Читать книгу Экстрадиция: историко-правовое исследование - А. Н. Миронов - Страница 5

Проблема исключения из числа экстрадируемых собственных подданных стала активно обсуждаться в XVII–XVIII вв., хотя, вероятно, она могла в той или иной мере встречаться и ранее. Во второй половине XVIII в. в договорах и картелях о выдаче дезертиров появляется типовая, повторяющаяся из акта в акт юридическая формула, суть которой – невыдача собственных граждан. При этом она либо вообще не включает последних в круг выдаваемых лиц, либо включает только граждан определенных классов и категорий. В последнем случае отказ в экстрадиции заменяется наказанием запрашиваемого лица со стороны собственного государства.

Однако надо иметь в виду, что с развитием абсолютной монархии, например во Франции, меняется отношение к подданным. «Воля короля решает все; что он говорил, было законом; он стоял выше всякого закона и права. Поэтому для него не могло существовать каких-либо обязательных норм, и так вопрос о выдаче собственных подданных также стал в зависимость, как всякий другой, исключительно от его усмотрения»[84].

Кроме того, при оценке экстрадиционной практики, скажем Германии, следует учитывать, что преступники властями этой страны другому государству выдаются не в силу обязательства, а из дружбы и любезности. Это объясняется тем, что в отдельных германских владениях судебная власть была патримониальной[85], т. е. она считалась благоприобретенным частным правом, представлявшим хороший источник доходов. Поэтому всякая выдача преступника нарушала бы это частное право и уменьшала доходы от судопроизводства[86].

Развитие института экстрадиции в России, как было показано выше, имело свои особенности. К числу последних относится и то, что собственные подданные, как правило, не выдавались. В этом заключается существенное отличие российской практики выдачи преступников от западноевропейской экстрадиционной практики, которая в этом отношении была непоследовательной – государства часто игнорировали принцип невыдачи собственных граждан.

Как уже указывалось, Россия в целом неуклонно придерживалась принципа исключения из числа экстрадируемых лиц подданных российского царя. Например, в Договоре между Россией и Китаем, заключенном 27 апреля 1689 г. в Нерчинске, говорится (ст. 4): «Беглецы, которые до сего мирного постановления как со стороны Царского Величества, так и со стороны Богдыханова Высочества были: и тем перебежчикам быть в обеих сторонах безрозменно; а которые после сего постановления мира перебегати будут, и таких беглецов без всякого умедления отсылати обратно с обеих сторон без замедления к пограничным воеводам». Если приграничные жители перейдут на сопредельную сторону и совершат преступление, то их следовало задержать и отправить для наказания туда, откуда они родом. «Поэтому можно судить, как далек был договор от установления выдачи собственных подданных, – пишет Э. Симсон. – Мы имеем дело с изъятием подданных от чужой юрисдикции даже в случае самых тяжких преступлений»[87].

Надо заметить, что в договорах не всегда оговаривался принцип невыдачи собственных граждан. Например, в трактате России с Австрией от 2 июня / 22 мая 1746 г. российские подданные не упоминаются; в самом общем виде экстрадируемые указаны в Договоре России с Турцией от 21/10 июля 1974 г. Из формулировок этих актов трудно сделать вывод относительно возможности выдачи российских подданных запрашивающему государству. Данное обстоятельство можно объяснить, пожалуй, только одним: исключение собственных граждан из круга экстрадируемых лиц для России было положением априорным, не требующим отражения в заключаемых актах о выдаче.

Сложнее обстоит дело с оценкой конвенции о выдаче, заключенной Россией с Пруссией от 25/13 февраля 1804 г. Конвенция отдельно регулирует выдачу дезертиров и преступников. В ст. 1 Конвенции относительно первых сказано: «…будет выдаваемы с одной и другой стороны все состоящие в обоюдной военной службе Высоких договаривающихся сторон офицеры, унтер-офицеры и солдаты, как пехотные, так и конные, какой бы земли они уроженцы ни были, кои… побегут из обоюдных армий». На первый взгляд это определение охватывает и российских подданных. Однако следует согласиться с Э. Симсоном, который высказал следующее предположение: «…вряд ли русские служили в прусской армии, о выдаче которых в случае бегства их в Россию могла бы быть речь и наоборот»[88].

