Читать книгу Всемирная история. Крестовые походы - А. Н. Домановский, Андрей Домановский - Страница 3

X–XI вв., два столетия истории Западной Европы, предшествовавшие началу эпохи крестовых походов, стали временем рождения классического западноевропейского Средневековья с присущим ему набором ярких и потому хорошо узнаваемых явлений и характеристик. Именно они послужили той питательной средой предпосылок, в которой исподволь вызрели причины, приведшие к началу крестоносного движения. При этом обе вынесенные в эпиграф цитаты в полной мере отображали сложившуюся в то время ситуацию, в которой ощутимый экономический подъем и демографический рост сочетались с нарастанием внутренних противоречий и волной насилия, захлестнувшей расколотый на кусочки политически, но уже сплоченный духовно благодаря католической церкви Запад.

Осевым историческим стержнем, вокруг которого вращались процессы формирования западноевропейской средневековой цивилизации, принято считать тысячный год от Рождества Христова. Историки склонны говорить о «Европе тысячного года» как о важной вехе процессов, растянувшихся во времени на многие десятилетия до и после этой условной даты. И это вполне справедливо, в том числе и потому, что 1000 г. н. э. и ближайшее время до и после него особо выделяли в череде быстротекущих временных лет и сами современники тех далеких событий – правда, по иной причине. Для них эта дата была сроком прихода конца света, когда должен был свершиться Страшный суд и произойти второе пришествие Христа. Прямо на эту дату указывает Аббон Флёрийский (ок. 945–1004), аббат монастыря Святого Бенедикта на Луаре, написавший в 998 г. свои мемуары под названием «Апология»: «Что касается конца света, то я услышал в одной из парижских церквей проповедь о том, будто в конце тысячного года явится Антихрист и вскоре затем наступит Страшный суд. Я всеми силами противостоял этому утверждению, опираясь на Евангелие, Апокалипсис и Книгу пророка Даниила». Не называя точной даты, о конце света писали и другие близкие по времени авторы.

Конец X в. и почти весь XI в. прошли под знаком ожидания Страшного суда, который был перенесен вначале на 1033 г. – тысячелетие Страстей Христовых и Воскресения, а затем и на 1066 г. («число Зверя»). Эсхатологические настроения не оправдались, однако, пронизав все общество, они существенно повлияли на психологию людей Средневековья и сказались на всем историческом процессе, став, в том числе, одной из причин крестовых походов. Одно из сочинений на тему конца света и Страшного суда – «О месте и времени Антихриста» – прямо связывало конец времен с обретением последним христианским монархом Иерусалима, что стало впоследствии главной целью крестовых походов: «Некоторые из наших ученых мужей говорят, что один из царей франков овладеет всей Римской империей. Он будет самым великим и последним из всех царей. После того как закончится его успешное управление империей, он прибудет в Иерусалим и на Елеонской горе сложит с себя скипетр и корону – и это будет концом и завершением Римской христианской империи. И тогда, как предсказано апостолом Павлом, появится Антихрист». Причем написан был этот трактат аббатом монастыря Монтье-ан-Дер Адсоном (910/915–992) еще в 954 г., задолго до Первого крестового похода. О популярности сочинения гораздо позже, накануне и во время самих военных экспедиций в Святую землю, свидетельствует значительное число его сохранившихся вариантов, которые появились в XI–XII вв. Ожидание скорого конца света и стремление к обретению жизни вечной после Страшного суда, для чего следовало искупить грехи и вернуть святыни Господа христианам, было, таким образом, одной из важнейших ментальных предпосылок возникновения крестоносного движения.

