Читать книгу Методологические проблемы толкования уголовного закона и судейского усмотрения при его применении - А. Ю. Кузнецов - Страница 8

Тезис о том, что процесс познания системного смысла уголовного закона не сводится к познанию лингвистического значения его текста, требует некоторых уточнений.

С методологических позиций весьма перспективно изучение языка уголовного закона[162], поскольку он выступает письменным литературным произведением, текст которого соответствует правилам русского литературного языка[163]. При его разработке текст выверялся специалистами-филологами именно на это соответствие[164], а не на соответствие требованиям законодательной техники. Законодательная техника, хотя явление и полезное, но все еще неконкретное, не устоявшееся, а потому не нашедшее всеобщего признания в юридической науке и тем более у законодателя.

Для теории толкования (с позиций de lege lata) это имеет важное значение, поскольку позволяет осознать неизбежную полисемию (многозначность), синонимию и омонимию (одноименность) используемых в законе слов в силу лаконичности и абстрактности его текста. Поэтому правоприменитель должен, прежде всего, владеть навыками лингвистического (языкового) анализа текста закона и, можно сказать, в определенной мере быть специалистом-лингвистом. А. А. Реформатский, полагая, что лингвистика, наряду с литературоведением, выступает самостоятельной филологической наукой, отмечал, что «каждый литературовед должен быть в какой-то мере лингвистом, но лингвист не обязан быть литературоведом»[165]. Иными словами, деятельность лингвиста заканчивается с результатом языкового анализа текста, в то время как деятельность литературоведа на этом только начинается.

Сказанное в полной мере применимо к деятельности юриста, поскольку лингвистический анализ текста – лишь первый, начальный этап толкования уголовного закона.

Е. И. Галяшина отмечает, что язык, являясь объектом изучения именно языкознания, как абстрактная семиотическая система не может выступать в качестве конкретного объекта судебно-экспертного исследования. Разъяснение значений лексических единиц языка, составляющих разряды оскорбления, а также описание семантических признаков типичных речевых актов агрессии, угрозы, призыва и т. п. входит не в функции судебного эксперта, а в функции специалиста, который дает письменную (заключение специалиста) или устную (разъяснение) консультацию по вопросам, относящимся к компетенции лингвиста и поставленным перед специалистом-лингвистом судом[166]. Это означает, что, во-первых, в ряде случаев правоприменитель, хотя и может обратиться к помощи профессионального лингвиста для уяснения возможных значений используемого в законе текста, но, как правило, делает это сам, и, во-вторых, наиболее часто правоприменитель не имеет такой возможности, поскольку уяснение значения текста, к примеру, норм о назначении наказания, освобождении от него или от уголовной ответственности – задача, стоящая сугубо перед юристом. В силу этого юрист должен сам выступать своего рода специалистом-лингвистом.

Вторым этапом толкования уголовного закона выступает уяснение его системного смысла с опорой на результаты проведенного языкового анализа. Именно здесь проявляется отраслевая специфика данного процесса, поскольку правила уяснения смысла полисемичного (многозначного) текста, как уже отмечалось, в каждой отрасли неодинаковы. На этом этапе на основании ст. 120 Конституции РФ только правоприменитель может определить подлежащий применению к конкретному случаю результат толкования. Установление системного смысла уголовного закона предполагает глубокий анализ его социального, в том числе нравственного, содержания, его «буквы» и «духа». В отличие от первого, второй этап толкования никогда не может быть произведен беспредметно, не применительно к конкретным обстоятельства дела, в силу необходимости уяснения содержания целого ряда ситуативных понятий. Это не означает, что лингвистический анализ текста осуществляется не применительно к ним же. Дело лишь в том, что имеется теоретическая возможность такого анализа и безотносительно их, как в случае обращения к профессиональному лингвисту за разъяснением возможных значений любого текста не как к эксперту[167], а как к специалисту.

Таким образом, для надлежащего осуществления процесса толкования уголовного закона необходимо пройти следующие относительно самостоятельные, но неразрывные этапы:

1. Языковой (лингвистический) анализ текста уголовного закона в отношении как каждого отдельного обстоятельства, имеющего значение для квалификации, назначения наказания и проч., так и их совокупности;

2. Системный анализ смысла уголовного закона относительно каждого отдельного обстоятельства, имеющего значение для решения соответствующих вопросов, и всей их совокупности.

Толкование уголовного закона – это установление его системного смысла путем языкового (лингвистического) и правового анализа его текста.

Рассмотрим каждый этап толкования в отдельности.

2.1. Языковой (лингвистический) анализ текста уголовного закона как первый этап его толкования

Приступая к толкованию уголовного закона, правоприменитель в первую очередь устанавливает подлежащий лингвистическому анализу текст (определенный объем текста). Сложность этой операции зависит, прежде всего, от вида правоприменительной деятельности – уголовно-правовой квалификации, назначения наказания или иной меры уголовно-правового воздействия и т. д., а также характера и определенности обстоятельств, имеющих уголовно-правовое значение. На этом этапе предметом толкования выступает текст как единица русского литературного языка.

В силу объективных и (или) субъективных причин наибольшую сложность представляет установление объема текста при квалификации преступлений, то есть текста норм, устанавливающих уголовную ответственность. В процессе расследования или судебного разбирательства нередко этот текст переустанавливается и подвергается первоначальному или повторному (иногда неоднократному) лингвистическому анализу. Это происходит в силу того, что толкование как познавательный процесс осуществляется в определенных условиях далеко не всегда совершенного нормативного регулирования (простого характера диспозиций, требующих описания; злоупотребления ситуативными признаками составов преступных деяний; рассогласованности правовых норм, в том числе бланкетных, и т. п.), в условиях неопределенности или недостаточной определенности имеющих уголовно-правовое значение обстоятельств, в условиях определенного уровня образования и правосознания осуществляющего его лица.

Меньшую сложность представляет установление объема текста норм, индивидуализирующих, освобождающих от уголовной ответственности или от наказания, норм о применении иных мер уголовно-правового характера. Здесь наблюдается другая, не свойственная тексту норм, устанавливающих уголовную ответственность, проблема – его «пробельность» (см. главу IV).

Нетрудно установить объем текста норм, определяющих задачи, принципы и основные понятия уголовного законодательства.

Установление объема текста, который подлежит лингвистическому анализу, следует включать в толкование, поскольку это деятельность, направленная на установление его предмета, от которой в дальнейшем зависит правильность уяснения смысла уголовного закона[168].

По сложности непосредственно лингвистического анализа текста названные группы правовых норм условно можно расположить в обратной последовательности – наибольшую сложность представляет установление лингвистического смысла текста норм, определяющих задачи и принципы уголовного законодательства, поскольку даже в юридической науке нет единственно устоявшегося их понимания, а конкретно принципы уголовного закона как этические категории далеко не исчерпываются лишь положениями регламентирующих их статей, а определяются многими критериями и затрагивают множество аспектов[169].

Не меньшую сложность представляет языковой анализ текста норм о назначении наказания, освобождении от ответственности и от наказания, поскольку он напрямую связан с задачами, принципами, сюда же прибавляются цели наказания и множество нормативных требований (главным образом ст. 60 УК РФ), познать которые сугубо лингвистическим путем крайне затруднительно, но насколько то возможно, необходимо.

Сравнительно меньше сложностей с анализом текста норм, устанавливающих уголовную ответственность. Несмотря на их большое число, объем текста, который подлежит установлению и анализу в каждом отдельном случае, как правило, меньше, и он гораздо конкретнее текста иных норм. Иногда достаточно уже только его языкового анализа, чтобы понять и смысл самой нормы (наиболее яркий пример – ч. 1 ст. 105 УК РФ). Проблемный характер носит языковой анализ текста норм с оценочными признаками, с полисемичными и синонимичными словами, используемыми в диспозициях сразу нескольких норм, что осложняет процесс их установления и дальнейшей интерпретации на втором этапе толкования, при выборе конкретной или нескольких из них.

