Читать книгу Религия на Кубе. Философско-религиоведческий анализ - А. Н. Данненберг - Страница 3

На протяжении всей мыслительно-творческой истории человечества проблема природы религиозного сознания рассматривалась с двух основополагающих позиций: религиозной и атеистической. В ряде случаев мы можем говорить и об агностицистической позиции. Религиозное сознание может рассматриваться как проявление (элемент) сознания общественного/индивидуального, или же – как эманация божественного, богоданность: в зависимости от занимаемой позиции формируется весь мировоззренческий комплекс исследования. Выбор причины ведет к детерминированию следствия как онтологическому и гносеологическому заключению. Религиозное сознание становится либо самоценностью, либо исключительно приложением к общественному развитию.

Нематериальность содержания понятия «духовность» вполне однозначно дает ответ на вопрос, что является своего рода ядром религиозного сознания человека, – вера. Таким образом, вопрос происхождения религиозного сознания – это вопрос причины зарождения веры в Бога.

Мы можем выделить три основных подхода к вопросу веры как имманентно присущему религии параметру: теологический, философский и научный. Различие подходов заключается в истолковании источника веры, то есть природы религиозного сознания.

Теология/богословие (и религиозная философия) однозначно определяет его как сверхъестественный. Сама религиозная вера подразумевает признание без каких-либо доказательств существование трансцендентного, божественного, находящегося за пределами человеческого понимания. Теологический подход основан на рассмотрении вопроса изнутри, что существенно его ограничивает и субъективизирует. Тем не менее ценность его не подлежит сомнению, так как именно он в полной мере позволяет взглянуть на вопрос веры сквозь призму самого религиозного сознания. Безусловно, понимание природы религиозного сознания самим религиозным сознанием было самым ранним, первым этапом в попытке его объяснения.

Начиная с шумерских мифов «Энлиль и сотворение мотыги», «Лето и Зима» и других, аккадского «Энума Элиш» человечество приступило к осмыслению вопросов бытия, своей сущности. Как отмечает С. Н. Крамер, «с точки зрения их интеллектуального содержания шумеро-аккадские мифы обнаруживают довольно зрелый и изощренный взгляд на богов и их божественные деяния, за этими мифами можно опознать серьезные теологические и космогонические размышления»[8].

В этот период существовал единственный подход (естественно-описательный, но не аналитический) к вопросу наличия в человеке веры – она естественна, так как человек сотворен богами. Религиозное сознание объясняло само себя.

Как отмечают ряд авторов, первые сомнения в существовании Бога отмечены уже в древнеегипетском тексте периода Среднего Царства под названием «Песнь арфиста». Древнеегипетский автор вопрошает и рассуждает: «А что с их гробницами?/Стены обрушились,/Не сохранилось даже место, где они стояли,/Словно никогда их и не было./Никто еще не приходил оттуда,/Чтоб рассказать, что там,/Чтоб поведать, чего им нужно,/И наши сердца успокоить,/Пока мы сами не достигнем места,/Куда они удалились»[9]. Затем делается вывод о том, что раз нам ничего не известно о загробном мире, то думать о нем не следует. Лучше веселиться и следовать желаниям сердца. А. Мень отмечает, что «Песнь арфиста» была первым радикальным отрицанием традиционного благодушия магической веры в незыблемый мир[10]. Очевидно, что автор «Песни арфиста» не отрицает богов, но как минимум ставит под сомнение необходимость размышления о посмертном существовании. Если оттуда «еще никто не приходил», чтобы «рассказать что там», то нет никакого смысла посвящать себя здесь потустороннему.

На ранних этапах формирования религиозных представлений, на наш взгляд, не приходится говорить о религиозном сознании как таковом. Это связано с тем, что первобытные религии не подразумевали категории «веры». Верить в силы природы, природные явления и их обобщенные образы не было необходимости, так как они не являлись чем-то абстрактным, но носили наглядный характер. Иными словами, люди не верили, но были уверены. С этим было связано и отсутствие какой-либо рефлексии по поводу происхождения религии, осмысления ее как некоего отдельного от человека явления. Следует согласиться с мнением исследователей, считающих этот период в истории человечества дорелигиозным. Д. Фрэзер определял его как магический, отмечая, что религия за видимой завесой природы предполагает действие стоящих над человеком сознательных или личных сил[11].

Безусловно, сам феномен веры у первобытных людей присутствовал, но это, как ее определил Б. Малиновский, была вера в «изначальное существование магии». Этой вере «сопутствует твердое убеждение в том, что именно благодаря своей совершенной неизменности, благодаря тому, что она передает от одних поколений к другим без малейших искажений или добавлений, магия сохраняет свою действенность»[12].

В задачи данного исследования не входит установление причин перехода от магического к мифологическому сознанию. Разные исследователи дают различные объяснения этого процесса («примитивный философ», развитие образного мышления и т. д.). Мы будем исходить из факта данного перехода. К моменту формирования первых цивилизаций человечество уже имело комплекс мифологических представлений, объясняющий окружающую реальность, ее происхождение и функционирование. На протяжении столетий, вплоть до формирования первых философских систем Античности, мифологическое религиозное сознание носило тотальный характер, не подвергаясь критическому осмыслению со стороны его носителей.

На качественно новый уровень разработка идеи религиозного сознания вышла именно в период Античности. Важно отметить, что в своих представлениях античная философия основывалась на обыденных представлениях (то есть жизненном опыте), а также мифологической базе, которая во многом определяла движение философской мысли. При этом самой категории «сознание» в античной философии фактически нет. В этот период философия работает с понятием «душа», которая мыслится одновременно и как материальное и как идеальное. Тем не менее, не определяя сознание как категорию, античная философия активно пыталась объяснить его в рамках представлений своего времени, то есть ставила вопрос о том, почему человек верит в высшие силы.

Античные размышления о природе религиозного сознания происходили на фоне глобальных изменений в духовной жизни человечества. На смену языческому мировоззрению шло мировоззрение зарождающихся мировых религий. К. Ясперс определил этот период как «осевое время», когда рождение новых идей происходило по всему миру: «В это время происходит много необычайного. В Китае жили тогда Конфуций и Лао-цзы, возникли все направления китайской философии, мыслили Мо-цзы, Чжуан-цзы, Ле-цзы и бесчисленное множество других. В Индии возникли Упанишады, жил Будда; в философии – в Индии, как и в Китае, – были рассмотрены все возможности философского постижения действительности, вплоть до скептицизма, до материализма, софистики и нигилизма; в Иране Заратустра учил о мире, где идет борьба добра со злом; в Палестине выступали пророки – Илия, Исайя, Иеремия и Второисайя; в Греции – это время Гомера, философов Парменида, Гераклита, Платона, трагиков, Фукидида и Архимеда. Все то, что связано с этими именами, возникло почти одновременно в течение немногих столетий в Китае, Индии и на Западе независимо друг от друга»[13].

Столь масштабные процессы формировали принципиально иную картину мира, в которой, как отмечает Ясперс, человек осознает бытие во всей его совокупности в целом, а кроме того, и самого себя, свои границы: «Перед ним открывается ужас мира и собственная беспомощность. Стоя над пропастью, он ставит радикальные вопросы, требует освобождения и спасения. Осознавая свои границы, он ставит перед собой высшие цели, познает абсолютность в глубинах самосознания и в ясности трансцендентного мира»[14].

Природа религиозного сознания начала интересовать философов с эпохи Античности. Именно античные философы впервые задались вопросом, почему люди верят и каковы причины этой веры. Развитие в лоне философии науки наталкивало древнегреческих философов на размышления о сущности религиозного сознания, его истоках.

Одним из ранних представителей древнегреческой, критической по отношению к религии, философии является Ксенофан Колофонский. Он обратил внимание на антропоморфность греческих мифов в целом, а также на антропоморфность богов отдельных народов: «Черными мыслят богов и курносыми все эфиопы, / Голубоокими их же и русыми мыслят фракийцы»[15].

Критикуя современные ему верования, Ксенофан тем не менее оставался в рамках религиозной парадигмы, предлагая взамен единого всемогущего Бога.

Оставаясь в целом на религиозных позициях, свою трактовку появления у людей религиозного сознания предложил атомист Демокрит: «Древние люди, наблюдая небесные явления, как, например, гром и молнию, перуны и соединения звезд, затмения Солнца и Луны, были поражены ужасом, полагая, что боги суть виновники этих явлений»[16].

Свою версию происхождения религиозных верований, а значит, и природы религиозного сознания, выдвинул софист Критий. В произведении «Сизиф» Критий объясняет, что в древние времена, когда не было закона и люди жили подобно диким зверям, возникла потребность в порядке. Законы были придуманы и введены, но это не избавило общество от преступлений, которые теперь стали совершаться тайно. И тогда: «нашелся хитрый и умный человек, который придумал для людей страх перед богами, с тем чтобы преступники испытывали боязнь даже тогда, когда свои преступления они совершали тайно, или просто произносили дурные слова, или даже думали дурно» [17].