В X–XI вв. сложился и ряд сугубо земных, материальных и общественно-политических условий, сделавших возможным начало массовых военных экспедиций в Святую землю. Важнейшим из них стал апогей феодальной раздробленности, когда Западная Европа была представлена не несколькими государствами в современном понимании – прежде всего Францией, Германией, Италией, – а бесчисленным множеством разномасштабных, преимущественно незначительных территориально военно-политических образований, находившихся в весьма слабом подчинении центральной власти. После дробления с середины IX в. некогда могущественной империи Каролингов реальные властные полномочия все больше сосредотачивались в руках региональных властителей, мало считавшихся с волей номинальных монархов. Особенно ярко это проявилось во Франции, где после смерти последнего представителя династии Каролингов Людовика V Ленивого (986–987) королем был избран граф Парижский Гуго Капет (987–996), реальная власть которого ограничивалась лишь наследственным доменом – областью Иль-де-Франс вокруг Парижа. В течение следующих двух столетий представителям династии Капетингов придется с большим трудом вначале удерживать королевскую власть за своим родом, а затем распространять и закреплять свои властные полномочия на территориях отдельных областей Французского королевства. Несколько иной была судьба Восточно-Франкского королевства, в котором в 962 г. Оттон I предпринял попытку восстановления империи Карла Великого. При том, что ему удалось упрочить могущество своей династии и обеспечить объединение Германии и Италии, реальная власть правителей Священной Римской империи выстраивалась на столь же шатком основании личных связей, преданности и договоренностей с герцогами и графами, папской курией и североитальянскими городами, что и власть французского короля.

Гораздо более важным процессом, чем малоуспешные попытки централизации власти, стало в это время окончательное формирования структуры средневекового общества, в котором обособились три базовых сословия – духовенство, рыцарство и крестьянство. Все они, каждое по своему, сыграют в итоге важнейшую роль и в вызревании предпосылок крестоносного движения, и в подготовке и организации экспедиции в Святую землю, и в Первом крестовом походе. Исходя из важнейших функций, выполняемых представителями сословий, они получили у авторов того времени соответствующие обозначения: священники были названы oratores, то есть те, кто молится, обеспечивает всем спасение души; рыцари – bellatores, что означает сражающиеся, защищающие всех; а крестьяне – laboratores, работающие, трудящиеся на земле, чтобы прокормить все сообщество. Это разделение упоминают многие авторы, но одним из первых в первой трети XI в. и, пожалуй, наиболее полно описал его епископ города Лана Адальберон (умер ок. 1031 г.) в поэме, адресованной королю Роберту II Благочестивому (996–1031): «Община верных образует единое тело, но три тела включает в себя государство… Так дом Божий, единым почитаемый, разделен на три части: одни молятся, другие сражаются, третьи работают. Три соседствующие части не страдают от своей раздельности: услуги, оказываемые одной из них, служат условием для трудов двух других; в свою очередь каждая часть берет на себя заботу о целом. Так это тройственное сочленение остается единым, благодаря чему закон может торжествовать, а люди – вкушать мир».

Из трех частей средневекового общества важнейшим для войны был многочисленный слой профессиональных воинов, которые в хрониках и хартиях того времени обозначались латинским термином (во множественном числе) milites – «солдаты». В античном Риме miles называли легионера-пехотинца, однако в конце первого – начале второго тысячелетия нашей эры его стали применять для тяжеловооруженного, сражающегося верхом на коне воина. Отсюда происходит и привычное нам название «рыцарь» (нем. Ritter, франц. chevalier), обозначающее буквально «всадник». К X–XI вв. сформировался весь комплекс рыцарского вооружения и основные приемы боя. Благодаря использованию стремян и изменениям в конструкции седла, обеспечивающим жесткую посадку наездника, на передний план вышло применение воинами тяжелого и очень длинного копья, достигавшего порой 4,5 м. Мощный копейный таранный удар в начале боя, позволявший максимально эффективно использовать всю кинетическую энергию стремительного движения всадника и лошади, составлявших единое, более чем полутонное по весу целое, надолго стал основным боевым приемом рыцарской конницы. На следующей стадии боя рыцари использовали рубящее (практически всегда, за крайне редким исключением, мечи) и ударное (в основном булавы и окованные железом палицы) оружие. При этом наносить удары с сильным замахом, наотмашь позволяла жесткая посадка кавалериста в седле, обеспеченная прежде всего стременами, а также усовершенствованной конструкцией седла и конской сбруи.

Нормандские рыцари (фрагмент гобелена из Байё, XI в.)