В тех случаях, когда особых трудностей с языковым анализом текста устанавливающих ответственность норм нет, как таковые приемы толкования правоприменителю особо и не требуются. Именно эти случаи, по всей видимости, имеются в виду, когда авторы отмечают, что «толкование происходит автоматически, незаметно и является как бы само собой разумеющейся деятельностью»[170]. В то же время правоприменительный процесс далеко не сводится к установлению и анализу текста подобных норм, поскольку за квалификацией следует оценка деяния на предмет его малозначительности или правомерности, назначение наказания или избрание иной меры, а также решение вопросов о возможности применения целого ряда норм, текст которых подлежит обязательному языковому анализу (ч. 6 ст. 15, ст. 64, 73 и др. УК РФ). Кроме того, необходимость применения во всех случаях норм, определяющих задачи, принципы и основные понятия уголовного закона, обязывает согласиться с В. А. Беловым, что если кто-то полагается на то, «что ему «все ясно», это обычно свидетельствует либо о предвзятости, либо о непрофессионализме»[171]. Поэтому никакой автоматизм при толковании недопустим, в противном случае к должностному лицу следует применять дисциплинарные и другие меры ответственности.

Языковой (лингвистический) анализ текста уголовно-правовых норм часто сводят к грамматическому способу (приему) толкования и отождествляют с ним[172], что нельзя признать удачным по нескольким соображениям. Во-первых, анализ текста требует далеко не только грамматических, но и как минимум лексико-семантических средств для установления лексического значения слов и их сочетаний. В языкознании встречается такой термин как «лексикализованность грамматики»[173], но все же это разные его разделы. С учетом этого (и это во-вторых), способом, приемом или методом толкования выступает не сам языковой (лингвистический) анализ, а грамматические и лексические средства выражения языка и их отдельные компоненты. К соответствующему анализу нормативного текста годятся применимые к анализу и любого иного текста методы (в том числе для того, который выступает источником доказательственной информации). Единственное отличие – неприменимость некоторых из них в силу отсутствия познавательного значения и практической неприменимости. К примеру, не требуется интенциональный анализ, поскольку он необходим для установления мотивационно-целевой структуры текста, а также оценочно-экспрессивный анализ (для модальности выраженного в тексте отношения к предмету речи)[174] и т. п. Эти методы требуются при анализе не текста закона, а текста как предмета преступных деяний (предмета доказывания и обстоятельства, имеющего уголовно-правовое значение), что нужно иметь в виду при их юридической оценке на первой стадии применения уголовно-правовых норм и на стадии принятия решения по существу (комбинации стадий)[175]. В третьих, признание языкового (лингвистического) анализа текста в качестве единого приема (метода) толкования без вычленения отдельных его компонентов усложняет определение законности и обоснованности использования отдельного из них. Толкование уголовного закона как стадия его применения должно базироваться на уголовно-правовых принципах, поэтому важно владеть информацией об особенностях использования каждого отдельного приема соответствующего анализа.

С учетом этого, следует иметь в виду, что языковой (лингвистический) анализ текста уголовного закона осуществляется с помощью следующих приемов (методов):

– лексико-семантического;

– логико-грамматического;

– контекстуального (контекстологического);

– функционально-стилистического.

Не все из них одинаково применимы в процессе толкования, поскольку, во-первых, при достаточности первого из них последующие могут не потребоваться, а во-вторых, при противоречии результатов их использования системному анализу как второму этапу толкования их применение недопустимо в силу необходимости установления системного смысла уголовного закона, а не просто лингвистического значения текста.

Лексико-семантический прием выступает основным[176] и обязательным средством языкового анализа текста, поскольку без установления лексического значения (значений) слов[177] и их сочетаний невозможен переход к установлению системного смысла уголовного закона (второму этапу толкования). Игнорирование этого правила привело научное сообщество к дискуссии о (не)допустимости так называемого ограничительного и расширительного толкования и постулированию достаточности[178] следования лишь буквальному смыслу текста.

Методологическая порочность этого спора налицо, поскольку с позиций теории толкования (а значит, только de lege lata) важно установить системный (действительный, истинный) смысл закона. Если законодатель при его описании использует полисемичные, синонимичные и др. термины (что отнюдь не редкость, а данность), понять их буквально при всем желании никак не получится. Можно сколько угодно твердить о необходимости установления именно «буквы» закона, понимании его содержания в строгом соответствии с его текстом[179] и т. п., но все это ни больше ни меньше как претензия законодателю (вопрос de lege ferenda). Правоприменителю приходится работать с текстом, который есть, а не который хотелось бы видеть представителям научного сообщества, поэтому единственное, чем можно ему помочь, – предложить методику его анализа. Тем более уже давно не оспаривается необходимость толкования любого (как «ясного», так и «неясного») закона[180], а учитывая, что постулат о его букве восходит к идеям гуманистов эпохи Просвещения (Ч. Беккариа и др.) о «зле» и отрицании толкования[181] как такового, никакого отношения к теории толковании этот постулат вообще не имеет.

В юридической литературе отмечается, что из всех возможных лексических значений используемых в законе слов субъект толкования должен установить единственно верное из них[182]. Излишняя категоричность такого заявления обязывает сделать некоторые уточнения.

Во-первых, требование определения единственно верного значения текста может привести к правоприменительным ошибкам, связанным с (де)криминализацией деяний. Так, П. А. Филиппов указывает на парадоксальность толкования термина «подложный» в двух разных значениях применительно к одной группе преступлений в гл. 32 УК РФ[183]. Пленум Верховного Суда РФ отмечает, что в ст. 326 УК РФ к заведомо подложному относится государственный регистрационный знак, изготовленный в установленном порядке, но выданный на другое транспортное средство, в то время как в ч. 5 ст. 327 УК РФ к числу подложных документов не относится принадлежащий другому лицу подлинный документ[184]. Игнорирование подобной полисемии приводит правоприменителя к квалификационным ошибкам.

Кроме того, в ч. 3 ст. 327 УК РФ законодатель указал на заведомо поддельный, а в ч. 5 этой же статьи – подложный документ, что демонстрирует пример допущенной в законе синонимии, которую также важно учитывать при уяснении его содержания.

Не вызывает особых сложностей лингвистический анализ омонимичных слов: как лексической (например, «дача взятки» в ст. 290 УК РФ и «дача показаний» в ст. 308 УК РФ), так и грамматической омонимии (например, термин «сбор», обозначающий предмет преступления в ст. 198 УК РФ, в ст. 260¹ УК РФ использован при описании альтернативных действий).

Во-вторых, исключительно невозможно установить единственно верное лексическое значение оценочных (ситуативных) понятий, поскольку их толкование (толкование-конкретизация)[185] всегда привязано к конкретным обстоятельствам, имеющим уголовно-правовое значение, многообразие и разноплановость которых и обусловливают представление о них в законе в обобщенном абстрактном виде. К примеру, судебная практика к числу подложных (поддельных) применительно к ст. 327 УК РФ относит как официальные, так и неофициальные документы, такие как квитанцию об оплате, протокол врачебной комиссии, копию технического паспорта помещения, справку об экспертизе мяса[186]. Перечисление всех из них в законе не только невозможно, но и не нужно. Другое дело, что далеко не все поддельные документы следует признавать в качестве предмета преступления, но данный вопрос подлежит разрешению уже не на первом, а на втором этапе толкования.

