Читать книгу Есть памяти открытые страницы. Проза и публицистика - Виктор Меркушев - Страница 5

Случись мне сейчас оказаться в тех домах, в которых приходилось бывать прежде, я бы отнёсся более внимательно к тем деталям, что теперь всплывают в памяти в размышлениях о минувшем времени. Причудливыми реминисценциями проходят длинные коридоры коммуналок, увешанные всевозможным хозяйственным скарбом, изогнутые стены дома на Карповке с портретами народовольцев – родственников владельцев этого необычного жилья, прожжённые паркетные доски за концертным роялем от бомбы-зажигалки в огромнейшей комнате одинокой старушки-блокадницы… Да много ещё чего проплывает перед мысленным взором, волнуя неясными очертаниями и запутывая полузабытыми адресами. Однако отдельные впечатления не исказило время, и они смогли сохранить свою ясность и полноту. Это в первую очередь относится к «дому специалистов» на Лесном проспекте, где я оказался совершенно случайно, хотя много раз приходилось убеждаться, что любая случайность – это всего лишь прихоть своенравного рока, который попускает тебе иначе распорядиться имеющимися обстоятельствами, либо даёт прекрасный шанс войти в иную реальность с «чёрного хода».

Этот жилой комплекс на Лесном проспекте был возведён в середине тридцатых годов и предназначался для высококлассных специалистов из различных областей знания, не исключая художественной и гуманитарной сфер. Он изначально строился с классицистической широтой и размахом: удобный и просторный внутри, приметный и монументальный снаружи. И кто только не жил за его высокими окнами, не поднимался по длинным лестничным маршам, сокрытым за стеклянными стенами. Жил здесь и известный всему миру родоначальник советской космонавтики, и личный врач Сталина, и великий русский писатель, вернувшийся умереть на родине… А также много-много других известных и знаменитых, тех, кто обеспечивал могущество и процветание своего Отечества – советской страны. Был в их числе и дед хозяина той квартиры, куда меня нежданно-негаданно пригласил случай.

Начну с того, что сам дом подчёркнуто отделял себя от окружающей застройки, демонстрируя экстравагантную особость и самодостаточность. Будет неправильным относить произведение архитектора Симонова и его коллег к конструктивизму, несмотря на многочисленные признаки, лежащие в основе возведённого здания, как ещё меньше причин причислять его к «сталинскому классицизму», невзирая на имеющийся декор, колонны и венчающую дом затейливую смотровую башенку, напоминающую квартальную доминанту девятнадцатого века.

Замечу, что перед тем, как оказаться внутри, я успел побродить и вокруг здания, и по его дворам, собрав немало интересных впечатлений, которые унесли меня через возникшие ассоциации далеко-далеко от непосредственных наблюдений. Так, пожалуй, всегда происходит с чем-то значительным, подлинным, вобравшим в себя свою эпоху, а также людские судьбы, с ней связанные. Старые сооружения всегда представлялись мне порталами в иные миры, во времена, когда звучали за только что возведёнными стенами голоса первых жильцов и когда вокруг них начинали разворачиваться события, всем нам памятные.

Сразу же за дверями парадной я обнаружил, что способен отбрасывать многолучевую неверную тень, которая если и повторяла какие-либо мои движения, то делала это весьма неохотно, с явным запаздыванием, стремясь оторваться от меня и скрыться наверх, куда шумно убегал лифт, увитый затейливыми красными перилами.

Поначалу я даже не пытался найти в метаморфозах воображения нечто сверхчувственное, списывая всё на полупрозрачные стены фасада и подслеповатое электричество, позволявшее сгущаться мраку на площадках меж лестничных маршей и за нагромождением переплетённых труб. Однако оказавшись в квартире, я заметил, что тень с лучистыми щупальцами никуда не исчезла. Она отправилась за мной сначала в ванную, где мне отчего-то вспомнился эпизод с Иваном Бездомным, пробравшимся на чужую жилплощадь, хотя не было здесь в «передней» никакой зимней шапки-ушанки и висящего велосипеда, а затем тень прошла в комнату и лениво разлеглась вокруг предназначавшегося для меня кресла. После она распространилась и по всему ковру, немного захватив стену, смешавшись, в конце концов, с другими тенями, которые, как мне почудилось, существовали сами по себе, независимо от источников света.