Стоил полный комплект рыцарского вооружения чрезвычайно дорого. Так, для X–XI вв. цена оружия, доспехов и боевого коня была эквивалентна стоимости 45 коров. Из них боевой конь «стоил» 12 коров, еще 12 – кольчуга, меч вместе с ножнами оценивался в 7 коров, по 6 приходилось на шлем и ножные латы, а еще 2 – на копье со щитом. При этом перечисленное составляло лишь минимально необходимый набор, к тому же требовавший, вследствие военного применения, постоянного ремонта, обновления, а нередко и замены. Столь высокая стоимость боевого снаряжения закономерно обуславливала положение рыцарства как особой, элитной категории воинов. Стать одним из них мог лишь тот, чье имущественное и, следовательно, социальное положение позволяло не только приобрести соответствующее вооружение, но также с детства вести определенный образ жизни: обучаться верховой езде и владению разными видами оружия, проводить время в непрестанных тренировках, охотясь, участвуя в рыцарских турнирах и, конечно же, войнах.

К рубежу X–XI вв. рыцарство окончательно выделяется как особая привилегированная социальная прослойка благородных воинов, оказаться в которой можно было либо по праву рождения, либо, при удачном стечении обстоятельств, служа богатому знатному сеньору, благодаря умению и личным заслугам. Судя по материалам источников того времени, доступ в рыцарское сословие еще не был тогда окончательно закрыт для простолюдинов, и благодаря одному из факторов – личной доблести и умению сражаться, службе в военном отряде крупного феодала, зажиточности крестьянского хозяйства – либо их сочетанию можно было по факту, а затем и по праву стать рыцарем. Интересна в этом плане одна из грамот аббатства Болье, расположенного неподалеку от города Лиможа, датированная 971 г. В ней было оговорено, что министериалы[3] аббатства, управлявшие его поместьями, имели право носить оружие, однако разрешены им были только копье и одна шпора. При этом им запрещалось именоваться «воинами» – milites, иметь меч, щит, а также особую одежду с разрезами спереди и сзади, подобную рыцарской. Судя по всему, запрет преследовал цель предотвратить переход несвободных министериалов в рыцарское сословие, к чему они явно стремились и были способны этого добиться благодаря умению владеть оружием, служебному положению и уровню благосостояния. О том, что подобные переходы были в ту пору еще вполне обычным, широко распространенным и массовым явлением, свидетельствует отмеченное исследователями существенное увеличение количества тяжеловооруженных конных воинов в X–XI вв., когда их число выросло, по сравнению с предыдущими столетиями, по меньшей мере в полтора-два раза.

Существенным стимулом количественного роста рыцарского сословия стал образовавшийся в то время, после постепенного угасания, а затем и окончательного ухода с исторической арены Франкской империи Каролингов, вакуум власти на местах. Крупные феодалы признавали лишь формальную власть верховного сюзерена – короля, присвоив себе всю полноту административных, налоговых и судебных функций. Они действовали по праву силы и практической возможности удержать за собой контроль и обеспечить его осуществление над определенными территориями. Однако и этим графам, маркграфам и герцогам было непросто уследить за всем, что творилось на номинально подвластной им значительной территории без твердой опоры на местах. Власть здесь можно было осуществлять, лишь опираясь на находящихся непосредственно в регионе преданных воинов, способных силой поддерживать установленный порядок.

Ярким проявлением регионализации власти в X–XI вв. стало массовое строительство в то время тысяч рыцарских замков, густой сетью покрывших всю территорию Западной Европы. Среди исследователей этот процесс получил яркое название «озамкование» (от итал. incastellamento), обозначавшее обзаведение собственным замком. Нередко эти укрепленные сооружения стояли через каждые 3–5 км, контролируя ограниченную территорию площадью в несколько квадратных километров, как раз достаточную по своему экономическому потенциалу для того, чтобы содержать небольшой охранявший замок вооруженный отряд. Во главе этой воинской дружины стоял владелец или комендант замка, которого по-французски называли шателеном – châtelain, словом, происходящим, в конечном итоге, от латинского castellum – укрепление, крепость.