Позиция Крития представляется оригинальной с той точки зрения, что он предполагает не естественную, а антропогенную версию происхождения религиозного сознания. С его точки зрения, оно было навязано людям наиболее хитрыми представителями общества, которые в силу своей неразвитости поверили в существование богов.

Известно скептическое отношение к существованию богов и со стороны представителя старших софистов Протагора: «О богах я не могу знать ни того, что они существуют, ни того, что их нет, ни того, каковы они по виду»[18]. При этом Протагор поясняет, что его сомнения связаны не просто с недоверием или неверием, но с вполне конкретными объективными причинами, от него не зависящими: «Ибо многое препятствует знать [это]: и неясность [вопроса], и краткость человеческой жизни»[19]. Релятивизм Протагора носил относительный характер, в то время как другой софист, Продик с острова Киосс (Киосский) уже прямо рассматривал религиозные верования с антропологических позиций.

Цицерон свидетельствовал: «Продик… сказал, что те предметы, которые были полезны для жизни людей, были занесены в число богов»[20]. О том же, но более подробно писал Секст: «Продик же Кеосский говорит: «Солнце, луну, реки, источники и вообще все, что полезно для нашей жизни, древние признали богами вследствие получаемой от них пользы, подобно тому как египтяне обоготворили Нил; по этой-то причине хлеб был признан Деметрой, вино – Дионисом, вода – Посейдоном, огонь – Гефестом и вообще каждая из употреблявшихся на пользу людям вещей была подобным образом обоготворена» [21].

Таким образом, представители древнегреческих философских школ одними из первых обратили внимание на то, что религиозное сознание человека отнюдь не обязательно является божественным по своей природе. Вера может быть продиктована более земными мотивами. В частности польза, страх перед явлениями природы, а также навязанная воля рассматривались ими как основной фактор формирования у людей религиозных представлений. Софисты пытались осмыслить религию с одной стороны как социальный феномен, с другой – как явление, отражающее особенности индивидуального сознания человека. Но очевидно, что подавляющее число древнегреческих философов не выходило за рамки религиозных представлений своего времени.

В IV–III веке до н. э. Эвгемер выдвинул версию, что боги – это обожествленные в древности цари, учредившие свои культы.

В Древнем Риме Марк Туллий Цицерон в своем трактате «О природе богов» писал: «Большинство думает, что боги существуют, – это ведь и правдоподобнее, и сама природа всех нас к этому приводит. Однако Протагор сомневался, а Диагор Мелосский и Феодор из Кирены считали, что вовсе нет никаких богов»[22]. Цицерон цитирует участника дискуссии, развернувшейся в доме видного римского аристократа Гая Аврелия Котты, эпикурейца сенатора Гая Веллея: «Для природы сотворение мира, которое, как вы считаете, не могло состояться без божественного мастерства, – это было настолько легкое дело, что она будет создавать, создает и создала бесчисленные миры. Но вы, так как не видите, каким образом природа без некоего разума может это сотворить, прибегаете к богу по примеру поэтов, авторов трагедий, которые поступают таким образом, когда не знают, как довести действие до развязки»[23].

Критическое мнение в отношении религии и в целом религиозного мировоззрения высказал и другой римский последователь Эпикура Тит Лукреций Кар в своей поэме «О природе вещей». Вторя словам сенатора Г. Веллея, Лукреций пишет: «Если как следует ты это понял, природа свободно/Сразу тебе предстает, лишенной хозяев надменных,/Собственной волею всё без участья богов создающей»[24].

Тем не менее Лукреций не был полностью свободен от религиозных представлений. Отвергая участие богов в мироздании и существовании миров, он отнюдь не подвергал сомнению их существование. То есть рассуждал в рамках религиозного сознания, основанного на данности божественного.

В целом античная философия заложила основы нерелигиозной трактовки природы религиозного сознания, создав предпосылки для дальнейшего научного подхода к рассматриваемому феномену. Греческие и римские философы, по сути, впервые подвергли сомнению существование своих богов, заявив, что мир объясняем с позиций материализма и рационализма. При этом следует отметить, что бунт против религии со стороны некоторых представителей античной философии был продиктован двумя причинами. С одной стороны, стремясь к получению научного эмпирического знания, они постигали мир и объясняли его существование без учета фактора божественности. Но с другой стороны, отрицание богов происходило, скорее, на рациональном, нежели на чувственном уровне религиозного сознания. Секуляризация мифологического сознания была связана с простотой и минимализмом «догматического» компонента: антропоморфные боги, повелевающие стихиями, делами и процессами не выдержали испытания первыми серьезными научными достижениями древности.

Таким образом, отрицание порождалось наивностью религиозных представлений общества.

Фактически можно говорить о том, что мифологическое сознание не подразумевало веры как таковой. В античных богов не надо было верить – они были естественной частью жизни. Миф рассматривался не как божественное предание, а как реальное историческое прошлое и настоящее. Миф античности историчен. Как отмечает Б. Малиновский, «миф выступает как исторически образовавшееся суждение о некотором событии, само существование которого однажды и навсегда свидетельствовало в пользу какого-либо магического действия»[25]. Ту же идею высказывает О. Шпенглер: «Для античного человека боги египтян, финикийцев, германцев, поскольку с ними можно было связать образное представление, были равным образом настоящими богами. Мнение, что они «не существовали», не имеет никакого логического смысла внутри этого мироощущения»[26].

Рационализм религиозного сознания являлся еще одной его отличительной чертой. При этом, как отмечает Л. А. Тихомиров, и платоновское представление о Демиурге, по сути, не имело религиозного измерения, являясь безлично-пантеистическим: «Излишне говорить о произвольности всех положений философии бытия Платона. В религиозном же отношении она не дает места жизни с Богом, так как его Демиург совершенно не предусмотрителен и не силен в действии. Он хотел создать мир по своему подобию, создал же нечто крайне странное. Он не желал зла, а оно возникло сразу. Присутствие злого начала подрывает авторитет Демиурга. Власть какого-то «рока» тяготеет над миром. Основные элементы природы существуют помимо Демиурга, и он составляет лишь часть их. Нравственной ответственности души не могут иметь, так как у Платона совсем нет места для воли»[27].

При этом другой стороной попытки выхода из религиозного кризиса стало стремление уйти не столько от религиозного мировоззрения как такового, но именно от языческого, политеистического взгляда на мир.

Именно этим объясняется поиск «другого» Бога, который бы вместил в себя все проявления материального мира и соответствовал новым представлениям людей об окружающей реальности.

Ставя перед собой задачу увидеть множество как целое, ряд античных философов преодолевали мифологическое в своем сознании. Поиск первоначальной субстанции (вода, огонь, число и так далее) в рамках мифологического сознания вел к поиску единого Бога. Своего рода прорыв на этом направлении совершил Платон, предположив в качестве единого идеи-эйдосы. Идеи – источник бытия. Переход к идеализму стал, по сути, переходом от политеизма к монотеизму.

Именно о влиянии Платона на христианство очень много писал римский философ-платоник II века Цельс. В «Правдивом слове», дошедшем до нас благодаря воспроизведению его текста Отцом Церкви Оригеном в апологии «Против Цельса», Цельс сообщал: «Некоторые христиане, не поняв высказываний Платона, хвастают своим возвышающимся над небесами богом, перешагнув еще выше неба иудеев. (У Платона мы читаем) в «Федре» (Phaedr. XXVII, р. 247): «Ни один земной поэт не воспел и не сумеет достойно воспеть наднебесное пространство», (и далее): «Истинно существующая сущность, не имеющая ни цвета, ни образа, неосязаемая, доступна только руководителю души; вокруг этой сущности имеет свое место истинный вид знания» [VI, 19]»[28].

В «Тимее» Платон не смог полностью отойти от представлений своего времени, хотя в тексте диалога чувствуется попытка преодоления старых взглядов: «Повествовать о прочих божествах и выяснять их рождение – дело для нас непосильное. Здесь остается только довериться тем, кто говорил об этом прежде нас; раз говорившие сами были, по их словам, потомками богов, они должны были отлично знать своих прародителей. Детям богов отказать в доверии никак нельзя, даже если говорят они без правдоподобных и убедительных доказательств, ибо, если они выдают свой рассказ за семейное предание, приходится им верить, чтобы не ослушаться закона»[29].

Итак, верить в существование богов, которые существуют помимо «родителя Вселенной», «Демиурга» Платону приходится, чтобы «не ослушаться закон», хотя «правдоподобных» и «убедительных» доказательств и нет.