Статья 11 Конвенции, во-первых, закрепляет положение о выдаче преступников, во-вторых, содержит следующую оговорку, имеющую принципиальное значение: «Но если помянутый преступник или подозреваемый в преступлении есть подданный Государя, в области которого он ушел, по учинению уголовного преступления в областях другого Государя: то такого не выдавать; но Государь, которого он подданный, повелит немедленно судить его как должно по законам; но ежели кто задержан в области, где учинил уголовное преступление или какое бесчинство, по причине таковаго преступления или бесчинства; то Государь той области, где последовало задержание, повелит его судить и произвести наказание, какому он себя подвергнул, хотя бы сей преступник был подданный другого государства».

Это положение аккумулирует новые взгляды на экстрадиционную практику в целом и по отношению к собственным гражданам в частности. Можно выделить два принципиальных момента: первый – закрепляется право государства наказывать преступника независимо от его подданства в связи с совершением деяния; второй – принцип невыдачи собственных граждан дополняется обязанностью государства-отечества судить своим судом преступника-подданного.

В последующих межгосударственных соглашениях принцип невыдачи собственных граждан находит непосредственное отражение в заключаемых договорах России с другими странами. Так, в Договоре России с Австрией от 20/8 января 1808 г. уже непосредственно оговаривается изъятие указанных лиц из круга экстрадируемых. Статья 5 Договора гласит: «Из числа дезертиров, арестование которых и возвращение к войскам предписывается 1 статьей сего Договора, формальным образом исключаются те, которые признаны будут австрийскими подданными или рожденными в австрийских провинциях». Это положение получило развитие в Декларации от 27/15 марта 1808 г., в ст. 4 которой сказано: «…обе державы взаимно условились, дабы ни одна из них не была обязана выдавать собственных подданных…» Аналогичное правило закреплено в ст. 5 Конвенции о выдаче дезертиров из числа моряков, заключенной с Австрией от 22/10 марта 1810 г.

Во всех последующих межгосударственных актах Россия неизменно закрепляла принцип невыдачи собственных граждан и в экстрадиционной практике строго его придерживалась.

Кстати сказать, этого правила стали придерживаться и многие западноевропейские страны. Например, начиная с Договора о выдаче 1834 г., заключенного с Бельгией, Франция во все межгосударственные соглашения об экстрадиции стала включать положение о невыдаче собственных граждан (от этого правила она отступала дважды).

Надо иметь в виду, что начиная с XIX в. положения о выдаче закрепляются не только в специальных договорах о выдаче, заключаемых Россией с другими государствами, но и в других межгосударственных актах: договорах о мореплавании, о торговле, картели о дезертирах (например, о торговле и мореплавании с Сардинией 1845 г., Австрией, Нидерландами и Францией 1846 г., Бельгией и Грецией 1850 г., Пруссией 1857 г.). Складывавшаяся экстрадиционная практика, по мнению Э. Симсона, объясняется тем, что в России еще существовало старые судоустройство и судопроизводство, из-за недоверия к ним зарубежные страны не хотели брать на себя обязательство выдавать своих подданных. Только после судебной реформы Александра II они стали заключать специальные договоры об экстрадиции[89].

В это же время появляются межгосударственные договоры, конвенции, манифесты, заключаемые и издаваемые не двумя странами, как было ранее, а бóльшим количеством государств. Например, 6 февраля 1834 г. был обнародован Манифест «О взаимной выдаче государственных преступников в следствие заключенного условия с Австрией и Пруссией». В нем говорится, что «никто из оказавшихся в областях одной из трех держав… виновным в государственной измене, оскорблении Величества, вооруженном бунте, или же из злоумышлявших против Престола и Правительства, не будет иметь ни защиты, ни убежища в областях двух других держав. Все три державы, напротив того, обязуются выдавать немедленно всякого, изобличенного в вышеозначенных преступлениях, коль скоро он потребован будет Правительством, которому он принадлежит».

