Читать книгу Шибболет - Вероника Капустина - Страница 7

У нас почти весёлые глаза,

мы пьём и говорим давным-давно,

но что-то он рассеянно сказал,

и каждый сразу понял: вот оно.

Все жили, шли, вставали в семь часов,

потели летом, кашляли зимой—

чтобы услышать пару странных слов,

зачем— да кто же знает, боже мой.

Для этой цели выбрали его.

Он выйдет в ночь— как выйдет из тюрьмы…

Но мы ему не скажем ничего.

Пусть думает, что он такой, как мы.

Когда мы выходили ночью в сад:

Отец и я, и крупная собака,

На нас глядели с высоты из мрака,

И нам казалось— там и спрятан ад.

Когда я понимала: да, умрёшь,

Когда листва дрожала и гремела,

В траве коварно шевелился ёж

И отвлекал от ужаса умело.

Я буду ёж, а ты, пожалуй, пёс.

Толкай же носом злой колючий шарик.

И смерть, которая по небу шарит,

Подумает: нет, этот не дорос.

Видя, как соображают они на троих

с утра на простуженном пустыре,

завидуешь, прошмыгнув мимо них,

даже не столько выпивке в январе

на морозе, а в ноябре— в грязи.

Жажде самой! Жизни осталось на дне.

Она теперь содержится только в вине

перед теми, кого не бросишь там, где сквозит.

За то, что спят, когда тебе так больно,

И могут без тебя и день, и три.

И бьют нечаянно, и мучают невольно,

Им ничего не будет, хоть умри.

Есть демоны-хранители, и мы им

Невнятно объясняем по ночам,

Как надо мстить… Они глухонемые

И безразличны к сбивчивым речам.

Всё состоит из времени, воды и пыли.

Мы без этого бремени

Летели бы, плыли,

Падали бы потом или

Взмывали, висли,

Те, о ком мы подумали,

Cостоят из мысли.

Когда мы идём по улице,

Сидим на стуле,

Когда мы хотим зажмуриться,

Когда уснули,

Когда проснулись в поту или

Томимся снами,

Те, о ком мы подумали,

Следят за нами.

Что-то от нас ведь надо им…

В пути старея,

Мы так медленно падаем,

Могли— быстрее.

Нету другого дома им.

Мы— их владенья.

Те, о которых думаем,

Нам длят паденье.

Когда ты молча борешься с газетой,

Стремясь сложить её и сделать меньше,

И кажется, тебя теперь за это

Не любит большинство мужчин и женщин

В автобусе… И если ты простужен,

И кашляешь, и не остановиться,

Поверь, ты никому такой не нужен.

Не проверяй, не взглядывай на лица!

Когда молчишь ты, сжавшись, как перчатка,

Ещё с весны забытая в кармане,

Ты выглядишь совсем смешно и гадко.

Не выходи, скрывайся на диване.

В какой-нибудь тетрадке сокровенной

Пиши себе своё: «Устал. Довольно…»

Твой средний ум, твой рост обыкновенный,

Неинтересный твой дневник подпольный…

Вся жизнь твоя натянута на пяльцы,

Кто вышивал по ней, должно быть, злился,

Он исколол себе, наверно, пальцы.

Какие злые получились лица!

То самое газетное шуршанье,

Паренье над страницей и строкою,—

Твой звёздный час, твой миг непослушанья.

Как будто там написано такое!

Прошлое очень подвижно. Оно спешит,

Смешно суетится, курит по пачке в день.

А к настоящему каждый из нас пришит

И вместе с ним потихоньку уходит в тень.

Медлительней настоящего времени нет,

Особенно осенью, в золотые дни,

Подолгу стоишь на жёлтый и красный свет—

Одно плечо на свету, другое— в тени.

Любим. И взглядом любящим облучён.

Смешон: плечо— в тени, плечо— на свету.

И таким доверием времени облечён,

Что позволяют тебе дремать на посту.

Будущее опускает свой капюшон,

Оставляя тебе обзор на два шага.

Ты, как Солнце планетами, страхами окружён,

Марс косится красным глазом врага…

По всякому сору, разбросанному по углам,

по всему, что зовут рассыпчатым словом «хлам»,

узнаешь по утрам себя, родной бедлам.

Хромосомы попарно строишь. Хромают немножко.

У чьей-то жизни такой же смешной уклон.

Из мухи сходства растет непомерный слон.

Узнаешь своих по тому, как держат ложку,

произносят «Да?», подойдя к телефону, как

прикрывают глаза от скуки… Такой пустяк—

и сквозь мякоть характера виден судьбы костяк.