Сам замок обычно был при этом весьма бесхитростным, можно даже сказать примитивным комплексом сооружений, не требовавшим существенных финансовых, трудовых и временных затрат. Исключением были немногочисленные укрепления, обустраивавшиеся на месте старых, еще античных крепостей, либо же резиденции крупных сеньоров, имевшие по нескольку оборонительных линий и внутренних дворов. Типичный же замок той эпохи представлял собой простую, грубо и без изысков, но прочно сколоченную обычно двухэтажную (реже этажей могло быть три и даже четыре) деревянную башню – так называемый донжон, возведенный на естественном либо насыпанном строителями земляном холме. Длина стены такой башни могла достигать 12 м, но нередко бывала меньшей. На верхнем этаже донжона жил сам хозяин замка с семьей, на нижнем размещались запасы продовольствия, инвентарь, конюшня и скот. В подвальном помещении, врытом в холм, могла находиться темница для пленников. Здесь же зачастую обустраивалась сокровищница замка, а также то, что позволяло укреплению выдерживать осаду, – колодезь, обеспечивавший обитателей замка водой. Вокруг башни выкапывали ров с валом с его внутренней стороны, на котором сооружали бревенчатый палисад. Через ров, обычно сухой, к въездным воротам перебрасывался съемный мост, который убирали при опасности нападения или осады.

Возвести деревянный замок при обилии строительного материала в покрывавших до 80 % территории Западной Европы лесах для хорошо организованной и должным образом мотивированной бригады строителей было делом нескольких недель, причем основное сооружение можно было поставить всего за несколько дней и даже чуть ли не за одну ночь. Строились такие укрепления без какого-либо разрешения от вышестоящих властей, более того, даже прямые запреты не способны были воспрепятствовать процессу озамкования. Так, капитулярий Карла Лысого от 864 г. гласил: «Мы хотим и настоятельно повелеваем, чтобы всякий, выстроивший в последнее время без нашего соизволения замки, укрепления и изгороди, совершенно уничтожил их к августовским календам, так как соседи и окрестные жители терпят от них много грабежей и стеснений». Однако все более слабевшая центральная власть была неспособна проконтролировать выполнение своих распоряжений, и они попросту игнорировались.

Процесс стихийного озамкования начался, как видим, уже в IX в., в значительной степени в связи с угрозой грабительских военных вторжений норманнов с севера и от побережья вдоль крупных рек, арабов с юга и венгров с востока. Строительство замков не прекратилось и тогда, когда внешняя военная угроза спала, ведь, наученные опытом предыдущих столетий, рыцари осознали, что замок является надежной опорой их власти в определенной местности. В нем можно было не только переждать неприятельский набег, отбивая штурмы и выдерживая осаду, но он позволял также держать в подчинении всю прилегающую округу, диктуя волю его хозяина окрестному населению. При слабости центральной власти, власти короля, и невысокой эффективности региональной власти крупных сеньоров, не способных одновременно уследить за всеми окраинами своих обширных владений, хозяин отдельно стоящего самовольно воздвигнутого замка имел все шансы прочно закрепиться на захваченном клочке земли. Власть такого шателена изначально не была юридически узаконенной, ее источником не было чье-либо пожалование, однако она обладала несомненным преимуществом – опорой на локально расположенную вооруженную силу, способную оперативно отреагировать на любые проявления неповиновения и обеспечить выполнение распоряжений. Вследствие этого власть сеньора замка была эффективной, действенной, а значит, и действительной, настоящей, признаваемой местным населением. Среди исследователей власть владельцев замков в границах подконтрольной им территории получила название «баналитетной (или банальной) сеньории» от германского слова «бан» – право издавать распоряжения и запреты. Такая сеньория получала властные полномочия, исходя из фактической возможности, а следовательно, и права реализовывать властные полномочия, осуществлять власть как таковую во всех сферах – административной, фискальной, судебной и военной.