Люстра, висящая прямо под высоким потолком нисколько не мешала теням собираться в углах помещения, а сразу же за приоткрытой дверью начинался самый настоящий мрак, ибо никакой вечерний свет из далёкого окна на кухне не мог пробиться сквозь бесконечный туннель коридора.

Меня ни на минуту не покидало ощущение присутствия здесь первых жильцов этого славного дома, представителей активного поколения тридцатых, кому, собственно, обязана своим существованием страна, город, да и я сам, наверное, тоже. Мне сразу же подумалось о моём деде, который при иных обстоятельствах и иной среде тоже вполне бы мог оказаться здесь, только не «управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле» сам живущий, как сказано в одном очень хорошем романе.

Едва я вспомнил о булгаковском творении, как словно по щелчку кого-то из «шайки Воланда» в комнате развернулось «пятое измерение», или просто открылся портал туда, в тот мир и в то время, о котором так часто и напряжённо приходилось думать. И вот, в огромной накуренной зале замельтешили люди в пиджаках с ватными подплеч-никами, что-то громко обсуждавшие, спорившие и нетерпеливо перебивавшие друг друга. Зал венчал стол президиума с председателем во главе, рядом с ним стоял графин с водой и перевёрнутый гранёный стакан на железном подносе. Мне очень захотелось увидеть портреты вождей на стенах и стоящие по углам кумачовые флаги. Однако толком ничего разглядеть так и не удавалось, и всё из-за слепящего света хрустальной люстры, которая так яростно источала свет, что ни у кого из находившихся в зале не оставалось даже собственной тени. Грань между реальностью и условностью «пятого измерения» сделалась почти неразличимой, и я уже не мог поручиться, что же в действительности оказывает на меня большее воздействие: бытие или инобытие, и звучания какой из эпох раздаются в душе отчётливее и громче.

Я не мог видеть своего деда – он покинул этот мир за несколько лет до моего рождения, о нём в семье не говорили и не хранили его фотографий. Но с какого-то времени мне стало просто невыносимо от сознания своего беспамятства и неосведомлённости, ведь я почти ничего не знал об этом близком для меня человеке. Всё, что мне удалось отыскать в Сети – это единственное фото и скупые сведения о его боевом пути на полях Великой Отечественной и о его антиобщественном статусе «врага народа», который он не хотел признавать несмотря на все пытки и унижения. А ещё о том, что вплоть до своего полного оправдания перед войной, ему пришлось пройти гибельные бараки Южлага – одного из самых страшных сталинских лагерей.

Мог ли мой дед сейчас оказаться среди этой велеречивой толпы своих современников, в этой до боли в глазах белой зале, выпавшей из всех границ и законов обычного физического мира? Кто знает, возможно здесь, где-нибудь с краю, возле тех самых, мной не замеченных кумачовых стягов, тихо сидит мой дед и пристально разглядывает портреты пролетарских вождей на стенах.

Я ещё раз внимательно оглядел зал. Однако ж какое может быть «пятое измерение» без саркастических «штук Коровьева»? Все люди в зале вдруг оказались на одно лицо, и лицо это было собирательным портретом поколения тридцатых: целеустремлённый взгляд, волосы, уложенные назад и закреплённые пивом или сахарным сиропом, усики щёточкой… Все лица улыбались мне фотографической дедовой полуулыбкой и смотрели не на портреты вождей, а прямо на меня, развернувшись анфас. Пожалуй, что каждый из смотрящих имел мне сообщить нечто очень важное, такое, которое невозможно поведать брату или сыну, а можно рассказать со всей основательностью пережитого только внуку. Я всегда помнил о таком своём невосполнимом ущербе и очень сожалел, что моему деду для встречи со мной не хватило пространства и времени, а также воздуха и счастливой доли.

