Читать книгу Лекции о Достоевском - А. Н. Павленко - Страница 19

Достоевский сразу начинает с его характеристики: « Я человек больной…Я злой человек. Непривлекательный я человек»37. Как, в недоумении вознегодуем мы, как же человек может быть «злым», «больным» и «непривлекательным»? Ведь это же насмешка над возвышенностью представления о человеческом «гуманизме». Но Достоевский продолжает, усиливая интригу: «Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив, как горбун или карлик…»38. Но, в то же самое время, он «взяток не брал» и «утёк».

Эта характеристика, так сказать, внутренняя, но есть и внешняя. Герой говорит: «Комнатка моя дрянная, скверная, на краю города». Одним словом – не жилье, а «угол». Достоевский говорит, что эта (от) «комнаткаугол» расположена на краю города. Так-то так, но какого города? И здесь, в ответе на этот вопрос, мы не можем не услышать всё тот же нарастающий гул критики гуманизма и связанного с ним Просвещения, словно катящийся снежный ком, с каждым оборотом увеличивающий свою сокрушительную мощь. Человек из подполья обитает « в Петербурге, самом отвлеченном и умышленном городе на всём земном шаре» (Города бывают умышленные и неумышленные)39.

Что значит «умышленный город»? Это значит, что он возник не естественно, как возникло абсолютное большинство городов мира – увеличивая число жителей, изначально поселившихся в нём, скажем так – по воле Божией, а искусственно, то есть был учреждён и спланирован человеком осознанно. Такой город человекоразмерен, т. е. в нём заключен замысел человека, но в то же время – не природоразмерен. Примером первого может служить Москва в её исторической части, а примером второго – Петербург (в особенности, Васильевский остров).

Итак, Достоевский перед нами раскрывает картину, на которой изображен человек, сознательно сбежавший из «прогрессивного» общества и так же сознательно отринувший его ценности. Мы вправе спросить: почему сбежал? И вот здесь, при ответе на этот вопрос, и начинается то, что много позднее получит наименование «экзистенциализма». Достоевского и в «Записках из подполья», и в «Бедных людях» интересуют, прежде всего, те, кто не вписался в «гуманистическую эпоху» с её «святыми идеалами», кому не нашлось места на алтаре «будущего человечества». Как быть этим людям? Как им существовать? Им, отверженным, бедным, униженным, оскорблённым, наконец, тем, кто, не выдержав всего этого, уберёгся в «подполье»?

Итак, перед нами «существование» человека, реальное, без романтики, без розовых очков, но такое, от знакомства с которым, волосы встают дыбом. Вот именно такое существование человека и становится предметом анализа Фёдора Михайловича.

Конкретный человек, а не его «гуманистический идеал», со всеми его достоинствами и недостатками, со всеми его «почёсываниями», с сомнениями, хотениями, мыслями и капризами, именно он становится интересен Достоевскому. Более того, это не просто «конкретный человек», но именно «конкретно – единичный человек», то есть, говоря современным языком, неповторимый индивид. Да причём такой, которому волею судьбы не суждено было родиться вельможей или «купеческим сыном».

Какие же вопросы его одолевают, какую правду жизни он познал, в том числе и за «сорок лет в подполье», что его мучит, наконец, видна ли ему «снизу» башня гуманизма, а если видна, то что он в ней различает и что ему в ней открывается?

И здесь начинают разверзаться парадоксы, открываемые Достоевским.

Достоевский говорит устами своего героя:

«Чем больше я сознавал о добре и о всём этом «прекрасном и высоком», тем глубже я опускался в мою тину и тем способнее был совершенно завязнуть в ней»40.

В чём же парадокс? Парадокс в том, что самоутвердившийся в своём самостоянии человек и доводы своего разума обязан самообосновывать.