В-третьих, требование установления единственно верного лексического значения слов может быть чревато неполноценным уяснением содержания норм о назначении наказания, его целях, принципах уголовного закона и иных норм, текст которых, как уже отмечалось, весьма нелегко поддается лингвистическому анализу и не только допускает, но и требует всестороннего и наиболее глубокого осмысления и применения на практике. Только такой подход выступает основой для правильного определения системного смысла уголовного закона на втором этапе толкования.

Наиболее яркий пример – многозначность слова «обстоятельство», используемое в ч. 3 ст. 60, ст. 61, 63 УК РФ в значении смягчающего и отягчающего, в ст. 64 УК РФ – в значении исключительного, а в ч. 1 ст. 6 УК РФ без соответствующей конкретизации как «обстоятельство совершения преступления». В то время как научное сообщество[187] предлагает толковать соответствующее слово ограничительно и единообразно в значении смягчающих и отягчающих обстоятельств, Пленум Верховного Суда РФ[188] этот вопрос прямо не проясняет. Не уходя раньше времени в анализ системного смысла УК, отметим, что слово «обстоятельство» имеет несколько словарных значений, в том числе значение «условия, определяющего преступление», «фактора», «обстановки». Это значение в полной мере и обоснованно учтено в ч. 1 ст. 6 УК, поскольку наряду со смягчающими и отягчающими обстоятельствами, перечень вторых из которых закрыт, позволяет самостоятельно учитывать причины и условия преступления в качестве обстоятельств, определяющих справедливое назначение не только наказания, но и иных мер уголовно-правового характера (условного осуждения, сокращения срока судимости[189] в результате изменения категории преступления на менее тяжкую и др.). Такой подход, в том числе, позволяет признать причины и условия преступления исключительными обстоятельствами применительно к ст. 64 УК. В отличие от теоретиков, вполне оправданно (хотя и не всегда последовательно) поддерживает такой подход судебная практика[190].

В-четвертых, установление единственно верного лексического значения использованных в уголовном законе слов (быть может, и не совсем очевидно) противоречит его признанию литературным произведением, текст которого соответствует правилам русского литературного языка. Абстрактность его изложения, нацеленная на учет всевозможных жизненных обстоятельств, диктует необходимость уяснения, прежде всего, общеупотребительного значения составляющих его слов[191]. Если каким-то из них придается значение специально-юридических терминов, законодатель прямо указывает на это, закрепляя соответствующие дефиниции в нормах, определяющих основные понятия уголовного закона. Как известно, таких дефиниций не так уж и много (понятия преступления, наказания, хищения и проч.).

Нельзя поддержать позицию П. С. Яни о том, что вся законодательная терминология является специальной юридической[192]. При таком подходе, во-первых, потребуется поиск источника, определяющего соответствующие термины, и, во-вторых, высок соблазн придания «источниковой» природы позициям Верховного и Конституционного Судов РФ и судебным прецедентам. Естественно, обращение к судебной практике при толковании весьма полезное дело, позволяющее не только отыскать «ориентир» при его осуществлении, но и обнаружить правоприменительные ошибки, предостерегая себя от их повторения. Поэтому безоговорочное следование позициям судов бесперспективно[193]. То же самое относится к научной и учебной литературе, поскольку комментаторы закона бывают разные[194].

Конечно, на втором этапе толкования юридическое значение, как правило, придается не любому лексическому значению слов, а лишь тому или тем из них, что наиболее соответствуют системе уголовного закона, его букве и духу, но это вовсе не означает, что от этого они становятся специальными юридическими терминами. Обратное решение данного вопроса нередко приводит к необоснованному ограничению сферы действия закона через юридическую практику, как это наблюдается при исключении из приговоров квалифицирующего признака убийства или причинения тяжкого вреда здоровью «с использованием беспомощного состояния» потерпевшего, находящегося в состоянии сна или опьянения. С такой многолетней уже практикой высшего судебного органа многие судьи совершенно обоснованно не мирятся до сих пор[195].

Таким образом, для дальнейшего правильного установления системного смысла уголовного закона на первом (лингвистическом) этапе анализа его текста по необходимости следует устанавливать все возможные лексические значения составляющих его слов. При этом не исключено привлечение не эксперта, а специалиста-лингвиста для получения его устной консультации или письменного заключения, что чаще всего требуется при толковании текста норм о словесных преступных деяниях (клеветы, оскорблений, призывов, дискредитаций и т. п.)[196].

Метод логико-грамматического анализа включает в себя морфологический разбор слова и синтаксический разбор соединений слов в предложении или фрагментов текста.

Слово как грамматическая единица – это система всех его форм с их грамматическими значениями[197]. Их истолкование позволяет понять, какие обстоятельства, имеющие уголовно-правовое значение, необходимо устанавливать и оценивать в процессе правоприменения. Все слова, входящие в часть речи «имя существительное», обладают значением предметности: они называют субстанции – конкретные предметы или предметно представленные факты, события, явления, свойства, качества, понятия и действия. Все слова, входящие в часть речи «глагол», обладают значением процессуального признака; они называют признаки (действия или состояния) как процессы. Все слова, входящие в части речи «прилагательное» и «наречие», обладают значением непроцессуального признака: они называют признаки как свойства или качества предмета (прилагательные и отчасти наречия) или как качества другого признака – процессуального или непроцессуального (наречия)[198]. Морфологический разбор слов, используемых в диспозициях норм, устанавливающих уголовную ответственность, позволяет распределить их по подсистемам состава преступления (уже отмечалось, что термин «сбор», обозначающий предмет преступления в ст. 198 УК РФ, в ст. 260¹ УК РФ использован при описании альтернативных действий как признака объективной стороны), а норм, ее индивидуализирующих, – сгруппировать, например, смягчающие и отягчающие обстоятельства на характеризующие общественную опасность преступления, личность виновного и т. п.

Синтаксический разбор соединений слов в предложении или фрагментов текста нередко вызывает у юристов трудности. К примеру, по мнению А. П. Бохан и Н. В. Петрашевой, диспозиция ч. 1 ст. 263¹ УК РФ прямо предусматривает наступление последствий по неосторожности, в силу чего и само преступление признается полностью неосторожным[199]. Аналогичного мнения придерживаются некоторые другие авторы[200]. Вместе с тем синтаксический анализ позволяет сделать выводы о том, что, во-первых, в ч. 1 ст. 263¹ УК РФ предусмотрен не один состав преступления с альтернативными последствиями, а два самостоятельных состава и, во-вторых, первый из них предусматривает вину в форме неосторожности, а второй – в форме как умысла, так и неосторожности. Исходя из формулировки, согласно которой неисполнение требований, указанных в ч. 1 ст. 263¹ УК РФ, является преступным, «если это деяние повлекло по неосторожности причинение тяжкого вреда здоровью человека либо причинение крупного ущерба», «неосторожность» относится только к тяжкому вреду здоровью, поскольку, во-первых, слово «причинение» употреблено в предложении два раза и, во-вторых, лишь применительно к первому из них законодатель указал на неосторожность. Соответственно, квалифицирующие признаки о совершении преступления в соучастии, указанные в ч. 2 и ч. 3 ст. 263¹ УК РФ, относятся только ко второму составу умышленного преступления, «повлекшего причинение крупного ущерба».

Иначе сформулирован состав нарушения санитарно-эпидемиологических правил (ст. 236 УК РФ). Уголовная ответственность наступает, если данное нарушение «повлекло по неосторожности массовое заболевание или отравление людей либо создало угрозу наступления таких последствий». В данном случае неосторожность относится как к массовому заболеванию, так и к отравлению людей[201], а создание угрозы наступления последствий характеризуется виной в форме прямого умысла.