Замки были наглядным подтверждением того, что власть в бывшей франкской империи Каролингов окончательно раздробилась. Конечно же, на локальную, ограниченную территориально военную силу владельца замка всегда находилась более мощная военная сила крупного сеньора – графа или герцога, на границе земель которого либо в их пределах был самовольно сооружен замок. Однако при этом обеим сторонам гораздо целесообразнее и выгоднее было договориться о разделении своих прерогатив и полномочий, чем затевать вооруженное противостояние, одинаково накладное и потенциально опасное по своим последствиям для каждой из них. К каким последствиям для сильного феодала мог привести конфликт со своевольным строителем замка? В результате на место этого шателена-самозванца ставили верного человека. Так, видимо, и происходило, если имелась подходящая кандидатура. Но если годного претендента не было, следовало сделать верным человеком того, кто и так уже контролировал эту часть владений, закрепив достигнутое соглашение присягой на верность – фуа (foi). Во Франции эта церемония получила название «оммаж» (hommage, от французского l’homme – «человек, муж»), поскольку принесший клятву становился верным человеком своего покровителя-сюзерена. Вот что собой представляли оммаж и фуа согласно одному из французских средневековых памятников феодального права: «Когда кто-либо – мужчина или женщина – вступает в вассальную зависимость от сеньора, он должен стать перед ним на колени, соединить руки и, вложив их в руки сеньора, сказать ему: „Господин, вот я становлюсь вашим ближним вассалом за такой-то феод… и вот я обещаю вам защищать и оберегать вас от людей, какие только будут жить и умрут“. А сеньор должен сказать ему в ответ на это: „Принимаю вас в вассальную зависимость с соблюдением верности Богу и мне, при условии ненарушения прав моих“. И должен облобызать его в уста в ознаменование верности»[4].

Принеся подобную клятву верности, рыцарь – владелец замка – неизбежно встраивался в систему сложных отношений со своим сюзереном, становясь его вассалом и беря на себя ряд обязанностей, в первую очередь военного характера. С другой стороны, благодаря этому происходило окончательное узаконение права шателена властвовать на подконтрольной замку территории, что основывалось не только на фактической способности осуществлять вооруженное насилие, но и на легитимизации такого рода властвования со стороны верховного сюзерена. Так удачливый воин становился «оземеленным» (casati) вассалом и одновременно полноправным членом рыцарского сословия, основателем знатного рода, потомки которого наследовали от основателя право на владение замком и землями при условии принесения за них вассальной присяги сюзерену. Так центральная и местная власть находили баланс общих интересов, при котором укрепление положения шателена в отдельной области страны вело не к расколу территории крупной сеньории, а к закреплению и упрочению позиций короля, графа или герцога в регионе. Из потенциального врага владелец замка превращался, таким образом, в реального и весьма действенного союзника, который в обмен на поддержку и узаконение своего положения обеспечивал соблюдение общегосударственных интересов.

Судьба шателенов могла быть и несколько иной, но результат в итоге был тот же. К примеру, кто-то из них мог быть обязан своим положением службе у крупного знатного сеньора, короля, герцога или графа и, таким образом, изначально быть не самовольным строителем собственного замка, а комендантом крепости, обустроенной по распоряжению кого-либо из законных представителей центральной власти. С ослаблением королевской власти и потерей контроля деятельности местных управленцев такие шателены становились полновластными владыками в своих областях, сохраняя лишь номинальную зависимость от сюзеренов. Свое должностное положение и возложенные на них функции коменданты замков очень скоро превращали в наследственные, а некогда королевские укрепления воспринимали как неотъемлемую родовую собственность. Таким образом, они приходили к тому же положению в рамках сословной иерархии, что и шателены – самовольные строители.

Каждый из таких владельцев замка имел в своем подчинении небольшой, но весьма эффективно действующий в масштабах региона отряд, состоящий из полутора десятка воинов, которые в итоге образовывали нижнее звено формировавшейся таким образом рыцарской иерархии. Это были так называемые однощитные рыцари, которые приносили присягу на верность шателену, а сами не имели зависевших от них вассалов. Они обычно проживали в замке и кормились со стола его владельца, составляя таким образом и мобильный вооруженный отряд, и постоянный гарнизон укрепления. Однако шателен мог также выделить кому-то из них небольшое поместье неподалеку, тем самым сделав его уже своим «оземеленным» вассалом.