Климент Александрийский на рубеже II–III вв. еще пытался примирить философию Платона с христианским учением, доказывая, что один и тот же Логос вдохновлял философов, говорил устами пророков и воплотился в Христе[30]. Согласно Клименту Александрийскому греческие философы (в первую очередь, Платон) знали Логос, но трактовали его не верно из-за неполного понимания. В «Строматах» Климент проводит параллели между мыслями Платона и Священным Писанием, находя их созвучными. Богослов отмечает: «Относительно необходимости внесения в мои заметки некоторых эллинских мнений, когда это нужно, отвечу моим критикам следующим образом. Во-первых, если бы греческая философия была бесполезна, то даже никчемность ее полезно было бы доказать, а значит, говорить о ней имеет смысл хотя бы поэтому. (2) Во-вторых, не годится голословно осуждать эллинов, не попытавшись даже проникнуть в смысл их учений»[31].

Синкретическое философско-религиозное сознание Климента, который, вероятно, не был готов полностью отказаться от античного наследства, пытаясь увязать его с активно распространяющимся христианством, приходит к следующему заключению: «Возможно, философия изначально была даром Бога эллинам до того, как он обратился к ним явно. Ибо философия для эллинов – это то же, что закон для иудеев, а именно: наставник, ведущий их к Христу. Итак, философия является пропедевтическим учением, пролагающим и выравнивающим путь к Христу, который приводит ученика к совершенству»[32].

Следует иметь в виду, что позднеантичные христианские мыслители писали свои труды в условиях слома прежней мировоззренческой системы, доминировавшей в Римской империи. Сама римская религия переживала состояние глубокого кризиса, которое выражалось в постоянном поиске новых идей и основ. Обожествление римских императоров явилось одним из выражений этого кризиса. Как отмечал О. Шпенглер, культ императора был фактически последним религиозным созданием античной эпохи, сформировавшимся еще в то время, когда античное самосознание еще не было сломлено восточными элементами[33].

Поздняя Античность мыслила категорией «боги», но не «Бог». Именно поэтому пантеистические обобщения с трудом находили свое место, встречая сопротивление со стороны мифологического сознания. Идея же одного бога вообще была ему не понятна. О. Шпенглер писал по этому поводу: «Природа, как ее ощущал и познавал античный человек, не могла ни в какой другой форме получить одушевление и обожествление. Римлянин находил в притязании Иеговы быть единым Богом что-то атеистическое. Один бог для него совсем не был богом»[34].

Платонизм на протяжении Поздней Античности и Средневековья, так или иначе, затрагивался христианскими мыслителями, так как, по словам Блаженного Августина, «никто не приблизился к нам более, чем философы его школы»[35]. Уже со II в. у христианских авторов повторяется предание о том, что Платон во время своего путешествия по Египту якобы познакомился с Моисеевой Книгой Бытия и фактически списал с нее свое «программное» произведение «Тимей». Все тот же Климент Александрийский был полностью уверен, что Платон читал священные книги евреев. Т.Ю. Бородай отмечает, что эта уверенность ранних христианских авторов была обусловлена тем, что они не допускали мысли, что «учение о всеблагом, всемогущем и всеведущем Боге, сотворившем мир исключительно по причине своей благости, не могло без откровения свыше возникнуть в языческой голове»[36].

Тем не менее развитие средневековой философии от патристики к схоластике происходило в рамках религиозного мировоззрения, главной особенностью которого являлось понимание истины как Священного Писания. Средневековая философская мысль постулировала идею Откровения, согласно которой человек должен постичь божественную истину ради нее самой, так как истина – это и есть Бог. Человеческий разум изначально понимался как элемент высшей реальности. Утверждение образа Создателя формировало специфическую картину мира, в которой человек, по словам Блаженного Августина, должен «веровать, чтобы понимать» и «понимать, чтобы верить».

Постепенно вера становилась выше разума, что вело к все-объемлемости религиозного сознания.

Воззрения Блаженного Августина имеют принципиальное значение, так как именно он явился «создателем» христианского религиозного сознания, которое господствовало на Западе вплоть до Фомы Аквинского.

Согласно Августину, вера (fides), основанная на внешнем авторитете, и разум (ratio), имеющий твердое основание в себе самом, – это два пути, ведущие к одной и той же цели. Вера есть принятие той или иной мысли с согласием (cumassensione). По времени (tempore) первична вера, а по существу дела (reautem) – разум, ибо вера есть лишь предварительная ступень знания. Именно поэтому от веры в истины христианства следует восходить к познанию этих истин: «Credimus ut cognoscamus» (Мы верим, чтобы познать). Это утверждение Блаженного Августина дополняется им же: «Credamus tantum, etsi capere non valemus» (Будем же верить, даже если не можем уразуметь) [37].

Таким образом, Августин не утверждал примат веры над разумом, но говорил о вере как необходимом компоненте познания. Вера не подменяет и не заменяет разумного понимания, не элиминирует его. Напротив, вера стимулирует и подвигает понимание. И наоборот, разумное понимание никогда не элиминирует веры, но цементирует ее посредством максимального прояснения. То есть вера и разум взаимодополняемы[38].

Данная богословская максима того времени, относящаяся к богопознанию, на наш взгляд, может быть экстраполирована и на все религиозное мировоззрение раннего Средневековья. Философия постепенно становится служанкой богословия. Процесс познания мира становился возможен лишь посредством познания Бога, через Него и с Ним.

Одной из основных задач патристики было разведение в стороны причин веры людей в языческих богов и единого Бога. Принципиально важным было объяснить, что источники этой веры различны. Пытаясь оправдать истинность христианства, патристика невольно разрабатывала далекие от теологии вопросы, связанные с земным происхождением веры.

Одним из первых к проблеме религиозного сознания язычников обратился Тертуллиан. Вопрос о политеизме язычников рассматривался Тертуллианом преимущественно в сочинении «К язычникам». В начале второй книги он бросает противникам по вере: «Теперь, жалкие язычники, нашему оправдательному сочинению предстоит с вами схватиться по поводу ваших богов, дабы справиться у самой вашей совести, – истинные ли это боги, как вам хотелось бы, или ложные, хоть вы этого и знать не желаете» [39].

Обобщая взгляды язычников на происхождение богов, Тертуллиан обходится мнением на этот счет римского мыслителя Марка Теренция Варрона, согласно которому всех богов можно разбить на три группы: богов, созданных учением философов, богов, рожденных фантазией древних поэтов, и богов народных верований. Тертуллиан задается вопросом: итак, где же здесь истина? И тут же отвечает на него: «Быть может, истина – в умозаключениях? Но они ненадежны. В поэмах? Но они мерзки. В добровольном принятии богов? Но это слишком произвольный и обывательский источник»[40].

Рассуждая о роли элементов и их движении, Тертуллиан объясняет, почему люди обожествляли Солнце и Луну, молнии, град и так далее, резюмируя: «Ибо по праву признают богами тех, которых следует чтить при счастливых обстоятельствах и страшиться при несчастных, поскольку они управляют помощью и вредом»[41]. Таким образом, он приходит к выводу, что люди обожествляли явления природы по двум причинам: в знак благодарности и из страха.

Разоблачив умозаключения философов, Тертуллиан переходит к поэтам. Именно поэты в своих произведениях присваивали богам те или иные качества, очеловечивая их. Но стоит ли требовать от поэтов достоверности? Ответ Тертуллиана: нет. По его мнению, поэты приписывали божественные качества людям, которые давно умерли: «Поэты действительно лгут, но не в том, что ваши боги, когда были людьми, делали то, о чем они рассказали, и не в том, что приписали божеству мерзости, тогда как вам кажется более вероятным, что боги были не такими, как они представляют их, но в том, что вообще представляют их богами»[42].

Наконец, Тертуллиан опровергает и истинность так называемых народных богов – божеств того или иного народа. Отмечая на примере различных народов (в первую очередь, египтян) тенденции к обожествлению всего, вплоть до домашних животных и крокодилов, философ констатирует, что происходит это не из знания истины, а по произволу. Потому и этих богов нельзя считать настоящими.

Не оставил Тертуллиан без внимания и собственно римских богов, которых Варрон делил на «известных, неизвестных и отобранных». Говоря о «нелепости» подобного разделения («Какая нелепость!»), Тертуллиан обличает аморальность римлян, обожествивших «публичную женщину» Ларентину, выкормившую Ромула («волчицу»). Подробно анализируя родословную римских богов от Юпитера, Тертуллиан указывает на болезненное место римских религиозных представлений, связанных с ролью богов как защитников земель и городов. Но царства разрушаются и завоевываются, а значит, боги не в силах их защитить. Тертуллиан пророчески итожит, словно предупреждая римлян: «Так что судьба времен владеет царствами. Ищите Того, Кто установил порядок времен. Он же распределяет царства, и теперь сосредоточил в руках римлян высшую власть, словно деньги, взысканные со многих должников и сложенные в один сундук»[43].