Пример неправильного синтаксического анализа фрагментов текста ст. 250 УК РФ продемонстрирован в п. 4 Постановления Пленума Верховного Суда РФ от 18.10.2012 № 21 (ред. от 15.12.2022) «О применении судами законодательства об ответственности за нарушения в области охраны окружающей среды и природопользования» в части отнесения преступления, предусмотренного ч. 3 указанной статьи, к числу только неосторожных. С учетом того, что ч. 1 и 2 ст. 250 УК предусматривают возможность совершения преступлений как умышленно, так и по неосторожности, они же, если повлекут причинение по неосторожности смерти человеку, могут быть совершены с двумя формами вины или по неосторожности. К примеру, загрязнение поверхностных вод, повлекшее умышленное причинение существенного вреда животному миру и одновременное причинение по неосторожности смерти человеку, является преступлением с двумя формами вины. Аналогичное загрязнение, повлекшее по неосторожности причинение существенного вреда животному миру и смерти человеку, демонстрирует пример неосторожного преступления. Подход Пленума Верховного Суда РФ не согласуется и с системным смыслом уголовного закона о более строгой наказуемости преступлений с двумя формами вины на фоне наказуемости неосторожных преступлений, поскольку означает квалификацию преступления не по более строгой ч. 3 ст. 250 УК, а по совокупности преступлений, предусмотренных ч. 1 или 2 данной статьи и ч. 1 ст. 109 УК, что в окончательном виде на основании ст. 69 УК влечет менее строгое наказание.

Как правило, трудности возникают в случаях, когда диспозиция сформулирована как альтернативная. При этом нельзя смешивать альтернативную диспозицию, предусматривающую один состав преступления с альтернативными действиями[202] или последствиями[203], и диспозицию, предусматривающую несколько составов.

Синтаксический разбор предложения позволяет выявить его логику. Еще со времен античности формы синтаксиса определялись по их способности выражать категории логики[204]. М. В. Ломоносов определял предложение как единицу мышления, а В. Г. Белинский грамматику называл логикой языка[205]. В то же время важно иметь в виду, что логика языка уголовного закона, обусловленная его системой (логика системы), может отличаться от логики предложения или фрагмента текста УК. Если логика предложения или фрагмента текста противоречит логике системы уголовного закона, в соответствующих случаях правоприменитель должен использовать метод системного, а не логико-грамматического анализа. В силу этого нельзя особняком выделять логический способ толкования, поскольку логику имеет как грамматический строй языка (устанавливаемый на первом этапе толкования), так и система уголовного закона, что устанавливается уже на втором этапе его толкования.

К примеру, логика предложения, указанного в ч. 4 ст. 65 УК РФ, однозначна – «при назначении наказания лицу, признанному вердиктом присяжных заседателей виновным в совершении преступления, но заслуживающим снисхождения, обстоятельства, отягчающие наказание, не учитываются». Логика системы уголовного закона свидетельствует о невозможности применения данного правила, поскольку оно предлагает не только игнорировать сами отягчающие обстоятельства, но и неполноценно и даже искаженно оценивать такие ведущие общие начала назначения наказания как характер и степень общественной опасности преступления и личность виновного. Без их оценки невозможно назначение справедливого наказания[206], в силу чего судьям следует отказываться от реализации подобных положений на практике[207]. Авторы приведенного правила, по всей видимости, ошибочно полагали, что процесс назначения наказания сводится к механическому «вычитанию и прибавлению» его срока или размера в зависимости от смягчающих и отягчающих обстоятельств, в то время как это гораздо более «замысловатый», чем квалификация преступлений, процесс.

О различии логики предложения и логики системы фактически рассуждает Н. Ф. Кузнецова применительно к формулировке «если это деяние повлекло…» в диспозициях многочисленных статей Особенной части УК[208] (ч. 1 ст. 264 и др.). Известно, что термин «деяние» включает в себя не только действие или бездействие, но и общественно опасные последствия, что с позиций логики русского языка соответствующая формулировка не учитывает (описание последствий следует уже после слова «деяние»). Логика системы уголовного закона или, можно сказать, логика уголовного права свидетельствует о том, что без последствий в соответствующих случаях общественно опасного деяния нет. Аналогично – в случае, когда в квалифицированном материальном составе используется формулировка «то же деяние», а простой сформулирован по конструкции угрозы причинения вреда (например, ст. 215 УК РФ).

Таким образом, результат использования логико-грамматического метода анализа текста уголовного закона может свидетельствовать о его неприменимости в случае противоречия результату его системного анализа. При этом ограничительным или расширительным будет такое толкование чисто формально (по формулировке предложения или фрагмента текста УК), а не по существу (по логике системы или права). Соответствующие формулировки в других статьях приводятся в ином (правильном) виде. К примеру, в примечании к ст. 126 УК РФ указано, что лицо освобождается от уголовной ответственности, «если в его действиях не содержится иного состава преступления». Вместе с тем правильнее отмечается в примечании к ст. 222 УК РФ, что лицо освобождается «по данной статье» без каких-либо оговорок об ином составе. Поэтому вполне можно сказать, что никакого ограничительного толкования примечания к ст. 126 УК и не требуется, поскольку системное толкование (системный, а не буквальный смысл) является единственно правильным и в силу этого необходимым.

Синтаксический разбор предложения предполагает анализ пунктуации, которая хотя и относится к самостоятельному разделу языкознания, но не требует обособления от логико-грамматического метода анализа текста УК[209].

Контекстуальный (контекстологический) метод анализа текста требует самостоятельного обособления применительно к оценочным (ситуативным) понятиям. В лингвистике контекст традиционно подразделяют на узкий (словосочетания или предложения), широкий (абзаца, главы, всего текста) и ситуативный (внешнелингвистический)[210]. Узкий контекст учитывается при лексико-семантическом и логико-грамматическом анализе предложения, широкий – в ходе анализа фрагментов текста или всего текста УК. К примеру, толкование таких ситуативных понятий, как «тяжкие последствия» и «иные тяжкие последствия» всегда требует обращения к контексту их употребления. В контексте злоупотребления полномочиями (ч. 2 ст. 201 УК РФ) тяжкие последствия представляют собой причинение значимого для организации материального ущерба, влекущего, к примеру, прекращение ее деятельности, в то время как в контексте изнасилования (п. «б» ч. 3 ст. 131 УК РФ) к иным тяжким последствиям относятся беременность, самоубийство потерпевшей и т. п. В тех случаях, когда содержание соответствующих оценочных признаков можно установить в сопоставлении с теми последствиями, что указаны перед ними (левосторонний контекст), особых трудностей не возникает. В силу этого в целом можно и не обособлять данный метод анализа текста. Тем более обязательно устанавливается и широкий контекст при его системном анализе на втором этапе толкования (контекст справедливости, равенства и проч.).

В то же время целый ряд оценочных понятий требует, прежде всего, их языкового, а затем и системного анализа с учетом внешнелингвистических факторов – эпохи, обстановки, обстоятельств, места, времени, а также требует обращения к самой ситуации, применительно к которой толкуется соответствующее понятие. Ситуативный контекст подразумевает выход за рамки текста литературного произведения и дополняет иные методы его анализа. Поэтому здесь следует вести речь и о таких обособляемых в теории права приемах толкования, как исторический, телеологический[211] и эволютивный[212], а также об этимологическом анализе употребляемых в законе слов.