Отпадают мелочи вроде любви, страданья…

Понимаешь, что ты внутри, по тому, что— вне,

что Земля на месте пока— по верной Луне,

болезни нашего неба, родинке мирозданья.

Мы меньше того, что известно о нас

из сплетен, обмолвок и фото.

Включая на кухне под чайником газ,

имея лицо идиота,

как всякий, кто мелочь искал в кошельке,

чихал, улыбался под душем,

ты— вот он, ты весь, как синица в руке,

как беглая рыба на суше.

За то, что вот это, такое лицо—

тем более странно и чудно,

и в памяти держат, в конце-то концов,

и любят тебя беспробудно.

Мне нравится, что мы

так на слова похожи,

и нами правит тоже

грамматика зимы.

И разговора нить

дрожит, и слов так мало,

что говоришь устало:

«Мне трудно говорить».

На несколько минут,

беспомощны и голы,

к остывшему глаголу

наречия прильнут.

Нам тоже повезло—

до скорого пробела

жить сбивчиво, несмело,

косноязычно, зло.

Угрюмая звезда

нас понукает взглядом.

И три минуты рядом—

для нас уже «всегда».

Об этом знает тот,

кто робкой жизни строчку

в одну слепую точку

запасливо свернёт.

Пора уходить, потому что мы больше не можем.

Пора улетать, и куда, никому мы не скажем.

На этой планете печальны любые пейзажи,

и судьбы всех жителей так некрасиво похожи.

Задраим же люк и вернёмся опять к нашей теме:

к тому, что для нас этот мир недостаточно тесен,

но мы покоряем— сжимая— пространство и время,

и этот рецепт, кроме нас, никому не известен.

Боится кленовая ветка, тревожится птица,

ревёт, как ракета, за окнами мирная фура.

Они полагают, что нам уже не возвратиться,

и, может быть, ветка права, да и птица не дура.

Может, с нашей стороны ветер.

Может, мы привыкли спать плохо.

Спят счастливые Его дети—

продолжение Его вдоха.

Может, ты— как раз Его выдох,

привкус уксуса во рту, скажем.

Знай, что в ракурсах любых, видах,

и в унынии твоём даже—

ты красив, красив! Ведь Он тоже

без улыбки говорит чаще,

и прекрасен, как нигде, может,

там, в саду, один, среди спящих.

Весло упало— без весла

Плыви, таскай свой вес на ребрах.

Мы пленники большого замысла,

Мы жертвы заговора добрых.

И нас не спрашивают, надо ли.

И схлынуть не дают волной.

А как бы звучно, дробно падали—

Точно костяшки домино.

Ходите в планетарий. Там темно.

Горит на потолке звезда Капелла.

И это черно-белое кино—

Единственное, что не надоело.

Ступайте в планетарий. Там давно

Всем объясняют, что на самом деле

Был взрыв. С тех пор и жить заведено,

И лично вас обидеть не хотели.

Все ваши страхи взяты с потолка.

Они такого странного покроя,

Что просто разлезаются в руках:

Тоска зияет черною дырою,

Восходит зависть бледною луной,

И ревность мечется слепой кометой,

И вы поверх наивности цветной

Еще и в плотный черный плащ одеты.

Он вам велик, и это хорошо,

Во тьме так много времени и места,

Что можно быть отдельною душой—

Последствием рассерженного жеста.

И страх твой на другие не похож.

И у тебя своя в безумье дверца,

Свой проливной метеоритный дождь

И белая звезда на месте сердца.

Если бы раз в году время давало сбой:

три-четыре часа набегали сами собой,

и не все, но мы бы об этом знали,—

рассказал бы знакомый физик, – десять минут

для непосвященных обычным шагом пройдут,

а за это время такое случится с нами!

Выйдя за сигаретами налегке,

ты лежишь, окажется, на цветок в горшке

смотришь три часа, или дремлешь, или…

Новогодняя суета, мишура, возня,

даже слово «милая»– не убедят меня,

что по нашей жизни гуляет любви сквозняк.

Но законы физики точно бы убедили.

Ночь к нам войдёт и щебетом и лаем,

соседским кашлем, нецензурной бранью.

И жизнь прикинуться способна раем,

и сумерки— весенней гулкой ранью,

и я— всё понимающей и чуткой,

и жёсткая латынь— живым побегом,

и весть волшебная— обычной уткой,

и ты— обыкновенным человеком.

И снится в темноте жених невесте,

не оставляя шанса ошибиться.

Кого застала ночь на новом месте—

Не спи, не верь, не слушай, даже птицу.