Вслед за Тертуллианом спустя 300 лет в полемику с Варроном вступает и Блаженный Августин в своей работе «О граде Божьем». Рассуждая о логике Варрона, Августин отмечает, что «о человеческих вещах он написал вначале, а о божественных потом потому, что вначале появились государства, а затем уже ими были установлены божественные вещи»[44]. Однако государства, по мнению Августина, появились позже вещей божественных. Таким образом, «Варрон хотел предпочесть не человеческие вещи вещам божественным, а вещи истинные вещам ложным»[45]. Августин задается вопросом: если когда Варрон писал о «вещах человеческих», он основывался на исторических рассказах о них, то на чем он основывался, когда писал о вещах божественных? Ответ он находит в заблуждении Варрона.

Следуя в своих рассуждениях по стопам Тертуллиана (упоминая и Юпитера, и «блудницу Ларентину»), Августин последовательно критикует три типа теологии, предложенные Варроном, которые сам Августин именует баснословной (творения поэтов), естественной (размышления философов) и гражданской (народные боги). Отец Церкви замечает, как и Тертуллиан, что многие из богов Варрона – это обожествленные люди, которые были обожествлены с подачи Дьявола: «Все эти боги – или люди, за свою жизнь или смерть удостоенные культов и празднеств по подстрекательству и настоянию демонов, или же, по крайней мере, нечистого духа, при всяком удобном случае подкрадывающиеся к человеку, чтобы склонить его ум к заблуждению»[46].

Таким образом, языческое религиозное сознание по Августину – порождение «демонов» или «нечистого духа», «заблуждение». Это уже чисто теологическая трактовка вопроса, не подразумевающая философской рефлексии, поиска естественных причин. Мир патристики четко разделяется на божественное и дьявольское.

Ранее, на рубеже III–IV вв., Лактанций изложил свои взгляды на сущность язычества. В «Божественных установлениях» он отверг истинность размышлений философов прошлого («Итак, отбросив авторитеты той земной философии, ничего правдивого не сообщившие…»[47]), диалектично заметив при этом, что «никакую религию нельзя принять без философии и никакая философия не может быть понята без религии»[48].

Лактанций, как и другие отцы церкви, основывает свою критику язычества на произведениях античных поэтов, которые сами показывали богов в таком свете, что вопрос об их божественности отпадает сам собой. Если Геркулес, «охваченный бешенством и безумием, убил жену свою вместе с детьми», можно ли считать его богом? Если Аполлон, «полюбив прекрасного мальчика, обесчестил его, а во время игры с ним убил», можно ли считать его богом? И так далее. Согласно Лактанцию, античная поэзия сама, не подозревая того, показывает всю ложность языческих религиозных представлений. Но поэты не только невольно обличали религию, но и сами творили ее: «Ведь те поэты рассказывали о людях, но чтобы прославить тех, память чью они славили, говорили о них, что те являются богами»[49].

Лактанций, опираясь на Цицерона, приходит к выводу, что языческие боги – результат деятельности самих людей, их же и сотворивших. Он пишет: «Так постепенно появились религии, когда те первые [люди], которые тех [правителей] признали [за богов], приучили к тому своих детей и внуков, затем [это перешло] и к другим поколениям»[50].

Таким образом, согласно Лактанцию в основе «религиозного» сознания язычников лежит заблуждение, вызванное передаваемыми из поколения в поколение ложными представлениями. Языческие боги – это обожествленные правители древности, в обожествление которых решающий вклад внесли поэты, которые «слагая для наслаждения поэмы, подняли тех людей на небо»[51].

Важно отметить, что Лактанций одним из первых ранних христианских мыслителей заявил о четком разделении философии и религии, что в дальнейшем получит свое развитие в схоластике: «Итак, поскольку философия не содержит религию, то есть высшего благочестия, она не является истинной мудростью»[52].

Другой представитель патристики Афанасий Великий писал, что изначально человек был создан Богом безгрешным, а помыслы его были устремлены к истинному Богу. «Но люди, вознерадев о совершеннейшем и поленившись постигнуть Его, охотнее взыскали того, что ближе к ним; ближе же к ним были тело и телесныя чувства. Посему уклонили они ум свой от мысленнаго, начали же разсматривать самих себя»[53]. В результате же душа человека, «исполнившись всяких плотских вожделений и смущаемая уважением к чувственному, наконец, того Бога, Котораго предала забвению в уме, воображает в телесном и чувственном, имя Божие присвоив видимому и то одно прославляя, что ей кажется угодным и на что взирает она с приятностию»[54].

Указывая в качестве истинного источника «религиозного» сознания изначальное знание людей о едином Боге, Афанасий Великий предполагает, что природа языческого религиозного сознания кроется в увлечении людьми телесным и чувственным, переориентацией с истинно божественного на видимое. Как результат стало обожествление сначала неба, солнца, луны и звезд, затем эфира, воздуха и того, что в воздухе, позже – тепла, холода, сухости и влажности. «И как совершенно упадшие, влачатся по земле, подобно земляным улиткам, так злочестивейшие из людей, пав и унизившись в представлении о Боге, в число богов включили, наконец, людей и изображения людей, как еще живых, так уже и умерших»[55].

Свои мысли по вопросу происхождения языческих верований и зарождения языческого религиозного сознания высказывали и другие видные представители патристики. Так, во второй половине II века Афинагор Афинянин писал, что языческие боги – это обожествленные цари. Афинагор выдвинул «поэтическую» версию: «Итак, я утверждаю, что Орфей, Гомер и Гесиод дали и имена и генеалогию тем, кого называют они богами».[56] Одним из первых же он высказал мысль и о том, что корнем языческого религиозного сознания является его демоническая природа. Демоны заставляли одних людей обожествлять других: «Демоны, о которых мы говорили, привлекают язычников к идолам; ибо они привязаны к крови жертв и ею услаждаются; а боги, которые нравятся толпе и коих имена даны статуям, были люди, как можно видеть из их истории»[57].

Следующая стадия развития религиозной философии, схоластика, также уделяла внимание проблеме религиозного сознания, но на качественно ином уровне. Перед схоластикой уже не стояла задача выяснения природы языческого «религиозного» сознания, так как патристика в полной мере раскрыла данный вопрос. Что же касается христианского религиозного сознания, то с точки зрения схоластики оно носит тотальный характер, то есть подменяет собой сознание как таковое. Схоластика окончательно провозглашает примат веры над разумом. Если до этого вера рассматривалась лишь как предварительная ступень знания, то теперь вера – это и есть знание.

Ансельм Кентерберийский, представитель ранней схоластики, четко и недвусмысленно сформулировал позицию, которая стала своего рода основой для всей средневековой философской мысли: верую, чтобы понимать. Вера становится основой рационального знания: «Но, конечно, чем бы ни был Ты, Ты существуешь не иначе как сам по себе (per te ipsum). Значит, Ты и есть эта жизнь, которою Ты живешь, и премудрость, которой Ты все-ведаешь, и благость, которой Ты благ и для добрых, и для злых, и так же всё подобное»[58].

Человек превращается в «человечишку», и жребий его «жалкий». Вопрос о природе веры, об истоках религиозного сознания теряет смысл: религиозное сознание становится естественным и единственно возможным. Человек верит, так как создан Богом, который явил себя через Священное Писание, Откровение. Таким образом, схоластика сняла вопрос о причинах возникновения религиозного сознания, подменив его проблемой познания Бога.

Свой значительный вклад в рассмотрение проблемы зарождения и сути религиозного сознания внесла эпоха Возрождения. Именно в этот период начало складываться (а скорее, возрождаться) представление о его земной, а не божественной природе, что во многом было связано с десакрализацией, детеологизацией значительных слоев духовной культуры, а также с критическим отношением ряда влиятельных мыслителей к официальной католической идеологии [59].

Антропоцентризм гуманистической философии означал не только перенесение внимания с проблем онтологических на этические, но и перестройку всей картины мира, новое понимание центральной для средневековой и ренессансной философской мысли проблемы соотношения божественного и природного начал, отражавшей специфическое для этих эпох осмысление основного вопроса философии[60].

Возвращение философов этого периода к наследию античной эпохи, безусловно, серьезно повлияло на рассмотрение проблемы религиозного сознания. Несмотря на то что разработка проблемы шла в русле теологии, тем не менее именно философы эпохи Возрождения вернули к жизни идею о разделении теологии и философии. Если философия должна заниматься осмыслением религиозного сознания, то теология – доказательством его истинности.