Данное положение свидетельствует о том, что Россия не взяла на себя обязательство выдавать собственных граждан, виновных в совершении перечисленных в Манифесте преступлений. Это, в частности, доказывается указанием в документе на принадлежность лица, запрашиваемого к выдаче, правительству, «которому… принадлежит»[90].

Представляет интерес акт о Высочайше утвержденном мнении Государственного Совета от 25 марта 1826 г. «О порядке следствия и суда по преступлениям, чинимым в Финляндии Российскими обывателями и в России обывателями Финляндии». Все дело в том, что Великое княжество Финляндское в 1809–1917 гг. являлось автономным административно-территориальным образованием в составе Российской империи, поэтому вопрос о выдаче финнов в Россию и русских в Финляндию нуждался в особом разрешении. Государственный Совет пришел к выводу, что подобного рода дела должны подпадать под юрисдикцию суда по месту совершения преступления.

Ответственность российских подданных, совершивших преступления за границей, была регламентирована Уложением о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. Исходя из закрепленных в Уложении правил, можно выделить три варианта решения вопроса о предании суду указанных лиц:

1) в случае совершения на территории зарубежного государства русским преступления в отношении русского подданного или против русского государства, преступник должен быть судим русским судом; место совершения деяния значения не имеет;

2) в случае совершения преступления на территории зарубежного государства в отношении иностранного гражданина или против иностранной державы российские суды рассматривают дела только при наличии такого требования со стороны потерпевшего;

3) в случае совершения преступления на территории России в отношении иностранца или иностранного государства виновный подлежит ответственности по месту совершения деяния.

Ни в одном из указанных трех случаев российский подданный не может быть выдан зарубежному государству.

Уголовное уложение 1903 г. также не предусматривает выдачу подданных России другим странам.

С институтом экстрадиции в диалектической связи находится проблема наказания лиц, совершивших преступления на территории чужого государства. Выдача большей частью делается практически не нужной, если уголовное преследование осуществляет собственное государство. Выдача и наказание взаимно исключают друг друга; выдача сама по себе еще не представляет собой наказания за совершенное преступление. Д. П. Никольский в связи с этим отмечает: «Если государство, разумно или нет, не желает выдавать своих подданных, то на нем все-таки лежит нравственная и юридическая обязанность наказать самому своих подданных за преступления, совершенные ими за границей. Это начало до сих пор крайне туго прививается к положительным законодательствам. Однако можно указать следующие примеры: ст. 1 швейцарского федерального закона 24 июля 1852 года редактирована в этом смысле. Затем ст. 2 Русско-Швейцарской конвенции гласит: “договорившиеся стороны будут преследовать по своим законам преступления и проступки, совершенные их гражданами или подданными против законов другой стороны. Это преследование будет возбуждено с момента предъявления требования о выдаче, и в тех случаях, когда эти преступления могут быть подведены под перечень договора о выдаче”. Такие постановления крайне желательны и в других конвенциях»[91].

Все страны по отношению к указанным обстоятельствам Э. Симсон сводит в четыре группы.

Первая группа объединяет страны, которые не привлекают своих подданных к ответственности за преступления, учиненные на территории другого государства. При этом игнорируется и то, против кого было совершено посягательство.

Вторую группу представляют государства, которые наказывают собственных подданных за преступления, совершенные на территории другой страны, только в том случае, если посягательство было осуществлено против государства-отечества или его подданного.

Третья группа государств за совершенное преступление за границей наказывает лишь тогда, когда деяние признается преступным в собственной стране.

Четвертая группа государств осуществляет уголовное преследование за любое деяние, совершенное на территории зарубежного государства, против кого бы они ни были направлены[92].

