, со своей престарелой мамашей, ставшей к тому времени задушевной подругой нашей бабки…

Так или иначе, но все эти годы прошли, и через несколько месяцев после разгрома Японии к нам вернулся наш дядя.

Он выпрыгнул из вагона, весёлый, сияющий, в накинутой на плечи чёрной офицерской шинели, всех обнял, всех крепко-крепко обнял, а малышей подбросил в воздух, потом опять прыгнул в вагон и снова выпрыгнул оттуда уже с мешком дальневосточной царственной рыбы горбуши.

Всё-таки ему удалось немного повоевать, нашему дяде. Он участвовал в какой-то десантной операции в Корее, забросал гранатами пулемётное гнездо и получил свою медаль «За отвагу», которая сейчас висела у него на груди. Всё-таки пригодилась ему немного довоенная физкультурная подготовка.

В комнате нашей эвакуированные тем временем жили своей жизнью. Виктор по обыкновению сидел у стола и разбирал свой пистолет на газетке, жена его что-то штопала, а Ната кормила чечевичным супом заболевшую мамашу.

Когда распахнулась дверь и весёлой гурьбой в комнату вошла наша семья во главе с дядей, эвакуированные повернулись и посмотрели на нас как бы испуганными, очень большими, во всяком случае странными глазами.

И дядя, вошедший со смехом, с каким-то бурным рассказом на устах, вдруг осёкся и тоже посмотрел на этих чужих ему людей каким-то странным, боязливым взглядом.

Тётя много раз писала ему во Владивосток и о Викторе, и о Нате, он знал, что они стали нам за эти годы почти родственниками, и всегда передавал им в письмах приветы, но, может быть, как раз в момент приезда он забыл про них, а может быть, комната наша показалась ему в этот момент совсем чужой, запущенной и захламленной, совсем не той комнатой, о которой он мечтал там, в Береговой Артиллерии, среди голубых морских пушек; во всяком случае радость его чем-то была нарушена.

Виктор встал, и встала Ната, и дядя, широко улыбнувшись, шагнул к ним – давайте знакомиться.

Пришли соседи. Появился эмалированный таз с винегретом. Нарезана была толстыми ломтями красная рыба горбуша немыслимой вкусноты. В центре стола была торжественно водружена бутылка со спиртом.

Среди гостей были фронтовики, обвешанные орденами и медалями, и Виктор, передёргиваясь от сильного тика, прицепил к своему кителю многочисленные боевые награды, но всё равно самым замечательным, самым весёлым, ловким и остроумным был в этот вечер наш дядя, береговой артиллерист Тихоокеанского флота, с его единственной медалькой на синей груди. Радость его уже ничем больше не нарушалась в этот вечер, и только иногда они с тётей обменивались непонятными для нас мглистыми дрожащими взглядами.

Началась мирная жизнь. По утрам дядя появлялся голый по пояс из-за ситцевой ширмочки, крутил в могучих руках чугунные утюги, кричал нам: «Подъём, манная каша!» Нёс всякую смешную околесицу: «На стене часы висели, тараканы стрелки съели, мухи гири оборвали, и часы ходить не стали», – и мы с весёлым гоготом вскакивали со своих тюфяков.

Однажды он повёл всю нашу квартиру в Парк культуры. Женщины шли впереди, а мы, мужчины, солидно двигались сзади. Навстречу нам попалась компания военных девушек, затянутых в гимнастёрки, перетянутых ремнями. Стройные, крепкие ноги в высоких сапогах.

– Вот, Виктор, – сказал дядя, – когда видишь таких девчат, сам молодым себя чувствуешь. Верно?

– Н-да, – проговорил не очень-то словоохотливый Виктор, и лицо его передёрнулось. Он, не отрываясь, смотрел на голубую крепдешиновую спину Наты.

В парке была разбита выставка Военно-Морского Флота. Над ней трепетали сигнальные флаги. Мы поняли, что именно сюда нас и ведёт ваш дядя.

Здесь была чёрная круглая мина с торчащими рогульками, якорь с крейсера, гирокомпас, чуть поодаль покоилась акулья туша торпеды со смешным безобидным хвостиком, а над всем этим царствовала гигантская пушка, и рядом, словно её воспитанник, тихо стоял снаряд почти с меня ростом.

– Вот она! – сдерживая волнение, сказал дядя. – Трёхсотшестимиллиметровое орудие долговременной морской батареи.

– Н-да, – сказал Виктор, – складно вы там жили, во Владивостоке.

Дядя не подошёл к орудию, не притронулся к нему рукой, он только издали несколько раз взглядывал на него, видимо, вспоминая Владивосток, своих товарищей, свою «складную» жизнь в Береговой Артиллерии.

После этой экскурсии я почти всё время проводил на морской выставке, водил туда товарищей, говорил, что именно из такой пушки стрелял мой дядя по огромному японскому линкору, украшал его взрывами, точными попаданиями, вообще я сильно фантазировал вокруг этой пушки.

Дядя поступил на работу в облисполком. Каждое утро он отправлялся туда в своей чёрной шинели со споротыми погонами и в нелепых жёлтых ботинках, полученных по ордеру.

Шли месяцы мирной жизни. В начале зимы семейство наше увеличилось: приехала из Новосибирска тётина сестра Елена с грудным ребёнком. Приезду Елены предшествовали долгие ночные разговоры за ширмой, повышенный, почти надрывный голос тёти, успокаивающее урчание дяди.