Обращение к контексту совершения деяния необходимо, например, при квалификации государственной измены в форме перехода на сторону противника. Примечание к ст. 275 УК РФ определяет ее как участие лица в составе непосредственно противостоящих Российской Федерации сил (войск) иностранного государства, международной либо иностранной организации в вооруженном конфликте, военных действиях и иных действиях с применением вооружения и военной техники. Между тем, в законодательстве отсутствует понятие и перечень сил, непосредственно противостоящих России в указанных конфликте или действиях. Без обращения к обстановке, времени, месту и иным обстоятельствам (ситуативному контексту[213]) истолкование этой формы государственной измены невозможно.

К историческому контексту[214] привязан этимологический анализ законодательных терминов, а также собственно историческое, телеологическое и эволютивное «толкование». Их следует признать способами не толкования, а аргументации[215], поскольку они не только не имеют самостоятельного значения при установлении смысла уголовного закона, но и крайне редко применяются на практике.

Исторический метод аргументации может способствовать установлению нового смысла уголовного закона путем сравнения редакций его текста. К примеру, нормативное признание насильственного хулиганства в 2020 г. (п. «а» ч. 1 ст. 213 УК РФ) требовало пересмотра вопроса о его квалификации по совокупности с побоями, а также умышленным причинением легкого и средней тяжести вреда здоровью, в то время как судебная практика то шла по пути применения устаревших разъяснений Пленума Верховного Суда РФ о совокупности преступлений с любыми из них, то исключала совокупность с побоями и легким вредом[216]. Очевидно, новая редакция текста ст. 213 УК и ее сравнение с прежней прямо указывают на необходимость изменения подхода к квалификации. Только системный анализ уголовного закона свидетельствует о том, что насильственное хулиганство не требует дополнительной квалификации и по статье о причинении средней тяжести вреда здоровью[217]. Показательный тому пример – квалификация изнасилования с применением насилия, не требующая на практике дополнительной уголовно-правовой оценки деяния по ст. 112 УК. Данные преступления, пожалуй, мало чем отличаются по уровню общественной опасности, если не опаснее само изнасилование. При этом наличие квалифицирующего признака «из хулиганских побуждений» в п. «д» ч. 2 ст. 112 УК не выступает аргументом за необходимость дополнительной квалификации, поскольку фактически его двойным вменением нарушается принцип справедливости[218].

В тех случаях, когда новое законодательное решение прямо противоположно прежнему, как таковой исторический метод аргументации не требуется, поскольку смысл закона определяем путем использования полноценных приемов.

Несамостоятельность телеологического толкования обусловлена наличием в уголовном законе правовых норм, определяющих его задачи, принципы и основные понятия. К примеру, ст. 120 УК РФ о принуждении к изъятию органов или тканей человека для трансплантации с учетом охранительной задачи уголовного закона прямо (путем и языкового, и системного анализа) указывает на донора как потерпевшего.

О так называемом эволютивном толковании вели речь еще представители дореволюционного периода развития юридической науки[219], поэтому, вопреки распространенному мнению[220], представление о нем появилось не в сфере международного и интеграционного правосудия. Данный метод аргументации нельзя признать самостоятельным приемом толкования, поскольку в современных условиях он, пожалуй, может выступать лишь как дополнение к историческому. Законодатель настолько часто корректирует нормативный материал (не только уголовный), что необходимость в пересмотре ранее актуального толкования, как правило, обусловлена именно этим. Примером такой эволюции можно считать признание Пленумом Верховного Суда РФ и в целом судебной практикой в качестве предмета ряда преступлений конвертированных из криптовалюты денежных средств[221]. Постепенное изменение правового статуса цифровой валюты должно привести к логическому завершению такой эволюции – признанию в качестве предмета этих же преступлений и самой цифровой валюты[222].

В то же время, следует иметь в виду, что под так называемым эволютивным толкованием юристы нередко понимают и такие манипуляции с текстом, которые демонстрируют пример не эволюции, а ничем не обусловленных двойных стандартов и методологической непоследовательности. К примеру, Н. В. Генрих усматривает такую эволюцию в неоднократном изменении позиции Пленума Верховного Суда СССР и РФ (в 1969, 1976, 2000 и 2011 гг.) о моменте окончания вовлечения несовершеннолетнего в совершение преступления или антиобщественных действий[223]. По нашему мнению, это пример непоследовательной и явно недопустимой с позиций системного смысла закона динамики, но не эволюции.

Толкование таких терминов как «склонение», «вовлечение», «сбыт», «получение», «дача» и др. (ст. 150, 151, 228¹, 290, 291 и др. УК РФ) при отсутствии оговорок и конструкций по типу тех, что использованы законодателем в ст. 110¹ УК РФ, должно осуществляться путем рассмотрения составов, в которых они содержатся, по конструкции материальных в том смысле, что признавать их оконченными в момент, когда несовершеннолетнего вовлекли в совершение преступления (в том числе приготовления или покушения) или антиобщественного действия; лицо сбыло наркотическое средство путем одновременного получения его приобретателем; склоняющее к его употреблению лицо склонило потерпевшего к этому и т. д.

Лексических значений у этих слов действительно несколько (и как процесс, и как результат), но системный смысл уголовного закона, устанавливаемый на втором этапе толкования, свидетельствует о применении к моменту окончания преступления лишь одного из них – как результата. Их лексическое значение в процессуальном смысле должно быть использовано при уголовно-правовой оценке неоконченной преступной деятельности с учетом требований Общей части о понятии преступления, которое предусматривает в качестве обязательного признака общественную опасность деяния, включающего в себя и последствие в виде опасности причинения существенного вреда[224]. Если такая опасность была реальной, но несовершеннолетний не вовлекся, склоняемое лицо не склонилось и т. д., то действия виновного выступают примером покушения на соответствующее преступление[225], а при отсутствии реальной опасности лицо не подлежит уголовной ответственности за малозначительностью деяния[226].

В отличие от названных составов, склонение к самоубийству влечет ответственность по ч. 1 ст. 110¹ УК РФ в качестве оконченного преступления независимо от его последующего совершения, поскольку на этот случай имеются соответствующие квалифицирующие признаки, превращающие состав из формального в материальный, в то время как, к примеру, в ст. 150, 151 и 230 УК о вовлечении и склонении аналогичные признаки не предусмотрены (если это повлекло совершение и т. п.). Интенсивность склонения, степень вероятности самоубийства, свойства потерпевшего лица, формируя или препятствуя формированию общественной опасности деяния, влияют уже не на признание его оконченным или неоконченным преступлением, а только на признание его преступным оконченным или малозначительным. Иного из системного смысла уголовного закона не следует.

Учитывая предложенную последовательность толкования, практические работники не только не смогли бы менять его от разу к разу, но и не допускали бы правоприменительных ошибок[227]. Эти же правила по необходимости следует учитывать при законопроектной работе, к примеру, оговоркой в ч. 1 ст. 228¹ УК РФ «независимо от получения названных средств или веществ приобретателем». В то же время с учетом наказуемости неоконченной преступной деятельности необходимость в этом отсутствует.

Таким образом, в случае противоречия результатов использования контекстуального метода системному анализу уголовного закона он не подлежит применению, поэтому его целесообразно рассматривать именно в рамках языкового анализа как первого этапа толкования. В тех случаях, когда обязателен учет контекста на втором этапе, речь идет исключительно о понятиях, закрепленных в самом законе и требующих анализа в их системной связи (главным образом контекст уголовно-правовых принципов, задач и основных понятий уголовного закона и т. п.).