Находясь в рамках представлений о божественном творении мироздания, мыслители Возрождения отошли от догматического понимания бытия, вновь сделав человека центральной фигурой, субъектом, а не объектом религиозного мировоззрения.

Обращение к античному наследию породило целый ряд оригинальных онтологических концепций, которые, так или иначе, заложили основу будущей научной европейской парадигмы. При этом античное наследие не использовалось для подтверждения христианских догматов, но, напротив, становилось базой для критического осмысления христианства, религии в целом. В первую очередь, это выразилось в возвращении пантеистических идей, которые изначально рассматривались в контексте христианства, но в последующем вышли за его рамки, став основой для зарождения новой философии, отказывающейся выступать в роли «служанки богословия».

В XV веке кардинал Николай Кузанский обратил свой взгляд к идеям пантеизма, начав, по сути, процесс возвращения к идеям античности в их изначальном виде. Природа человека рассматривается Кузанским в качестве наивысшего творения Бога. По его словам, она «заключает в себе умственную и чувственную природу и стягивает в себе всю Вселенную: она есть микрокосм, малый мир, как называли ее с полным основанием древние»[61].

Аристотелик Пьетро Помпонацци в 1516 году издал работу под названием трактат «О бессмертии души», в которой высказал идею о двойственной природе человека – материальной и идеальной. При этом, согласно П. Помпонацци, идеальное в человеке подчинено материальному, является его производным. Признавая Бога как источник бытия, он отрицал бессмертие души, но не полностью: «…душа истинна и по своей природе бессмертна и лишь в некотором отношении смертна»[62]. Частичную смертность души философ объяснял смертностью человеческого тела, но в своей мысли он не выходил за рамки религиозного сознания, замечая, что душа «создана только Богом», и это «следует из того, что, не будучи порожденной, она сотворена»[63].

Заметную роль в утверждении научного подхода к рассмотрению природы религиозного сознания сыграл французский политический деятель и мыслитель Жан Воден, выдвинувший во второй половине XVI века материалистическое учение о том, что верования, нравы и социальный строй каждого народа обусловлены природой и климатом его страны[64].

Серьезное влияние на дальнейшее развитие как философской, так и научной мысли оказали идеи Дж. Бруно, попытавшегося с научных позиций критиковать религиозные представления своего времени. Процесс формирования религиозного сознания Бруно описывал следующим образом: «Некогда у египтян были разные басни, служившие для того, чтобы ум лучше воспринимал некоторые тайны, чтобы недоступное непосредственным чувствам лучше воспринималось с помощью знака или образа. Но затем… для народов была выдумана нелепая сказка, появилось варварство и начался преступный век, для которого знание считалось опасным, предметом благочестия стало нечестивое и жестокое, а религии вменялось в обязанность держать мир в состоянии раскола и ставить насилие выше права. Так место истины и справедливости заняла глупая басня, которая извратила разум и испортила жизнь» [65].

Если XVI век лишь обозначил начало отхода европейского сознания от теоцентрической парадигмы, то XVII век породил еще более мощную волну против Церкви, которая выразилась в работах философов-материалистов и близких к ним мыслителей. Р. Декарт, П. Гассенди, Б. Спиноза, Ф. Бэкон, П. Бейль, Т. Гоббс, Д. Локк выступили с критикой господствующего религиозного сознания, ведущего свою историю со Средних веков, предложив различные трактовки сущности религиозных учений и, в первую очередь, христианства.

Создателем первой философской концепции религии по праву считается Бенедикт Спиноза. Не отрицая Бога («Если человек имеет идею Бога, то Бог должен существовать формальным образом»[66]), Б. Спиноза тем не менее показал, что знание о нем субъективно. Так, в «Богословско-политическом трактате» он тщательно анализирует «общение» пророков с Богом и приходит к выводу, что Писание написано людьми и для людей сообразно их представлениям на том или ином этапе развития с целью их послушания. Спиноза призывает развести суеверия, основанные на страхе и истинную веру: «…народ (преданный суеверию и любящий остатки старины больше самой вечности) лучше почитает книги Писания, нежели само Слово Божие»[67].

Таким образом, мы можем говорить о том, что пантеист Спиноза выделял истинное и ложное религиозное сознание. Первое основано на понимании Бога как первопричины всего, Бога как Природы, второе – на суевериях и страхах. Спиноза полагает, что сутью истинного религиозного сознания является добродетель и любовь к ближнему, в то время как ложное религиозное сознание ориентировано на внешнюю сторону, культовые действия. Спиноза отмечает: «Именно: если дела добры, то хотя бы человек в догматах и не соглашался с другими верующими, однако он есть верующий; и, наоборот, если дела дурны, то хотя бы человек на словах и соглашался, однако он есть неверующий»[68].

Пантеизм Б. Спинозы хотя и выходил за рамки традиционного религиозного сознания своего времени, тем не менее в полной мере отражал предыдущий опыт осмысления проблемы, в первую очередь заложенный в эпоху Античности. Намного дальше пошли материалисты атеистического направления, которые впервые попытались отказаться от идеи Бога.

Т. Гоббс в 12-й главе «Левиафана» под названием «О религии» дает развернутую материалистическую трактовку происхождения религии и формирования религиозного сознания человека. С первых строк он заявляет, что нет религии вне человека. Согласно Т. Гоббсу, естественная причина религии – беспокойство о будущем. Приводя аллегорию с прикованным к скале Прометеем, философ пишет, что «человек, слишком далеко заглядывающий вперед, в своей заботе о будущем терзается все

время страхом смерти, бедности или другого бедствия, имея отдых или передышку от своего беспокойства разве лишь во время сна»[69]. По мнению Гоббса, страх из-за незнания будущего (что было новым по сравнению со страхом перед силами природы), так или иначе, должен был иметь какой-нибудь объект, который был бы источником этих явлений. Но не находя объекта реального, люди нашли его в «невидимой силе».

Страх стал причиной появления языческих богов. Но, очевидно, что им невозможно было объяснить переход от политеизма к монотеизму. Понимая это, Гоббс пишет, что признание единого предвечного Бога объясняется желанием людей «познать причины естественных тел и их различных свойств и действий»[70]. Иными словами, познавательная сторона человеческой личности выходит на первый план. Но люди, не в силах логически объяснить Природу, вновь ищут иррациональные объяснения, приходя в итоге к идее перводвигателя, первичной причины для всех вещей.

В результате Т. Гоббс формулирует четыре основных фактора возникновения религии, которые он обозначает как естественные семена религии: представления о привидениях, незнание вторичных причин, покорность по отношению к тому, чего люди боятся и принятие случайных вещей за предзнаменование[71].

Более компромиссную, нежели Т. Гоббс, позицию занимал другой видный философ XVII века Дж. Локк. В своей работе «Опыт о человеческом разуме» Локк подробно рассмотрел вопросы познания, разработав сенсуалистическую теорию познания, основанную на представлении о происхождении знания из ощущений. Дж. Локк стоял на твердых религиозных позициях, отмечая, что «наше собственное бытие дает нам очевидное и бесспорное доказательство божественного бытия и, по моему мнению, его убедительность не может отрицать ни один человек»[72]. Отвечая на вопрос, откуда у людей появляется идея Бога, Дж. Локк констатирует, что «самые верные и лучшие понятия о Боге не запечатлены, но приобретаются размышлением и обдумыванием и надлежащим применением своих способностей»[73]. Разделяя людей на мудрых и глупых, Локк считал, что у мудрых людей понятие о Боге могло бы быть врожденным, но тем не менее приходил к выводу, что и они лишь приобретают его. Таким образом, религиозное сознание не является врожденным, оно приобретается, так как «мы наделены способностью постигать эти идеи, и если не имеем их, то не из-за недостатка щедрости Бога, а из-за нехватки нашего усердия и соображения»[74].

Вольнодумство философов XVII века заложило основу следующего этапа развития философской мысли, все более освобождавшейся от средневековой теоцентрической парадигмы сознания.

Принципиально новым периодом в рассмотрении религиозного сознания является эпоха Просвещения. Концепция разума, культивируемая мыслителями Просвещения, вступает в противоречие с религиозным мировоззрением, что порождает критическое отношение к религии, заставляет переосмыслить ее сущность и общественную роль. Как отмечает Ю. Левада, «просветительская концепция религии – прежде всего, гносеологическая концепция, т. е. она рассматривает религию преимущественно как явление процесса познания, притом индивидуального познания. Она неразрывно связана с основной установкой просветительской философии о самодовлеющем и разумном индивиде. Именно в мыслях и поступках этого индивида Просвещение искало объяснения религии»[75].