Ведь нет же ничего более высокого, чем сам человек и его разум, которые, сами по себе, и есть это «прекрасное и высокое». Следовательно, поскольку в человеке нет никакого стремления к чему-то внешнему (например, к Богу), то он и должен иметь это «прекрасное и высокое» и в качестве цели, и в качестве руководства к действию. Но, происходит, говорит Достоевский, всё с точностью до наоборот: чем глубже осознаю «всё высокое», тем глубже опускаюсь в «безобразное и низкое». В чём же причина? Причина в том, что разум человека, его сознание, сами по себе, индифферентны к добру и злу. Говоря проще, из того факта, что человек думает о чём-то (сознаёт что-то), ещё никак не следует, что он и сделает это что-то. Где же происходит провал? Достоевский полагает, что в воле, или как он часто его называет – «хотении». Ведь «хотеть» можно и вопреки разумным доводам.

Хорошо, могут согласиться некоторые, разум и сознание не модулированы к добру (благу) однозначно, но причём же тут гуманизм? Действительно, не происходит ли смешение понятий, которые не совпадают по объёму, но лишь пересекаются. Нет, не происходит, поскольку новоевропейский гуманизм четко закреплён в формуле homo sapiens («человек разумный»). И в случае гуманизма ни о каком другом человеке речи быть не может. Следовательно, нанося удар по-новоевропейски понятому рассудку (сознанию), Достоевский опрокидывает и новоевропейский гуманизм со всеми его пустыми идеалами.

Что проку с этих идеалов, если:

«Главное же, как не раскидывай, а всё-таки выходит, что всегда я первый во всём виноват выхожу и, что всего обиднее, без вины виноват, и, так сказать, по законам природы. (Курсив мой. – А.П.)»41.

«Человек из подполья» припёрт к стене. Он в отчаянии. А откуда отчаяние? Оно от безвыходности. Хорошо сильным и святым, а если он не силен и не свят. Как ему быть? Получается, что человек уже уготован к своему слабому положению. Да, он и готов с ним согласиться, свыкнуться, но зачем же его дразнить идеалами и звать к строительству «башни гуманизма». Он остался там, внизу, но и оставшись внизу тоже получит долю своего счастья, «наслаждения»:

«…в этом сознательном погребении самого себя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно-созданной и всё-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всём этом яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, … и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил»42.

Достоевский гениально описывает безвыходное положение тех, кто не попадет в «сверхчеловеки», кто не станет «святым» и никогда не станет сильным. По сути – это приговор «общественной гармонии». Реальный человек оказывается между молотом и наковальней: с одной стороны – стена, природные законы, которые обязывают его слепо подчиняться, с другой стороны – хрустальные замки гуманизма, которые обязывают человека осознанно подчиняться их предписаниям и регулятивам.

Итак, Достоевский устами героя вершит свой приговор:

«…что уже нет тебе выхода, что никогда не сделаться другим человеком; что, если б даже и оставалось ещё время и вера, чтоб переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам бы не захотел переделываться; а захотел бы, так и тут бы ничего не сделал, потому что, на самом-то деле, и переделываться-то, может быть, не во что»43.

Вот так! Человек из подполья прекрасно понимает, что не попадет в этот «гуманистический рай», причём, не только потому, что «слаб и не готов», – а по гораздо более весомому доводу – сам этот «гуманистический рай» есть ни что иное как иллюзия, надежда «для сотен миллионов», как её назовет Достоевский уже в легенде о «Великом Инквизиторе».

Итак, подытожим. Достоевский говорит о том, что фундаментом человеческого существования являются не разум, благо, рассудок, сознание, выгода, интерес, хотя и они важны, но единственно воля человека (его хотение), именно она делает человека человеком. Воля такова, что все наши классификации разрушает и все системы,

«…поставленные любителями рода человеческого для счастья рода человеческого, постоянно разбивает»44.

Конечно, спектр возможностей волить у «человека из подполья» меньше, чем, допустим, у вельможи или у заводчика, но и он, в подполье, имеет возможность волить, и хоть отравляется сознанием того, что не может волить как вельможа, но всё равно волит, и тем остаётся человеком, хотя и подпольным.