Именно такими путем и подобными ему в течение X–XI вв. количество рыцарей выросло по сравнению с каролингской эпохой вдвое, что привело к существенному усилению демографического давления в рамках сословия, уже в течение XI в. окончательно исчерпавшего ресурсную базу для дальнейшего количественного роста и обогащения. В это время произошло постепенное замыкание рыцарского сословия в себе, что делало невозможным его массовое пополнение выходцами из других групп средневекового общества. Все, кто успел в него проникнуть ранее, – будь-то бывшие незнатные свободные простолюдины, министериалы (в том числе из полусвободных и несвободных категорий населения), – составили единую с представителями давней родовой аристократии группу воинов-milites, «сражающихся», доступ в которую все более ограничивался происхождением либо специальным пожалованием. Произошло это вследствие достижения предела роста, после чего появилась реальная возможность уменьшения и даже полной потери собственности, деградации социальных позиций и даже лишения статуса свободного человека. Для того что избежать этого, утверждается право майората (от major – «старший»), согласно которому все земельные владения отца доставались старшему из сыновей, остальные же должны были довольствоваться громким родовым именем и частью движимого имущества – оружием, доспехами, боевыми лошадьми, деньгами, драгоценностями, одеждой. О незавидной доле таких рыцарей свидетельствуют сохранившиеся в источниках того времени прозвища, дававшиеся им современниками, – Неимущий, Безземельный, Голяк, Бедняк.

Малоимущие представители рыцарства были той беспокойной средой, которая порождала нескончаемые частные войны – файды, истинная причина которых – желание захватить добычу – была надежно прикрыта кровной местью и выпяченным напоказ желанием восстановить попранную ранее справедливость. Характерный пример жестокости, сопровождавшей непрестанную борьбу рыцарей за власть, собственность и престиж, приводит в своем сочинении хронист Гвиберт Ножанский, описывая действия одного из местных сеньоров Томаса Марльского: «Его кровожадность была… беспрецедентна для нашего времени… Потому что он не стремился убедиться в истинной виновности своих жертв, чтобы потом казнить их ударом меча, как это было принято. Вместо этого он резал их как скот и подвергал чудовищным пыткам. Когда он вымогал у пленников, кто бы они ни были, выкуп, он приказывал подвешивать их за половые органы – иногда даже проделывал это собственноручно, – и если вес тела оказывался слишком велик, тело жертвы разрывалось и кишки вываливались наружу. Других подвешивали за большие пальцы рук, а к плечам прикрепляли камни. А он ходил под ними и, если не мог добиться от них того, что они на самом деле не могли ему дать, бил их дубинкой до тех пор, пока они не соглашались на его условия или не умирали. Никто не знает, сколько людей погибло в его темницах от голода, болезней и избиений…» Приведенное описание чудовищных жестокостей, видимо, существенно сгущает краски и призвано произвести впечатление на читателя, однако оно позволяет составить представление о том, что считалось нормой поведения рыцаря в ту эпоху и никого не могло удивить. Захват пленных и даже простое убийство «ударом меча, как это было принято», как видим, было обычным делом, и лишь неслыханные пытки вызывали ужас и возмущение.

Штурм деревянного рыцарского замка с использованием огня (фрагмент гобелена из Байё, XI в.)

Поскольку слабая королевская власть была бессильна противостоять все нараставшему валу анархии, функцию по наведению порядка и установлению мира взяла на себя церковь. Уже в конце X в. на провинциальных церковных соборах, прежде всего на юге Франции, возникло движение, направленное на установление так называемого Божьего мира, без которого, как утверждали его инициаторы, «никто не сможет увидеть Господа». Начинание клириков было обусловлено не столько христианскими заповедями, сколько вполне земными интересами, так как от рыцарского разбоя страдало прежде всего духовенство, не способное должным образом защитить свои владения без поддержки светской власти, в отличие от воинственных сеньоров. Согласно условиям Божьего мира от рыцарей требовалось не причинять никакого ущерба тем, кто не принадлежал к воюющим сторонам, – местному духовенству, крестьянам, торговцам, паломникам, женщинам. В случае несоблюдения Божьего мира клирики создавали так называемые «сообщества мира», призванные преследовать нарушителей и наказывать их, возмещая ущерб потерпевшим. Такие объединения имели собственные суд и казну, могли созывать особое «войско мира», которое и должно было вести справедливую войну против возмутителей спокойствия. Со временем эта местная инициатива распространилась, усовершенствовалась и нашла поддержку на более высоком церковном уровне. В 1041 г. на соборе в Тулузе было принято постановление об обязательном введении так называемого Божьего перемирия во время церковных праздников, Рождественского и Великого постов, по воскресеньям, а позднее и всю вторую половину недели – с вечера среды до утра понедельника. Появилась в это время также концепция мест «вечного» мира, где война не могла вестись никогда и ни при каких условиях. Такими местами объявлялись, прежде всего, монастыри и церкви.