Представители Франкфуртской школы Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно в работе «Диалектика Просвещения» следующим образом характеризовали гносеологические установки просветителей: «…Просвещение пропагандировало постоянное развитие мышления в самом широком смысле, всегда преследовало цель вырвать людей из состояния страха и превратить их в хозяев своей судьбы. <…> Программой просветителей было избавление мира от чар; они намеревались развеять мифы и с помощью научных знаний полностью изменить человеческое воображение»[76].

Желание «развеять миф», десакрализовать реальность вело мыслителей эпохи Просвещения по пути отрицания Бога. Дихотомия религия-наука практически не позволяла искать компромиссных решений в рассмотрении религиозных вопросов. Религиозное сознание в представлении просветителей – сознание запуганное, невежественное, порабощенное социальными и животными страхами, иллюзиями.

Рассмотрение природы религиозного сознания в этот период шло в русле деизма, агностицизма и атеизма. Наиболее ярко деистские взгляды прослеживаются в работах Вольтера, который, ссылаясь на авторитет Спинозы, считал, что есть Высший разум, отрицать который немыслимо. В то же время Бог монотеизма казался ему неубедительным и ложным. Рассуждая о зарождении идеи Бога (формировании религиозного сознания), Вольтер отмечает, что «знание Бога вовсе не запечатлено в наших умах рукой природы, ибо в этом случае все люди обладали бы одним и тем же о нем представлением, а ведь ни одна идея не рождается вместе с нами»[77]. Философ задается вопросом: откуда же взялась эта идея? И дает следующий ответ: «Она вытекает из чувства и той естественной логики, что развивается с годами у самых простых людей. Люди наблюдают поразительные эффекты природы, урожаи и бесплодие, ясные дни и непогоду, благодеяния и бедствия и чувствуют за всем этим господина. Для управления обществами требовались вожди, а потому возникла необходимость допустить существование хозяев этих новых хозяев, коих создала себе людская слабость, – существ, чье могущество заставляло бы трепетать людей, способных угнетать своих ближних»[78]. В результате, по мысли Вольтера, человечество изощрило «свой разум до возможности тайного признания единого и всеобщего Бога».

Таким образом, Вольтер видел первопричиной религиозного сознания то, что мы можем обозначить как «чувство господина».

Боги были необходимы «самым простым людям», чтобы восстановить своего рода подобие справедливости – если их угнетают хозяева (вожди), то пусть хозяев угнетают боги, заставляют их «трепетать». Важно, что в своем объяснении Вольтер исходил не из простой неприязни к религии, а из логики возникновения представлений в сознании человека. Знания о чем-либо не являются врожденными, они вторичны и являются следствием экзистенциального опыта.

При этом ряд философов все же пытались не занимать полностью отрицающую позицию, выражая агностицистические взгляды. Так Д. Дидро в «Беседе с аббатом Бартелеми о молитве, Боге, душе, будущей жизни и пр.» на замечание аббата о том, что Дидро должен отрицать Бога, если он отрицает существование души, философ жестко и однозначно заявляет: «Нет, это не причина. Но еще раз повторяю, аббат: я ничего не хочу отрицать. Я всего-навсего несведущий человек, который, однако, настолько искренен и смел, что не боится сознаться в своем незнании. Я имею смелость заявлять: “Я не знаю”»[79].

Но если Дени Дидро признавал свой агностицизм (который, по сути, является последним шагом к атеизму), то Поль Анри Гольбах выступал уже с позиций прямолинейного атеизма. В своем труде «Система природы, или О законах мира физического и мира духовного» философ писал: «Если бы у людей хватило мужества обратиться к источнику взглядов, глубочайшим образом запечатленных в их мозгу; если бы они отдали себе точный отчет в причинах, заставляющих их относиться к этим взглядам с уважением как к чему-то священному; если бы они решились хладнокровно проанализировать мотивы своих надежд и опасений, то они нашли бы, что предметы или идеи, способные сильнейшим образом влиять на них, часто не обладают никакой реальностью, представляя собой просто лишенные смысла слова, призраки, созданные невежеством и видоизмененные больным воображением»[80]. Согласно Гольбаху, зло породило веру в богов, так как «если бы в этом мире не было зла, человек никогда не помышлял бы о божестве»[81]. Люди боязливы и доверчивы, но, кроме этого, они и невежественны и в результате «невежество и слабость человека делают его суеверным»[82].

Просветители активно эксплуатировали идею, согласно которой религия была навязана людям не только из-за их собственной глупости и страхов, но и ввиду желания определенных групп древнего общества, наделенных властью, подчинить их себе. Таким образом, религиозное сознание постепенно превращалось в одну из сторон сознания общественного. Жан Мелье в «Завещании» также продвигает именно эту идею. Заявляя, что «всякий культ и поклонение богам есть заблуждение, злоупотребление, иллюзия, обман и шарлатанство», он пояснял, что «все это выдумано… хитрыми и тонкими политиками, потом было использовано и умножено лжепророками, обманщиками и шарлатанами, затем слепо принималось на веру невеждами и наконец было поддержано и закреплено законами государей и сильных мира сего, которые воспользовались этими выдумками для того, чтобы с их помощью легче держать в узде народ и творить свою волю…»[83].

Еще дальше в своих рассуждениях пошел Ж. О. де Ламетри, заговоривший о «человеке-машине». По Ламетри, человеческая душа не только не имеет божественного происхождения, но в принципе представляет собой «лишенный содержания термин, за которым не кроется никакой идеи и которым здравый ум может пользоваться лишь для облачения той части нашего организма, которая мыслит»[84]. Лишив душу содержания и идейности, Ламетри окончательно подвел черту под объективным идеализмом, привязав человека к животному миру. Объективный идеализм сменяется механистическим материализмом. Человек и животное идентичны за исключением одного параметра: сознания. Именно Ламетри первым высказывает идею о происхождении человека от животного.

Крупнейший представитель английского Просвещения Д. Юм подобно некоторым французским просветителям стоял на позициях агностицизма. Первой формой человеческих верований был политеизм. Основываясь на идее постоянного прогресса мысли, Юм утверждал, что «в соответствии с ходом естественного развития человеческой мысли невежественная масса уже должна обладать каким-нибудь примитивным и обыденным представлением о высших силах, прежде чем она окажется в состоянии достигнуть понятия о том совершенном существе, которое внесло порядок во все мироздание»[85].

Отмечая невежественность масс, Юм предлагал свою трактовку происхождения представлений о богах. Первоначальные религиозные представления у всех народов, исповедовавших политеизм, были вызваны не созерцанием творений природы, но заботами о житейских делах, а также теми непрестанными надеждами и страхами, которые побуждают к действию ум человека[86].

В качестве аргумента в пользу своей версии, Юм говорит о невозможности размышления древних людей о столь отвлеченных вещах, как вопросы мироздания, мироустройства, миропорядка. По мнению философа, «это мотив слишком утонченный для грубых умов»[87].

Эпоха Просвещения оказала огромное влияние на последующее развитие представлений о возникновении и формировании религиозного сознания. По сути, в этот период были высказаны все основные предположения, которые в последующем явились основанием непосредственно религиоведческих исследований.

Значительным этапом развития философской мысли стал период так называемой классической немецкой философии. Классическая немецкая философия, безусловно, так же рассматривала вопросы религии, подходя к их решению, как и предыдущие эпохи, с двух основных точек зрения – идеализма и материализма. Немецкий классический идеализм, развивавшийся в русле религиозной традиции, в меньшей степени интересовался онтологическими проблемами религиозного сознания, придавая большее значение гносеологическим и аксиологическим аспектам.

И. Кант в работе «Религия в пределах только разума» дал свое гносеологическое определение религии: «Религия (рассматриваемая субъективно) есть познание всех наших обязанностей как божественных заповедей»[88]. Именно с точки зрения проблемы познания И. Кант рассматривает религии как естественные и откровенные: «Та религия, в которой я заранее должен знать, что нечто есть божественная заповедь, дабы признавать это моим долгом, есть религия откровенная (или нуждающаяся в откровении). Напротив, та, в которой я сначала должен знать, что нечто есть долг, прежде чем я могу признать это за божественную заповедь, – это естественная религия»[89]. Рассуждая, Кант приходит к выводу, что подразделяя религию на основании ее первоначального происхождения и внутренних возможностей, можно произвести еще одно деление, за основу которого он берет критерий возможности убеждения людей. Религии могут быть естественными и учеными. Первые постигаются самостоятельно собственным разумом, вторые – посредством учености.

Истинная религия для Канта та, которая может быть всеобщей и основанной на исполнении нравственного долга, так как сама нравственность и есть главное доказательство существования Бога.