Метод функционально-стилистического анализа требуется для определения принадлежности языковых единиц к определенному функциональному стилю[228] и значения их использования в законе. Он также выступает дополнительным по отношению к остальным языковым приемам, а целесообразность его обособления усматривается нами в связи с наличием в уголовном законе стилистических фигур умолчания и иногда бессоюзия[229]. Законодатель сознательно уходит от прямого решения многочисленных вопросов на нормативном уровне, что связано либо с их крайней дискуссионностью в науке[230], либо когда их решение не поддается или весьма нелегко поддается более или менее четкому описанию. Нередко законодатель забывает или объективно не может сразу предусмотреть все возможные случаи в законе, в результате чего образуются пробелы в его тексте. В этих случаях правоприменитель по возможности должен сам связать имеющийся текст с системным смыслом закона и дать соответствующее описание в правоприменительном акте. При этом важно исключить или минимизировать правотворческий характер данной операции, поскольку причина, по которой законодатель прибегает к умолчанию, не связана с делегированием правотворческой функции. На это прямо указывают системосохраняющие правила уголовного закона.

Тем самым значение метода функционально-стилистического анализа состоит в напоминании правоприменителю, во-первых, о причинах умолчания в тексте и о том, что они не связаны с делегированием ему правотворческой функции, и, во-вторых, о необходимости применения в соответствующих случаях методики толкования.

К примеру, простая диспозиция правовой нормы о похищении человека (ст. 126 УК РФ) и довольно краткое законодательное описание незаконного лишения свободы (ст. 127 УК РФ) обязывает не только грамотно подойти к разграничению объективной стороны данных преступлений, но и заимствовать для этой операции признаки еще одного смежного с ними и описанного в законе состава – захвата заложника (ст. 206 УК РФ). В юридической литературе и в судебной практике нередко наблюдается ошибочное толкование данных норм, что проявляется в обременении составов похищения человека и незаконного лишения свободы признаками, которые не только не следуют из закона, но и противоречат ему. Во-первых, при отсутствии цели удержания потерпевшего в другом месте судебная практика признает отсутствие состава похищения человека[231]. Поддерживают данный подход некоторые авторы[232]. Во-вторых, иногда утверждается, что при похищении человека перемещают в любое место[233]. В-третьих, Е. П. Сергеева отмечает, что это не любое, а «иное» место, но не признает, что имеет значение расстояние, на которое удаляют человека от места его нахождения и что «иным местом» «должна быть не та же квартира, где лицо находилось», а помещение, которое недоступно для родственников и правоохранительных органов[234]. Не соглашаясь с таким подходом, Е. В. Иванова считает, что это может быть, в том числе, собственная квартира потерпевшего и квартира родственников или знакомых[235], но в то же время признает, что «минимальное перемещение потерпевшего, не способное обеспечить тайности места удержания потерпевшего, нельзя рассматривать как перемещение в том смысле, как его следует толковать применительно к похищению человека»[236].

Подобные выводы носят выраженный правотворческий и противоречивый характер, поскольку из закона не следует, что обязательным признаком похищения выступает цель удержания человека в другом месте. При таком подходе удержание нужно понимать и как элемент перемещения, когда лицо удерживают в процессе перемещения, например, в автомобиле, в противном случае явно ограничивается сфера действия нормы о похищении человека[237]. Если же под удержанием понимать только самостоятельное действие, начало осуществления которого приходится на окончание перемещения потерпевшего, то цель удержания, как и само это действие, пришлось бы признать обязательными элементами состава, без которых он не может быть окончен. Пленум Верховного Суда РФ обоснованно признает в качестве момента окончания начало перемещения, но в то же время указывает, что в отличие от похищения человека при незаконном лишении свободы потерпевший остается в месте его нахождения, но ограничивается в передвижении[238]. При таком подходе возникает вопрос о возможности незначительного перемещения как признака незаконного лишения свободы.

Очевидно, цель удержания выступает признаком незаконного лишения свободы, в то время как похититель ставит перед собой цель переместить потерпевшего из места его нахождения в другое, но не любое, а удаленное от него место. Дальнейшее удержание и соответствующая ему цель не имеет квалификационного значения[239]. Это важно, поскольку незначительное перемещение возможно и при незаконном лишении свободы, причем в пределах не только помещения, но и определенной местности (участка, леса и др.). С учетом этого, с одной стороны, не имеет значения, куда перемещают потерпевшего (в собственную квартиру, родственников или куда-то еще), но, с другой стороны, имеет значение расстояние, на которое стремится переместить его виновный.

Получается, что похищение человека – это насильственные захват и перемещение потерпевшего в место, удаленное от места его нахождения, либо захват и удержание потерпевшего, перемещенного путем обмана в такое место. Незаконное лишение свободы – это захват и удержание потерпевшего либо захват, перемещение потерпевшего в место, не удаленное от места его нахождения, и дальнейшее его удержание в таком месте. Степень удаленности перемещения потерпевшего от места его нахождения – важный критерий разграничения похищения человека и незаконного лишения свободы, поскольку в действующей редакции уголовный закон относит их к разным категориям преступлений (средней и небольшой тяжести), а потому квалификация действий обвиняемых может существенно отразиться на их наказуемости.

Несмотря на это, похищение человека не только не всегда отличается по общественной опасности от незаконного лишения свободы, но и в ряде случаев фактически общественно опаснее второе из названных преступлений. Это обоснованно было учтено в проекте уголовного закона 1992 г. путем объединения двух составов в одной ст. 126 с единой уголовно-правовой санкцией[240]. Такое законодательное решение не только уменьшило бы масштаб проблемы разграничения похищения и незаконного лишения свободы, но и сняло бы вопрос о целесообразности квалификации их по совокупности в случае, когда потерпевшего незаконно лишают свободы на длительный срок.

Стоит иметь в виду, что разграничение похищения, незаконного лишения свободы и захвата заложника невозможно вне контекста (вне обстановки) их совершения, поэтому функционально-стилистический прием в данном случае лишь подкрепляет контекстуальный и лексико-семантический приемы языкового анализа нормативного текста.

Еще один яркий пример умолчания – отсутствие законодательно закрепленных критериев оценки характера и степени общественной опасности преступления и данных о личности виновного. Пленум Верховного Суда РФ неоднократно менял свою позицию по данному вопросу, далек от совершенства и действующий к его решению подход[241]. Схема их толкования та же – на первом этапе требуется по возможности установить все возможные варианты их смыслового значения, провести их контекстуальный анализ и на втором этапе определить наиболее соответствующие системному смыслу закона варианты, которые будут положены в основу установления и оценки обстоятельств, имеющих уголовно-правовое значение, и принятия решения по существу.

2.2. Системный (правовой) анализ текста уголовного закона как второй этап его толкования

На втором этапе толкования его предметом выступает текст уголовного закона как единица языка уголовного права, а не просто русского литературного языка[242]. Именно здесь проявляется специфика методики толкования норм права, в том числе на отраслевом уровне, обусловленная рядом обстоятельств.

Во-первых, такая специфика обусловлена наличием объективных особенностей предмета и метода уголовно-правового регулирования. Уголовный закон предусматривает серьезные правовые последствия для участников регулируемых им отношений, в силу чего требуются повышенные гарантии их защиты от судейского произвола. Одна из таких гарантий, казалось бы, заключается в наличии исчерпывающего перечня преступлений и наказаний и запрета применения уголовного закона по аналогии (ст. 3 УК РФ). В то же время полисемичность используемых при описании преступных деяний слов, наличие стилистических фигур умолчания, большого числа квалифицирующих признаков, смежных составов, невыдержанность санкций и рассогласованность норм между собой, наличие в законе противоречий и неполноты нередко не только приводит к возможности квалификации действий виновных лиц сразу по нескольким статьям или частям статьи Кодекса, но и грозит необоснованным расширением или сужением пределов преступности и наказуемости. Все это обусловливает повышенную значимость системных свойств уголовного права, а потому требует особой методики толкования.