Следующим шагом после ограничения времени и мест ведения военных действий в пределах западноевропейского христианского мира стало все более активное выталкивание избыточной рыцарской массы на окраины Европы. Как нельзя лучше для этого подходили не столь отдаленные регионы, где воины могли проявить себя, не только не нанося ущерба мирному христианскому населению, но и послужить во славу церкви, воюя против иноверцев. Такими местами в XI в. стали захваченные мусульманами Пиренейский полуостров и Южная Италия. В 1063 г. папа римский Александр II благословил европейских, прежде всего французских рыцарей на участие в походе в Испанию, обещал им отпущение грехов и отправил в качестве сопровождающего своего легата – полномочного представителя папской курии. Объявив войну против тех, «кто преследует христиан», понтифик заявил об отсутствии греха в пролитии крови неверных. Впоследствии папа римский отменил покаяние и дал отпущение грехов участникам битвы при Барбастро, в которой король Арагона Санчо Рамирес разгромил мусульман. В 1073 г. папа Григорий VII даровал французским рыцарям во главе с графом Эблем II де Руси (ок. 1050–1103) право на владение всеми отвоеванными у мусульман в Испании землями, при условии что они признают над собой верховный сюзеренитет папства.

Подобным образом даровалось также отпущение грехов и право на владение землями тем, кто воевал против сарацин в Италии. О том, насколько действенными были такого рода призывы для европейского рыцарства, свидетельствует следующий пример истории рода одного из множества шателенов. Владелец возведенного на рубеже X–XI вв. на полуострове Котантен в Нормандии замка Отвиль ла Гишар по имени Танкред был небогат, имея в своем подчинении отряд, состоявший лишь из десяти рыцарей. При этом у него было двенадцать сыновей от двух жен, и эти сыновья, не имея возможности претендовать на отцовское наследство, вынуждены были отправиться в Южную Италию в качестве наемников. Наиболее успешным из них стал Роберт Гвискар (1016–1085), ставший в итоге герцогом Апулии, Калабрии и Сицилии и признавший своим сюзереном вначале папу Николая II, а затем Григория VII. До этого его старшему сводному брату Вильгельму (ок. 1010–1046), получившему за победу в поединке с эмиром Сиракуз прозвище Железная Рука, удалось в 1042 г. стать графом Апулии. Его младший брат Дрого (ок. 1010–1051), став преемником графского титула в Апулии, смог стать прямым вассалом императора Священной Римской империи Генриха III, получив громкий титул «герцог и магистр Италии, граф всех нормандцев Апулии и Калабрии».

По сути, войны с мусульманами в Испании и Италии, на окраинах христианского мира Западной Европы, поддержанные и благословленные папской курией, были своеобразной подготовкой и прелюдией к будущим крестовым походам. Успеху этой деятельности способствовал существенно возросший в течение XI в., в особенности с середины столетия, авторитет католической церкви. К этому времени в церковной среде вызрела и утвердилась партия реформаторов, активно ратовавших за обновление католической церкви. Ее интеллектуальным, духовным и организационным центром стал основанный в 910 г. герцогом Гильомом Аквитанским монастырь Клюни в Восточной Бургундии. Уже к рубежу X–XI вв. Клюнийский монастырь, благодаря жесткому следованию бенедектинскому уставу и прямому подчинению папской курии, обрел непререкаемый авторитет, став образцом для подражания для десятков новых монастырских центров во Франции, Германии и Италии, основанных клюнийскими монахами. К середине XI в. к клюнийскому движению присоединилось свыше двух тысяч монастырей, находившихся под особым покровительством римского первосвященника. Вместе они составляли конгрегацию – сообщество, с влиятельностью которого невозможно было не считаться светской власти. В 994–1041 гг. Клюнийскую конгрегацию возглавлял аббат Одилон, весомым достижением которого стала документально зафиксированная договоренность между епископами и светской знатью регионов, в которых располагались клюнийские монастыри, об упоминавшемся уже Божьем перемирии.