Елене устроили «лежбище», как выразился дядя, на бабкином сундуке за печкой. Елена была почти в прострации после трагедии «на личном фронте». Круглые сутки она сидела без движения на сундуке и только иногда трясла вопящего Вовика.

Дядя возвращался поздно, когда все уже бывали в сборе. Наколов дров, он садился к столу, проверял наши дневники, потом доставал из портфельчика какие-то большие листы, что-то считал, крутил арифмометр, писал. Закончив сверхурочную работу, доставал роман «Пётр Первый», сжимал руками голову, затыкал уши и читал, шевеля губами, улыбаясь иногда художествам Алексея Толстого.

За его спиной с ежеминутным «извините», с горшками, тарелками и пузырьками двигалась Ната. Она ухаживала за своей угасающей мамашей.

Рядом за столом сидел Виктор. Он, как всегда, разбирал свой пистолет, смазывал его части, мрачно поглядывал на движущуюся по стене тень Наты. Собрав пистолет, он поднимал его в вытянутой руке и долго, бесконечно долго целился в дальний угол, в обои.

– Виктор, ты всё же поосторожнее со своей пушкой, – сказал дядя.

– Не заряжено, – процедил сквозь зубы Виктор.

– Положите пистолет, Виктор, – тихо сказала Ната.

Виктор сразу же положил пистолет и встал.

– Мне обещают комнату, – сказал он, не глядя на Нату, – скоро мы уедем отсюда.

– Я не могу больше, не могу больше так жить! – вдруг зарыдала его жена.

– Перестаньте, Анна Захаровна! – надрывно воскликнула тётя. – Прекратите эту вашу вечную тему!

Ната вдруг тоже расплакалась.

– Я-то тут при чём, я разве виновата?!

И, схватив пальтишко, выбежала на мороз.

Закричал Вовик, закуксились наши карапузы, застонали старухи.

– Замолчи, замолчи! – закричал Виктор жене, хотя она уже давно молчала.

– Пойдём-ка, Виктор, выйдем, – встал наш дядя.

Вот так они частенько выходили в коридор и там долго курили, беседовали тихими голосами, потом голоса их становились громче, слышался смех, и они возвращались в комнату. Дядя делал Вовику козу, пытался шутить с Еленой, укладывал нас спать, мыл вместе с тётей тарелки, что-то успокоительно бубнил.

Утром он, как всегда, появлялся из-за ширмы – подъём, манная каша! – и вдруг застывал в каком-то растерянном оцепенении, растерянно пощипывал голую кожу. Об упражнениях с утюгами он уже забыл.

Так проходили дни за днями и месяцы за месяцами, и снова пришла весна. Лужи и грязный снег, зелёное небо; девочки в классе вдруг оказались гораздо взрослее нас, мальчишек.

Однажды вечером я сидел на заборе, наблюдая за флюгерами, бестолково крутящимися под порывистым ветром, за грачами, за одноклассницей Лялей Пинько с её ухажёром-дылдой, сладко страдая.

Вдруг я увидел на другой стороне улицы нашего дядю. Он стоял, засунув руки в карманы шинели, и глядел на освещённые окна нашей комнаты, где за драным тюлем двигались тени домочадцев. Он долго стоял неподвижно, потом сделал два шага к дому, вдруг резко левое плечо кругом и зашагал куда-то в сторону заката.

Он шёл долго, и я с замиранием сердца шёл за ним, уже почти догадываясь, уже почти точно зная, куда он идёт.

С трудом открыв заваленную мокрым снегом калитку, дядя пошёл по аллеям безлюдного парка культуры к выставке Военно-Морского Флота.

Мина была покрыта шапкой, и на стволе орудия лежала полоска ноздреватого талого снега, а рядом с орудием по-прежнему стоял снаряд ростом уже с меня. Должно быть, сильно я подрос за зиму.

Дядя деловито очистил ствол, открыл затвор, крякнув, поднял снаряд и зарядил пушку. Потом он сел в седло наводчика, повернул какие-то рычаги, покрутил какие-то колёса, и трёхсотшестимиллиметровка вдруг с тихим скрипом начала вращаться, ствол её полез вверх, в звёздное небо.

Я не знаю точно, в какую звезду целился дядя, в Сириус или Альдебаран или в какую-нибудь ещё, одно я знаю достоверно – он целился в какую-то злую звезду, населённую фашистскими варварами.

Из-за изгороди, из-за гипсовой фигуры лётчика я видел, как произошёл беззвучный выстрел, как вырвалось пламя и снаряд ушёл в высоту.

Где-то, где-то, где-то в занебесье снаряд взорвался, всё вокруг озарилось мгновенными радужными кругами, потом огонь исчез, и по небу медленно поплыли сверкающие ордена. Ордена Славы и Отечественной войны всех степеней, ордена Суворова и Нахимова, все награды, какие мог бы получить за минувшую войну наш хорошо тренированный дядя.

Потом дядя опустил ствол орудия, ещё раз протёр его рукавом шинели и зашагал к выходу из парка. Он шёл крепкими, уверенными шагами, уже немного стареющий мужчина. Только теперь я заметил у него под мышкой какой-то свёрток. В этот же вечер я узнал, что это были ботинки, которые он достал по ордеру для меня. Мои давно уже просили каши.