Интуитивно я догадывался, что может быть результатом такого посвящения. Предшествующее поколение имеет привычку навязывать свои представления и свой образ мысли, в то время как внукам не принято читать нотаций, устраивая безрезультатную воспитательную обработку, а полагается деликатно и просто знакомить с накопленным опытом и со спецификой своего жизненного пути. Можно сколько угодно спорить, насколько мы соотносимся со своим третьим поколением, но нельзя не признавать факта нашего исключительного интереса именно к его сущностным ценностям и социальным установкам. Это особенно важно, поскольку известно, что в книгу человеческой истории вплетаются разные страницы с одинаковым текстом, и с ними будет вынужден ознакомиться всякий живущий. Обстоятельства и условия, в которых могут действовать люди, правда, могут разниться, но предписанные им законы не меняются никогда. Я часто задумывался – почему так, но всякий раз мысль куда-то терялась, упиралась либо в противоречие, либо гасла в рутине повседневности и привычек. Окончательно теряя цепочки рассуждений, я обычно вспоминал поэта Павла Когана и его строки:

Конечно, мне бы хотелось большей определённости, ведь если не понять смысла и значения всякого исторического мгновения, то поколения, сменяя друг друга, так и будут переворачивать одни и те же страницы без надежды что-либо изменить.

Тут я, наконец, вспомнил, что могу воспользоваться привилегией нахождения в двух мирах и временах сразу, и мне пришла идея попросить председательствующего в «пятом измерении», учредить прения по интересующему меня вопросу. Тем более что, как мне уже удалось заметить, собравшиеся в зале не были против такого изменения повестки заседания. А может, ради этого они и оказались в престижной «ста-линке» на Лесном, которую ещё не успели покинуть медлительные тени прошлого, и где ещё не закрылись наглухо коридоры времени.

Председатель, похоже, давно ждал подобной инициативы и весьма охотно принял моё предложение. Он посмотрел на меня с лёгким дедовым прищуром и объявил присутствующим начало прений по вопросу предопределённости исторических процессов и проблеме незыблемости человеческого бытия.

В зале загомонили. Лица вновь поменялись, и теперь зал был заполнен поэтами тридцатых: кое-кого я, наверное, смог бы узнать по фотографиям и прижизненным портретам, если бы не, конечно, «штуки Коровьева», безусловно стоящего за мизансценой всего происходящего. Поэтому постараюсь не называть выступающих именами собственными, дабы не впасть окончательно в искус «клетчатого», и ограничусь исключительно их внешними описаниями.

Заявленная тема, очевидно, понравилась собранию, ибо не успел ещё председатель занять своё почётное место, как из зала торжественно и важно прозвучал женский голос:

Сказано это было легко и задушевно, но очень неконкретно, поэтому кто-то из глубины, сразу же разобравшийся с кем и зачем приходится разговаривать, напутственно произнёс:

На призыв откликнулся высокий худощавый брюнет с бледным лицом и рассеянным видом, который, близоруко щурясь, медленно зачитал из блокнота только что написанное по случаю четверостишие:

Очевидно посчитав сказанное худощавым поэтом прологом к своему выступлению, к трибуне уверенной широкой походкой поспешил другой литератор, начальственно перебирая заготовленные к прочтению стихотворения. Было видно, что кому-кому, а ему точно, судя по количеству написанного, было что предложить неопределившейся молодёжи:

Аплодисментов не последовало, зато из зала раздалась ожидаемая реплика:

Дочитать начатый стих оратору не дали. В зале победно зазвучали строки, которые сноровисто и звонко рубили прокуренный воздух, словно высохшие дрова:

Аудитория ответила гулом одобрения сказанному, было понятно, что эти слова живут в душе чуть ли не каждого присутствующего, и поэт с орденом на лацкане пиджака вежливо уточнил, чьих ещё душ должен коснуться этот пламенный призыв:

А дабы придать статус всеобщности и подлинности сохраняемой в душе ценности, со своего стула поднялся самый авторитетный из собравшихся и заявил:

Стараясь не отставать от выступающих, оставаясь в круге заявленного обсуждения, в проходе между рядами появился видный мужчина, внешне очень похожий на императора Павла, и царственно объявил:

Выступления не прекращались, они следовали одно за другим и с каждым последующим они всё меньше затрагивали интересующую меня тему предопределённости истории и человеческого бытия. В какое-то мгновение передо мной возник человек с простоватым крестьянским лицом в поношенной заячьей шапке. Он закрыл своей широкой грудью говорящий стихами зал и, обратившись ко мне, тихим голосом, как было заявлено в первом выступлении, сказал:

Я смешался и посмотрел на председательствующего. Тот по-пилатовски отвёл глаза и смущённо пожал плечами. Что в сущности означало: «Что ж, других писателей у меня для вас нет…»

Я никоим образом не ожидал от собрания академического разбора предложенной темы, но никак не мог предположить, что обсуждение скатится к хрупким сущностям поколенческой фантазии, которые точно не могут быть переданы по наследству. Конечно, подчас случается так, что задавая одни вопросы, мы получаем ответы на совершенно другие, но здесь, похоже, присутствующие даже не осознали вопроса, который был поднят или поняли его не в мировоззренческом ключе, как то изначально было заявлено, а в каком-то другом, совершенно далёком от смыслов.