Во-вторых, специфика этой методики объяснима также тем, что, как и у медиков, инженеров или искусствоведов, у юристов есть свой профессиональный и зачастую понятный только им язык – язык права. Если на этапе лингвистического анализа по возможности требуется установить все смысловые значения и варианты толкования текста с позиций правил русского языка, то на втором этапе требуется выбрать тот или те из них, которые наиболее соответствуют системному смыслу уголовного закона (языку уголовного права). Очевидно, без знания определенных правил произвести эту операцию невозможно. Кроме того, зачастую и ни один из отобранных на этапе лингвистического анализа вариантов не способствует установлению искомого смысла, поскольку в уголовном законе имеется и специальная юридической терминология, значение которой в толковых словарях языку права не соответствует и понятно только юристу. Именно поэтому логика системы нередко противоречит логике русского литературного языка.

Наконец, в рамках юридической науки имеется целый ряд специальностей, представители которых говорят также на своем специфическом языке. Несмотря на наличие общих закономерностей их функционирования, которые преимущественно связаны с формой, содержание отраслей настолько специфично, что специфично и толкование текста сходных по форме норм в силу разного их содержания. Яркий тому пример – понимание вины в гражданском и уголовном праве, в силу чего объективно отличается и содержательное наполнение самого состава гражданского правонарушения и преступления, их виды и т. п.

Специфика и сложность установления системного смысла закона зависит даже от вида толкуемых уголовно-правовых норм. Поэтому, как и деятельность литературоведа, которая условно берет свое начало там, где заканчивается деятельность лингвиста, специфическая деятельность юриста также начинается главным образом на втором этапе толкования.

В силу того, что логика системы или языка уголовного права вступает в противоречие с логикой русского литературного языка, системный анализ уголовного закона, прежде всего, предполагает установление этой логики. В то же время в юридической науке одни авторы разделяют логический и системный приемы толкования[243], вторые ведут речь о логическом приеме, охватывая им системный[244], третьи – выделяют логический компонент в грамматическом способе толкования[245], а четвертые считают, что логика требуется при применении любого приема толкования[246]. На наш взгляд, логика выступает частью русского языка (логико-грамматический прием) и частью системы. В силу того, что эти два вида логики не совпадают, во-первых, не может быть одного самостоятельного логического способа толкования; во-вторых, логические приемы выступают составными частями двух этапов толкования и, в-третьих, не охватывают собой иные приемы толкования, поскольку оно не сводится только к установлению логики. На этапе системного (правового) анализа текста уголовного закона необходимо глубокое установление его социального, в том числе нравственного, содержания, выявление его «буквы» и «духа». В этом сложном процессе, требующем не только правовой интуиции, но и в целом правосознания судьи, возможности логики не безграничны.

Вместе с тем в юридической науке сложилась парадоксальная ситуация. С одной стороны, большинство юристов признают достаточным установление именно так называемого буквального смысла нормативного текста[247]. Авторы Теоретической модели УК 1987 г. потому предлагали в статье о принципе законности определить, что толкование закона должно осуществляться в точном соответствии с его текстом[248]. С другой стороны, многие, в том числе из них же, не только не отрицают, но и убеждены в необходимости глубокого установления социального содержания уголовного закона[249]. Думается, не станут ученые отрицать и важность определения криминологической обоснованности решения по каждому делу[250]. Несовместимость этих требований обусловлена рядом причин, на некоторых из которых следует остановиться подробнее.

Во-первых, уголовный закон содержит не только общеупотребительную, но и специальную юридическую терминологию, смысловое значение которой, как уже отмечалось, не совпадает в толковых словарях русского языка и в юридической науке. При этом как в словарях, так и в научной литературе, как правило, вкладывается несколько смысловых значений в одни и те же слова и их сочетания. Буквальное толкование в этих случаях (а их подавляющее большинство) несостоятельно, поскольку требуется не только определить, к какому типу относится тот или иной термин, но и понять, какое или какие из его смысловых значений применимы к конкретному случаю.

Отсюда (и это во-вторых) требуется конкретный механизм, с помощью которого возможно произвести названные операции. Если требуется установить буквальный смысл, то есть «букву» закона, то в первую очередь нужно понять, какой объем текста составляет эта «буква» – одно предложение статьи или ее части, их полный текст или фрагменты текста нескольких статей и норм Кодекса. От этого зависит результат толкования, поскольку в разных статьях закона в одни и те же слова или конструкции нередко вкладывается разный смысл. Результат толкования одного предложения, вырванного из контекста принципов уголовного закона, его задач, основных понятий и в целом системы Кодекса, будет не совпадать с соответствующим результатом при его же системном анализе.

В юридической литературе имеется несколько подходов к решению этого вопроса, которые можно выявить лишь косвенно, как правило, через ряд трудов конкретного автора, поскольку прямые на него ответы отсутствуют. К примеру, П. С. Яни считает, что строгое толкование ч. 2 ст. 35 УК РФ позволяет «вменять группу по предварительному сговору и единственному исполнителю, действующему при наличии соучастников, и самим этим соучастникам»[251]. Далее автор отмечает, что отсутствие указания на исполнителей в ч. 2 ст. 35 является ошибкой законодателя, а исправление ее Верховным Судом РФ является толкованием закона не «по букве»[252]. В статье, посвященной толкованию закона, автор указывает, что «в условиях непризнания за правоприменителем правотворческой функции результаты толкования не могут выходить за рамки текста уголовно-правовой нормы (курсив мой. – А.К.)»[253]. Стало быть, по мнению П. С. Яни, «буква» закона – это буква правовой нормы, понимаемая как текст одного или нескольких предложений одной статьи УК или ее части.

Несмотря на то, что приведенное утверждение П. С. Яни предваряет цитата В. Н. Кудрявцева о том, что «термин «раскрытие смысла закона» следует понимать лишь как наиболее глубокое и правильное уяснение его буквы»[254], ученый придерживался иного подхода, поскольку под наиболее глубоким и правильным уяснением «буквы» понимал не текст одной статьи (или даже ее части), а текст статей Кодекса. В. Н. Кудрявцев отмечал, что «выяснение смысла закона не может и не должно приводить к расхождению его с текстом статей (курсив мой. – А.К.) уголовного закона», а «смысл нормы» не существует помимо закона: он всегда воплощен в совокупности признаков уголовно-правовой нормы (системы норм) (курсив мой. – А.К.)»[255].

Получается, что можно выделить как минимум два подхода к пониманию «буквы» закона[256]. Согласно первому из них, «буква» закона – это текст части статьи Кодекса, в то время как второй исходит из того, что «буква» закона – это текст не только статьи УК, ее части или одной правовой нормы, но и целой системы уголовно-правовых норм.

Опасность первого подхода состоит в том, что, признавая под «буквой» закона букву правовой нормы, понимаемую как часть статьи Кодекса, и постулируя достаточность лишь ее установление в процессе толкования (П. С. Яни), авторы понимают «узко» саму правовую норму и разрывают текст, по существу, составляющий разные структурные элементы различных видов правовых норм (см. § 1 гл. I). Такое «узкое» представление о нормах, устанавливающих уголовную ответственность, ведет к тому, что правоприменитель нередко забывает о понятии и признаках преступления и малозначительного деяния, которые вообще-то выступают их гипотезой как условия ответственности. П. А. Филиппов потому отмечает, что признание судом штампа «копия верна» предметом преступления, предусмотренного ч. 1 ст. 325 УК РФ, обоснованно с точки зрения «буквы» закона, но не с позиции общественной опасности, поскольку подобные штампы свободно продаются практически во всех магазинах, торгующих канцелярскими принадлежностями[257]. В Общей части разрывается текст правовых норм об основных понятиях уголовного закона, что влечет, например, оторванность понятия соучастия от понятия субъекта преступления, а как итог – соучастие одного субъекта с остальными «несубъектами» и т. п. При этом, что мешает под «буквой» закона понимать текст нескольких статей и «полноценных» правовых норм, сторонники первого подхода не поясняют, в то время как для этого не только нет никаких препятствий, но и имеются все основания, поскольку есть объективно читаемый текст закона и его внутрисистемные связи. К тому же изложить весь текст закона, отразив его «букву» в одной статье или ее части не только невозможно, но и не нужно.