Автор приходит к выводу, что выдача, расширяя границы права наказания, должна определяться по той позиции, какую занимает государство относительно наказания собственных подданных. Отсюда вытекает правило, согласно которому государство, которое не наказывает собственного подданного за преступление, совершенное в другой стране, должно поручать это властям последней. Иначе говоря, оно должно выдавать своих подданных другому государству в целях осуществления правосудия. «Если мы еще раз представим себе современное состояние положительного права по нашему вопросу, – пишет Э. Симсон, – то всякий согласится, будет ли он сторонников невыдачи собственных подданных или противником ее, что положительное право непременно нуждается в улучшении. Невозможно примириться с тем с различием в праве и практике, по которым одно государство наказывает или выдает, а другое не делает ни того, ни другого. А разнообразие объясняется тем, что государства смотрят на выдачу с разных точек зрения и в основание решения вопроса о невыдаче собственных подданных ставят разные начала. Не может существовать несколько верных начал, а все начала, кроме одного, должны быть неверными. Поэтому реформа в праве выдачи возможна только тогда, когда найдут это верное начало, и если последнее будет признано всеми государствами»[93].

Первая проблема, которая стояла перед наукой, относилась к определению категорий граждан по способу приобретения подданства. Наибольшая часть населения страны признавались подданными по факту рождения (урожденные подданные). Другая часть относилась к так называемым натурализованным, т. е. получившим подданство на основании особого юридического акта. Правовые статусы урожденных подданных и натурализованных в некоторых государствах существенно различаются; у последних объем прав был меньше, чем у первых. Такое положение было нелогичным: предоставив человеку подданство, государство тем самым уравнивает его в правах с урожденными подданными. В связи с этим обстоятельством в национальном законодательстве предусматриваются разные условия, выполнение которых предшествует получению подданства, например, продолжительность времени испытания.

Согласно закону от 10 февраля 1864 г. «О правилах относительно принятия и оставления иностранцами русского подданства»[94] русское подданство приобреталось:

1) рождением от русского подданного;

2) состоянием в браке с русским подданным (для женщин);

3) путем натурализации.

При натурализации иностранные подданные должны были прожить в России не менее 5 лет[95].

Различие в правовых статусах урожденного подданного и натурализованного лица оказывает влияние на решение вопросов об экстрадиции. Так, по законодательству некоторых государств запрещается выдавать первых и допускается выдача вторых. Между тем, как нам кажется, должно быть очевидным: коль скоро не подлежат экстрадиции урожденные поданные, то и натурализованные также не могут быть выданы другому государству.

Еще одна проблема, активно обсуждавшаяся в литературе конца XIX – начала XX в., относящаяся к определению круга экстрадируемых, была обусловлена присоединением к государству новых территорий. «Очевидно, что жители присоединенной области, в силу акта присоединения, делаются подданными присоединяющейся державы, а следовательно, подходят под правило о невыдаче собственных подданных, хотя бы преступление и было совершено до присоединения. Иногда жители уступаемой страны или области получают право сохранять свое прежнее подданство в течение известного срока. Так, после Франко-Прусской войны Франция должна была уступить Германии Эльзас и Лотарингию, но жителям этих провинций предоставлено было сохранить права французского гражданства до 1 октября 1872 г. Лица, совершившие преступления в такой промежуток, могут прямо заявить о том, какую именно страну они считают за отечество, сообразно чему и решится вопрос о выдаче»[96].

В литературе конца XIX – начала XX в. сложились два подхода к решению вопроса об экстрадиции собственных подданных. Одна группа ученых (Пуффендорф и др.) исходили из того, что государство должно отвечать, если оно не препятствует своим подданным причинять вред другим государствам. Иначе говоря, в такой ситуации государство не только обязано угрожать наказанием, но и наказывать своих подданных за содеянное.

Наказание есть элемент государственной власти, поэтому при отсутствии властных отношений нельзя наказать кого-либо. Именно данным обстоятельством объясняют сторонники этой группы отказ о выдаче собственного подданного чужому государству (последнее не имеет права наказывать чужого подданного). Надо сказать, что эта позиция расходилась с точкой зрения Гуго Гроция, допускавшего экстрадицию подданного собственной страны[97].