Идея морального Бога была неоднозначно принята уже во времена самого Канта. Другой немецкий философ, Ф. В. Й. Шеллинг, саркастически замечал по поводу трактовки религии Кантом: «Если Кант предполагал сказать только: “Добрые люди, ваш (теоретический) разум слишком слаб, чтобы вы могли постигнуть Бога, но вы должны быть хорошими в моральном отношении людьми и во имя моральности допустить некое существо, которое награждает добродетель и карает порок”, – если в этом смысл учения Канта, то что еще могло бы быть для нас неожиданным, необычным, неслыханным, ради чего стоило бы поднимать шум и взывать в молитве: “Господи, спаси нас от друзей, а с врагами мы справимся сами “?»[90].

Сам Шеллинг довольно подробно рассматривал вопрос происхождения богов древности в работе «Введение в философию мифологии». Анализируя древние поэмы и исторические трактаты, Шеллинг отмечает, что «с ростом силы мысли отдельные люди начинают замечать, что так называемые боги – не что иное, как природа и ее силы; тогда-то и возникает основанное на наблюдении природы, свободное от любого религиозного элемента знание…».[91] Рассматривая причину появления веры, Шеллинг рассматривает ее в контексте монотеизма/политеизма: «мифология возникает вследствие неизбежного процесса (неизбежного – для самого сознания), исток которого теряется в надысторическом, таясь от самого же процесса»[92]. Основа мифологии, согласно философу, заложена уже в «первом действительном сознании», и потому политеизм возникает уже на переходе к такому сознанию. Но что было раньше этого «первого действительно сознания», как полагает Шеллинг, мы уже не можем знать, так как «по ту сторону первого действительного сознания нельзя уже мыслить ничего, кроме сознания в его чистой субстанции; сознание таково не с ведением и велением, таково оно по природе, сущностно и так, что оно не есть ничто иное, ничто помимо того, что оно есть, это полагающее Бога сознание, и, будучи лишь сущностным, оно может находиться в отношении к Богу лишь в его существе, лишь в его чистой самости»[93].

Таким образом, давая ответ на вопрос о природе религиозного сознания, природе веры в Бога, Шеллинг заключает, что оно есть продолжение «чистой субстанции», самости Бога, который един, а следовательно, и «изначален монотеизм, но только такой, какой не ведает еще о противоположном себе и, следовательно, не ведает и о себе как монотеизме»[94].

Значительный вклад в развитие философии религии внес Гегель. Выстраивая свою концепцию Абсолютного Духа, Гегель исходит из того, что цель познания – «не пробуждать религию в том или ином отдельном, эмпирическом субъекте, если в нем полностью отсутствует какое бы то ни было религиозное сознание и он совсем не стремится к нему», а «познать религию, которая есть»[95]. Критикуя материализм за абсолютизацию индивидуального чувства, которое, якобы, порождает веру в Бога, Гегель заявляет, «что Бог существует не только в чувстве, не есть только мой Бог». [96]

Гегель формулирует свое определение религии: «Религия – вообще последняя и наивысшая сфера человеческого сознания, будь то мнение, воля, представление, знание или познание; она есть абсолютный результат, та область, в которую человек вступает, как в область абсолютной истины»[97].

Гегель, как и Кант, оперирует категорией всеобщности. Но если у Канта всеобщность связана с онтологическим основанием нравственности, то Гегель вносит в нее гносеологический аспект, говоря о моменте мышления в его абсолютной всеобщности. Мышление мыслит само себя, а религия существует «лишь посредством мышления и в мышлении». Таким образом, религиозное сознание – единственно возможное. Проводя аналогию с растениями, Гегель пишет: «Дух же, поскольку он вообще живой дух, есть сначала только в себе, или в своем понятии, затем он вступает в сферу существования, развивается, творит, достигает зрелости, создает понятие самого себя – то, что он есть в себе, – но создает таким образом, что его понятие – то, что он есть в себе, – теперь есть понятие для него самого»[98].

Согласно Гегелю, религиозное сознание не было дано людям изначально. Лишь со временем, с развитием они начали постигать позитивную религию. «Так, на низших ступенях развития моменты понятия религии выступают еще в виде прозрений и в своем возникновении уподобляются случайному произрастанию цветов и форм мира природы»[99]. Отмечая общие черты во многих религиях, Гегель делает вывод, что все они имеют одно начало. Тем не менее ему приходится констатировать, что существуют и религии, которые резко отличаются от христианства. Этот вопрос Гегель рассматривает диалектически, не находя на него однозначного ответа. С одной стороны, эти религии – порождение разума (а следовательно, в них должна присутствовать высшая необходимость), но, с другой стороны, это совсем не значит, что «мы должны считать их так, как они предстают перед нами в своем непосредственном образе, правильными или истинными»[100].

Разделяя все религии на естественные и религии откровения, Гегель полагал, что на первом этапе (естественные религии) природность и духовность еще боролись друг с другом (иудаизм, греческая и римская религии). Эти религии еще нельзя считать религиями в полном смысле слова, так как в них отсутствует абсолютное содержание Духа. Истинная же религия – религия Откровения, христианство, в которой раскрывается «знание духа для себя таким, как он есть в себе, есть в-себе-и-для-себя-бытие знающего духа» [101].

Представитель материалистического направления немецкой классической философии – Л. Фейербах. В своей работе «Сущность религии» он в качестве основы религии выделяет «чувство зависимости»: «Утверждение, что религия врождена человеку, что она есть нечто естественное, – ложно, если религию в ее общем смысле подменять идеями теизма, то есть верой в Бога в собственном смысле; но это утверждение совершенно справедливо, если под религией понимать не что иное, как чувство зависимости, – чувство или сознание человека, что он не существует и не может существовать без другого, отличного от него существа, что он своим существом обязан не самому себе»[102].

Фейербах говорил о зависимости человека от человека, а сверхъестественное трактует как плод человеческой фантазии. Неспособность объяснения природы приводит к наделению ее сверхъестественными качествами, а само божество становится олицетворением человеческого незнания и фантазии. Ведущим фактором в этом процессе Фейербах считал страх и зависимость от природы, которую он определял как «первый, изначальный объект религии». Но Божественная сущность, раскрывающаяся в природе, есть не что иное, как сама природа; она раскрывается, выявляется и напрашивается человеку как божественное существо. Не Бог создал природу, но природа «создала» Бога, природа предшествует Богу, конкретное предшествует абстрактному, чувственное – мыслимому – основной тезис его рассуждений.

Изменения в религиозном сознании человека, согласно Л. Фейербаху, происходили с возвышением его над природой. Подчинение себе природы разобожествляло ее: «Только там, где земля обезбоживается, боги поднимаются на небо, из действительных существ превращаются в существа лишь воображаемые»[103].

В результате Фейербах выделял два вида специфического религиозного сознания: чувственное и разумно-волевое. Первое характерно для естественных религий (природных), второе – для сверхприродных. Но второе естественным образом связано с первым. Основание вещи в уме предшествует самой вещи, постулирует Фейербах. А следовательно, «во всех умозаключениях от природы к бытию бога, посылка, предпосылка – человеческого происхождения; неудивительно, что в результате получается человеческое или человекообразное существо. Если вселенная – машина, то, естественно, должен быть и механик»[104].

Так, по мысли Фейербаха, незаметно для себя, «бессознательно», человек, путая причину со следствием, переворачивая «естественный порядок вещей», «ставя мир вверх ногами» создает Бога в своем сознании, приписывая ему сугубо человеческие характеристики.

Таким образом, религиозное сознание, согласно Фейербаху, не является отражением сверхъестественного и не имеет содержания вне материального мира: «Сущность и сознание религии исчерпывается тем, что заключается в сущности человека, его сознании и самосознании. У религии нет собственного особого содержания… Как звук существует только в ухе и для слуха, так и Бог существует только в религии и для нее, только в вере и для веры»[105].

Положения Л. Фейербаха с успехом были развиты философией марксизма, который вложил в них социальный смысл. В марксистской трактовке религиозное сознание приобретает новое звучание. Оно становится уже не отражением некоего абстрактного прошлого в сознании некоего абстрактного человека вне его социальных характеристик, а отражением того общества и его социального устройства, в котором данный человек находится. Вслед за Л. Фейербахом К. Маркс заявляет, что именно «человек создает религию» (Фейербах: «Каковы желания людей, таковы и их боги»[106]), добавляя, что «религия же не создает человека».

Говоря о религии и причинах ее возникновения нельзя не упомянуть еще одного немецкого философа – Ф. Ницше. Не останавливаясь на проблеме критики религии с его стороны в целом, отметим лишь идеи, касающиеся заявленной проблемы. Размышляя о древних временах, Ницше писал: «В те эпохи люди еще ничего не знают о законах природы; ни для земли, ни для неба не существует никакой необходимости; время года, солнечный свет, дождь могут явиться и не явиться по усмотрению. Отсутствует вообще всякое понятие о естественной причинности» [107]. В результате природа представляется людям «царством свободы, произвола, высшего могущества, как бы сверхчеловеческой ступенью бытия, или Богом»[108]. Таким образом, Ницше предложил видеть в качестве причины отсутствие представлений о причинности, нелогичности первобытного мышления.