Пришедшая на память строфа митрополита Филарета меня несколько успокоила: значит всё-таки можно безнаказанно «смотреться в бездну» и обращаться к ней с волнующими тебя вопросами. Только одно дело разбираться с единственным человеком из небытия, пусть даже с Пушкиным, и совсем другое – с целым поэтическим цехом, тем более, назначившим всех причастных к нему – властителями дум, как своего поколения, так, впрочем, и всех последующих.

Внезапно я обнаружил, что зал с ослепительной люстрой и столом президиума опустел, а на председательском кресле расположился мой дед, который внимательно смотрел на меня с благодушной полуулыбкой архивной фотокарточки. Сколько раз я мысленно вёл с ним живой и интересный разговор, однако сейчас слов почему-то не находилось.

– Ты помнишь слова Лао Цзы о знающем и совершенномудром? – спросил меня дед.

– Конечно. «Тот, кто знает, не говорит. Тот, кто говорит, тот не знает…»

– Ну да… Хотя есть и другой перевод: «Верные слова не изящны. Красивые слова не заслуживают доверия». Те, к кому ты обращался, не знали ответа на твой вопрос. Да, собственно, и не хотели знать. Они не желали знать даже о том, о чём говорили с такой убеждённостью и горячностью…

– И даже тот, в заячьей шапке?

– Да, и тот тоже. Он, по сути, ничем не отличался от тех, кого так пафосно обличал. Однако давай всё-таки вернёмся к твоему вопросу. Задавая его, ты заранее включил в него утверждение, что история роковым образом предопределена, и человек не в силах изменить ни одного предписания. А что если я тебе скажу, что ты перепутал причину со следствием?

– Но так как я думают многие из тех, кто размышляет об этом. В своё время даже Соломон утверждал, «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».

– Ты бы лучше подумал – отчего это так происходит. Возможно, тут дело в самом человеке, а не в судьбоносной книге истории, в которой, наверное, просто чистые пронумерованные листы. Как знать, может Провидению совсем неинтересно заниматься законами бытия, а Его больше привлекает человеческая душа, её чаяния, опасения и способы приложения себя в большом мире. И всё, что прописано и предопределено, касается только её. Посуди сам, наш вид существует уже несколько десятков тысяч лет, но сильно ли он изменился по своей природе? Преобразится он, изменится и то, что принято называть его историей.

Интуитивно я чувствовал правоту сказанного, только разве такой вопрос бы я хотел обсудить со своим дедом? Его сложная судьба интересовала меня гораздо больше, нежели отвлечённые мировоззренческие темы, которые уместно обсуждать в безразличном к тебе кругу экспертов. Сказано же мне было одним из участников импровизированных «прений»: «Хочешь знать, как зарождалось счастье, – мы расскажем. Спрашивай у нас». Вот именно об этом мне бы и хотелось расспросить деда, ведь он тоже – один из них.

Только Мироздание готово делиться безличным абстрактным знанием, но ревностно оберегает сокровенное, чем безраздельно владеет: тайнами судеб и человеческих душ. Лицо деда сделалось серьёзным, и я перестал узнавать его. К тому же светлая зала неожиданно выключилась, а тени вокруг начали заметно густеть. Я будто бы выходил из глубокой медитации: взгляд мой терялся в чёрной глубине коридора, в котором смутно угадывались текучие остроконечные пятна, очень похожие на лучистые тени, встретившие меня на лестничной площадке дома.

Уходя из фантасмагорического дома на Лесном, мне отчего-то вспомнился отрывок из романа «Стебловский» Алексея Константиновича Толстого, где автор предостерегает искателей истины никогда не заглядывать за полог бездны, в зыбь сверхчувственного…

Да, пожалуй, магическая ткань воображения и в самом деле может приводить нас на край опасной бездны небытия. И даже быть убедительнее самой реальности, но не будь подобных «снов разума», мы бы не были к ней так привязаны и нам бы не хотелось во что бы то ни стало в ней быть… Даже не зная и не понимая, что такое счастье.