По мнению Гефтера, «правительство бывает иногда нравственно обязано выдать подданного тому государству, где он совершил крайне зверское преступление»[98].

Другая группа ученых основывалась на том, что все человечество находится в правовом поле («в правовом соединении»), полученном от природы. Для отдельного государства из этого вытекает обязанность или наказывать за преступление, совершенное на территории другой страны, или выдавать преступника, делая то или другое только по требованию чужого государства. Однако следует сказать, что по этому поводу имелись сомнения. Утверждалось, что не существует обязанности, которая сама собой разумеется. Государство может наказывать только своих подданных, поэтому отказ в их экстрадиции является справедливым актом.

Формирование договорной основы экстрадиции, когда в результате соглашения можно достичь любого варианта определения круга лиц, подлежащих выдаче, в том числе и собственных подданных, поколебало позиции сторонников рассматриваемой концепции. В этом случае выдача из правового института превращается в вопрос политики, что и наблюдается в экстрадиционной практике XIX в.

С 60-х гг. XIX в. начинается период, получивший в литературе название «международной агитации»[99]. С этого времени проблема выдачи преступников стала обсуждаться на международных конгрессах, в частности в Брюсселе в 1879 г. и Оксфорде в 1880 г.

Наиболее радикальной оказалась позиция англичанина Гайда, который считал, что государство не должно ни в каких случаях выдавать своих подданных и принимать выданных чужих граждан. Большинство юристов Германии, Швейцарии и Голландии также выступало за отказ от выдачи собственных подданных[100].

На Оксфордской сессии в целом была поддержана концепция невыдачи граждан собственной страны. В то же время в резолюции отмечалось: «Допуская даже существующую практику, которая освобождает собственных подданных выдачи, не следует принимать в соображение национальности, принятой уже после совершения деяния, вследствие которого требуется выдача»[101].

В России не все ученые разделяли мнение о невыдаче собственных подданных. Наиболее резко, как нам представляется, против этого выступал Д. П. Никольский. Критикуя положение о том, что выдача собственных подданных не вызывается интересами карательного правосудия, он замечает: «С этим положением невозможно согласиться, потому что суд, вдали от места совершения преступления, не даст тех обеспечений для правосудия, которые существуют при применении территориальной подсудности, тем более, что страна места совершения преступления может, по каким-либо обстоятельствам, вовсе не прислать свидетельских показаний, актов осмотра и т. п., так что суд окажется… в самом затруднительном положении»[102].

Д. П. Никольский утверждает, что выдачу собственных подданных следует признавать справедливым актом. Диаметрально противоположную позицию экстрадиционной практики он объясняет сложившимся к этому времени уровнем правосознания народов, чрезмерным господством начал государственного верховенства и взаимным недоверием государств. По его мнению, действующее правило о невыдаче собственных подданных «всего легче объясняется историческим путем: это обломок седой старины, воспоминание о тех временах, когда основным началом международных сношений была война. Но даже и в истории выдачи были случаи выдачи собственных подданных. Такой деспот, как Людовик XIV, выдавал собственных подданных. Встречаются даже постановления в старинных трактатах, допускавшие такую выдачу. Но эти явления были исключительными. Ф. Эли замечает: “противно народному достоинству непризнание за иностранным народом право судить наших граждан, ибо если бы он схватил их на своей земле, то это право было бы неоспоримо, а противно выдавать их ему. Правительство не может пользоваться помощью иностранного правосудия против собственных подданных”. В этих словах звучит именно воспоминание о старом времени»[103].

История развития института экстрадиции, на которую ссылается Д. П. Никольский, последовательно шла по пути отказа выдачи собственных граждан; это обстоятельство получило закрепление в национальных законодательных актах.

В доктрине права, в первую очередь международного права, как уже говорилось, к концу XIX в. сформировались две относительно устойчивые группы как сторонников концепции невыдачи собственных граждан, так и противников этой точки зрения.