Оригинальную версию происхождения религиозного сознания в XX веке выдвинул экзистенциализм. Зародившись сразу в нескольких странах, данное философское направление ввиду онтологической направленности формулировало свое видение религии и религиозной природы человека. Но если часть экзистенциалистов оставалась на позициях религиозной философии (например, Г. Марсель), то другое крыло выступало с позиций атеизма (Ж.-П. Сартр). В своей работе «Экзистенциализм – это гуманизм» Ж.-П. Сартр пишет: «Таким образом, нет никакой природы человека, как нет и бога, который бы ее задумал. Человек просто существует, и он не только такой, каким себя представляет, но такой, каким он хочет стать. И поскольку он представляет себя уже после того, как начинает существовать, и проявляет волю уже после того, как начинает существовать, и после этого порыва к существованию, то он есть лишь то, что сам из себя делает»[109].

Итак, Сартр предлагает рассматривать феномен религиозного сознания как выбор самого человека. Как отмечает М. А. Киссель, согласно экзистенциалистам, человек не представляет собой какого-то твердого, устойчивого ядра, но он представляет собой некоторое целое, некое единство проявления. Эту целостность экзистенциальных проявлений Сартр вслед за Хайдеггером называет «фундаментальным проектом» или «первоначальным выбором»[110]. Никакой предопределенности нет – человек сам определяет, быть ему верующим или нет. Таким образом, для Сартра религиозное сознание является порождением индивидуального выбора.

Ведущий представитель аналитической философии XX века Б. Рассел полагал, что природа религиозного сознания напрямую связана со страхом. В своей лекции «Почему я не христианин», прочитанной 6 марта 1927 года и вышедшей позднее отдельной брошюрой, он утверждал, что религия, в первую очередь, основана на страхе. При этом страх этот двупричинный: «Частью это ужас перед неведомым, а частью, как я уже указывал, – желание чувствовать, что у тебя есть своего рода старший брат, который постоит за тебя во всех бедах и злоключениях»[111]. Развивая свою мысль, Б. Рассел добавляет: «Страх – вот что лежит в основе всего этого явления, страх перед таинственным, страх перед неудачей, страх перед смертью»[112].

Отечественная философская мысль с определенного этапа своего развития также обратила свой взгляд на проблему возникновения религии, религиозных представлений и верований.

Е.Н. Трубецкой, размышляя о вопросах соотношения человека с Богом, отмечал: «Человеческое сознание, – вот та яркая вспышка солнечного света, которая отмечает на земле ясное откровение Божьего дня, отделяя его от неполных световых лучей утренних и вечерних»[113]. Трубецкой полагал, что «co-знание» человека есть орган откровения всеединого смысла существующего и всеединого замысла Божия о мире. Это сознание – предположение безусловного, Всеединого сознания, которое составляет необходимую предпосылку сознания человека. Таким образом, религиозное сознание выступает в качестве единственного, так как природа его божественна.

Тех же взглядов на природу религиозного сознания придерживался и С.Н. Булгаков: «Религиозный опыт в своей непосредственности не есть ни научный, ни философский, ни эстетический, ни этический, и, подобно тому как умом нельзя познать красоту (а можно о ней только подумать), так лишь бледное представление об опаляющем огне религиозного переживания дается мыслью»[114]. Таким образом, для С.Н. Булгакова интеллектуальная трактовка веры невозможна. Ее трансцендентность не подлежит сомнению, а попытки осмыслить ее с позиций разума обречены на провал. Религиозное сознание имманентно присуще человеку как божественному созданию. Развивая мысль, С.Н. Булгаков пишет: «Таким образом, хотя имманентное: “мир” или “я”, макрокосм и микрокосм, внутри себя также имеет ступени относительной трансцендентности, заданности, но еще не данности, – тем не менее оно противоположно трансцендентному как таковому. Трансцендентное кат ^oxrj'v как религиозная категория не принадлежит имманентному, – “миру” и “я”, хотя его касается. К нему нет пути методического восхождения (ибо путь религиозного подвига не имеет в виду познания, не руководится познавательным интересом), оно вне собственной досягаемости для человека, к нему можно стремиться и рваться, но нельзя планомерно, методически приходить. Путь религиозный в этом смысле необходимо есть путь чуда и благодати»[115].

Другой русский религиозный философ С.Л. Франк пояснял, что «верующий воспринимает, видит и то, чего не замечает и что поэтому отрицает неверующий…»[116]. Согласно Франку, каждый может приобщиться к Богу, если действительно пожелает этого. То есть потенциально верующим является каждый. Само доказательство существования Бога, а значит, и истинности веры, непридуманности, неиллюзорности религиозного сознания Франк выводит из осознания человеком своего экзистенциального одиночества: «Если человек сознает себя личностью, т. е. существом, инородным всему внешнему, объективному бытию и превосходящим его своей глубиной, исконностью, значительностью, если он чувствует себя изгнанником, не имеющим подлинного приюта в этом мире, – то это и значит, что у него есть родина в иной сфере бытия, что он есть как бы представитель в этом мире иного, вполне реального начала бытия»[117].

Известный православный священник А. Мень, отличавшийся широтой взглядов, по нашему мнению, наиболее сжато и конструктивно отразил теологическую точку зрения на сущность феномена религиозного сознания. Цитируя влиятельного католического теолога XX века, иезуита Карла Рахнера (Rahner К., Vorgrimler H. Petit dictionnaire de theologie catholique. Paris, 1970), он постулирует следующее: «Да, религия есть преломление Бытия в сознании людей, но весь вопрос в том, как понимать само это Бытие. Материализм сводит его к неразумной природе, религия же видит в его основе сокровенную Божественную Сущность и осознает себя как ответ на проявление этой Сущности»[118].

Рассуждая о природе человеческого сознания в целом, А. Мень приходит к выводу, что необходимо разделение двух понятий – «сознание» и «мышление». Они не тождественны, и именно в этом он видит ошибочность логического подхода к истолкованию феномена веры: «Мы впали бы, однако, в грубую ошибку, если бы отождествили сознание с мышлением. Мышление есть лишь часть того широкого потока, который охватывает мысль «сверху» и «снизу». С одной стороны этот поток смыкается с бессознательным, с тем, что присуще животному миру (ведь и животным присущ род интуиции, называемой инстинктом). С другой стороны он восходит к глубинам духовного бытия, и этим объясняются те громадные возможности человеческого духа, которые даже мышление человека неспособно охватить»[119].

Следуя данной логике, религиозное сознание имеет сверхъестественное происхождение, оно заложено в человека свыше и имеет божественную природу. Мышление же позволяет структурировать и осмысливать мир, но с его помощью невозможно постигнуть трансцендентное.

Обзор основных взглядов на природу религиозного сознания с точки зрения проявления его основной характеристики – веры в высшие силы – позволяет выделить несколько магистральных подходов к данной проблеме. Основными первичными причинами формирования религиозного сознания у человека являются следующие факторы с точки зрения различных философских направлений и школ:

1. Страх перед Природой

2. Страх перед Одиночеством.

3. Страх перед смертью.

4. Чувство незащищенности.

5. Чувство зависимости.

6. Недостаток знаний/невежество.

Первичные причины порождали вторичные причины:

1. Фантазии (порождение страха, экзистенциального одиночества, незащищенности, зависимости).

2. Сознательная ложь (порождение невежества).

В противовес земной версии происхождения религиозного сознания религиозной философией обосновывается его божественное происхождение. С этой точки зрения религиозное сознание является естественной формой мировосприятия, сознанием как таковым, единственным способом ориентации и обнаружения себя в мире.

Подводя итог, можно констатировать, что философская мысль на протяжении всей своей истории давала два основных ответа на вопрос, почему люди верят в высшие силы. Ответ на данный вопрос исходил из позиций философов по отношению к основному вопросу философии. Идеализм и материализм лежали (и лежат) в основе размышлений по данному вопросу, являясь отправной точкой для построения дальнейших философских конструкций.

Автор не ставит перед собой задачи ответить на вопрос об истинности материалистического или идеалистического подхода к сущности религиозного сознания. Само религиозное сознание рассматривается нами как данность, в работе мы исходим из факта его существования.

Тем не менее рассмотрение основных подходов к указанному вопросу является крайне важным для дальнейшего раскрытия структуры религиозного сознания и определения параметров взаимодействия между его различными уровнями, а также между различными типами религиозного сознания.

В следующем параграфе будет подробно рассмотрена структура религиозного сознания, выделены его уровни, компоненты и основные типы.