Если под «буквой» закона понимать текст одной, хотя и полноценной, правовой нормы, непосредственно осуществляющей правовое регулирование, то отсекается текст норм, определяющих задачи, принципы и основные понятия уголовного закона. Такое понимание требует признания необходимости в каждом случае его толкования по смыслу («по духу»), в то время как большинство юристов настаивают на необходимости толкования закона «по букве».

С учетом этого единственно верным видится подход, согласно которому «буква» закона представляет собой текст системы уголовно-правовых норм, объем которого подлежит обязательному установлению и анализу в каждом случае: текст непосредственно осуществляющих правовое регулирование норм (устанавливающих, индивидуализирующие ответственность и т. д.) + текст норм, определяющих задачи, принципы и основные понятия уголовного закона. Только при таком подходе в некоторых случаях можно ограничиться так называемым буквальным смыслом закона или его «буквой».

Так, несмотря на отсутствие прямого указания в ч. 2 ст. 35 УК РФ на двух или более исполнителей, без этого условия группа лиц по предварительному сговору не образуется в силу непризнания групповой формой соучастия совершения преступления без предварительного сговора одним исполнителем при наличии пособника и (или) подстрекателя[258] (ч. 1 ст. 35). Буквальный смысл уголовного закона свидетельствует о делении соучастия на две формы: соучастия без предварительного сговора и по предварительному сговору и группового соучастия в четырех формах (ст. 35 УК)[259]. Термин «группа лиц» имеет значение не общеупотребительного, а специального юридического. Если бы группой без предварительного сговора признавалось совершение преступления и одним исполнителем при наличии иных соучастников, то соответствующий термин, напротив, имел бы общеупотребительное значение. Поэтому не корректен вопрос А. А. Арутюнова о том, что в таких случаях «налицо соучастие. И в какой же форме, если не в группе лиц по предварительному сговору?»[260]. В правовом, а не языковом смысле некорректно использование словосочетания «группа лиц» применительно к одному исполнителю и нескольким его соучастникам.

Буквальный смысл закона (текст ч. 2 ст. 32 и ст. 19, 20 УК РФ) прямо указывает и на отсутствие соучастия одного субъекта уголовной ответственности с лицами, которые ей в силу различных обстоятельств не подлежат. Участвовать в совершении преступления может только лицо, способное выступать его субъектом.

В приведенных примерах действительно достаточно установления буквального смысла закона или его «буквы», состоящей из текста системы правовых норм. Вместе с тем ограничиться «буквой» можно лишь в немногочисленных случаях, как правило, при квалификации некоторых преступлений, иногда при назначении и отмене иных мер уголовно-правового характера (конфискации имущества, условно-досрочного освобождения от отбывания наказания, отсрочек), исчислении сроков, замене наказания при злостном уклонении от его отбывания и т. п.

В подавляющем большинстве случаев ограничиться «буквой» закона, как уже отмечалось, не получится даже при всем желании. Во-первых, буквальный смысл нередко многозначен, непонятен либо его попросту недостаточно для принятия решения по существу, и тогда достаточность «буквы», особенно в ее «узком» понимании, способна не укрепить законность, о которой так яро писали еще советские ученые[261], а наоборот, привести к возможности оправдания произвольного применения закона (ведь буквальный смысл якобы дает возможность понимать его по-разному). Во-вторых, тезис о достаточности установления «буквы» закона противоречит необходимости применения в процессе толкования судейского усмотрения, тогда как эта необходимость не только не оспаривается доктриной, но и нередко трансформируется в необоснованную (безграничную) возможность[262]. В соответствующих ситуациях необходимо установить глубокий системный смысл закона, обусловленный его «духом» или социальным содержанием норм уголовного права.

Наконец, уже отмечалось, что постулат о необходимости и достаточности установления «буквы» закона восходит к идеям философов эпохи Просвещения, обращавших его к законодателю, который при создании нормативного материала желательно должен исходить из правил законодательной техники, то есть изложить его так, чтобы судья мог понять заложенный в текст смысл буквально. Такой подход в принципе исключает толкование в силу ясности и точности текста, поэтому и провозглашался тезис о необходимости установления «буквы», но не «духа» закона. На деле законодатель не следовал и не следует этому правилу[263], поскольку текст закона излагается по правилам не только русского литературного языка, но и языка права и имеет всевозможные противоречия, неполноту и неконкретизированность. В этих условиях оспаривать необходимость толкования и установления в этом процессе «духа» закона неуместно.

Такой вывод обязывает сделать некоторые уточнения относительно соотношения «буквы» и «духа» закона. Этот вопрос в доктрине, прежде всего, решается соответственно обозначенным подходам к пониманию «буквы». При «узком» подходе к ее пониманию, отождествляющем «букву» с текстом одной статьи Кодекса или ее части, «дух» закона понимается крайне широко, а потому и неопределенно, поскольку одно или несколько предложений вырываются из контекста статьи, главы и в целом системы закона (в том числе его задач, принципов и основных понятий). Соответственно «буква» противопоставляется «духу», так как, к примеру, «по букве» штамп «копия верна» признается предметом преступления, предусмотренного ч. 1 ст. 325 УК РФ, а по смыслу или «по духу» закона не признается в силу отсутствия общественной опасности совершаемого с ним деяния.

Напротив, при «широком» подходе к пониманию «буквы» закона, отождествляющим ее с текстом системы правовых норм, она не противопоставляется «духу». Поэтому В. Н. Кудрявцев поддерживал тезис Б. С. Никифорова о том, что «дух закона выражается в его букве и ни в чем другом выражаться не может»[264]. Общественная опасность как признак преступления при таком подходе составляет как «букву», так и «дух» закона. В. Н. Кудрявцев на этот счет отмечал, что «понимание содержания состава преступления с позиций диалектического материализма не является застывшим, неизменным. Оно, как и всякое познание, углубляется, становится более полным. Это, однако, означает не проникновение в какую-то субстанцию, не имеющую отношения к закону, а более глубокое уяснение существенных свойств преступных деяний»[265].

Ученый критиковал отождествление признаков нормы («духа») с буквальным текстом закона как проявление юридического формализма в худшем смысле этого слова, по всей видимости, имея в виду, «узкое» понимание «буквы» (третий подход). Недопустимым считал он также «разрыв» между «буквой» и «духом», допускающий лишь приближение к пониманию смысла закона с опорой на обычай и судебный прецедент (четвертый подход). В. Н. Кудрявцев справедливо отмечал, что все это создает опасность нарушения законных прав участников уголовного процесса[266]. То же следует сказать и про первый подход.

Есть также «промежуточное» между «узким» и «широким» пониманием представление о «букве» закона. Так, В. В. Лазарев и В. С. Липень пишут: «При адекватном (буквальном) толковании действительный смысл правовой нормы соответствует ее содержанию, выраженному в текстуальной форме. В этом случае наблюдается совпадение смысла (духа) и буквы закона»[267]