Выработанная лидерами клюнийского движения программа реформ предусматривала не только существенное усиление внутрицерковной дисциплины, но также заявляла о претензии церкви на господство над земной светской властью. Весомым достижением клюнийцев стало утверждение на папском престоле Николая II (1059–1061), при понтификате которого в 1059 г. был проведен знаменитый Латеранский собор, утвердивший порядок и правила выборов римского первосвященника. Отныне они должны были проводиться исключительно конклавом кардиналов, без какого-либо вмешательства со стороны светской власти. Дальнейшие реформы были направлены на борьбу с симонией (получением церковных должностей за деньги), непотизмом (покровительством родственникам путем передачи им выгодных церковных должностей и приходов), конкубинатом (открытым сожительством с женщинами и нарушением тем самым обета безбрачия). Несмотря на сопротивление местных епископов и светских властей, программа реформ последовательно утверждалась, постепенно приводя церковную жизнь в строгую выверенную систему.

Главным идеологом реформ был клюнийский монах Гильдебранд, сделавший стремительную карьеру и ставший с 1059 г. фактическим управляющим делами папской курии. В 1073 г. он был избран папой римским, приняв имя Григория VII (1073–1085). Именно его понтификат стал временем окончательного оформления и утверждения идеи о примате духовной власти над светской, а значит, и верховном сюзеренитете римского первосвященника над светскими монархами – королями и императорами. В 1075 г. Григорий VII опубликовал документ, известный под названием «Диктат Папы», в котором в 27 тезисах постулировал, что папа римский является сеньором всех христианских государей, которые должны получать от него свои владения в виде пожалованных феодов. При этом понтифик оставлял за собой право низлагать императоров и освобождать их подданных от присяги и подчинения нечестивым владыкам. Естественно, что за папой признавалось также единовластное право назначения епископов – проведения процедуры так называемой инвеституры, которую запрещалось проводить представителям светской власти, в том числе и императору Священной Римской империи. Последовавший затем затянувшийся на долгие десятилетия конфликт папской курии с императорской властью, получивший название борьбы за инвеституру, лишь способствовал, в конечном счете, упрочению авторитета папства и католической церкви.

Первые же весомые плоды масштабных церковных реформ середины – второй половины XI в. дали о себе знать уже к 1090-м годам. Это позволило папе Урбану II (1088–1099), опираясь на предыдущий опыт и возросшее влияние папской курии на массы, мобилизовать ресурсы на осуществление Первого крестового похода. Показательно при этом, что в организации похода не принял участие ни один из монархов того времени. Король Франции (1060–1108) Филипп I был отлучен от церкви из-за развода с королевой и повторной женитьбы на графине Бертраде. Император же Генрих IV (1054–1105) был подвергнут церковному отлучению в связи с затяжной борьбой с папской курией в отношении инвеституры. Это привело к тому, что крестоносцев возглавили знатные, но существенно менее владетельные предводители.

Таким образом, в течение X–XI вв. созрели все предпосылки для осуществления будущих крестоносных экспедиций. Прежде всего, сформировался достаточно мощный социальный слой рыцарей, единственным занятием которых была война. Демографическое давление в границах этого сословия достигло в XI в. максимально возможного предела, толкая многочисленных профессиональных воинов на любые авантюры с целью завоевания славы, престижа, земель и добычи. Удачно направить эту возросшую социальную активность «сражающихся» удалось сословию «молящихся» – представителям католической церкви, авторитет которых, прежде всего папы римского, существенно упрочился начиная с середины XI в. и в особенности при Григории VII. Начав с попыток введения институтов Божьего мира и Божьего перемирия, духовенство в лице верховных понтификов находит в это время новое направление для возросшей активности рыцарей – священную войну с неверными за возвращение утраченных христианских земель. В этом интересы рыцарства и священства полностью совпали, и первая апробация будущих крестовых походов успешно осуществится, начиная с середины XI в., в битвах с мусульманами на территории Испании и Южной Италии. Их участникам папа римский обещал отпущение грехов и обретение Царствия Небесного, то есть то же самое, что будет впоследствии обещано и пилигримам Первого крестового похода. Как видим, идея священной войны с неверными за освобождение христианских земель и, тем более, святынь была освоена за несколько десятилетий до начала крестоносного движения в Святую землю. На Западе было кому призвать к освобождению Иерусалима и было кому откликнуться на этот призыв.