Читать книгу Хемингуэй. История любви - Аарон Эдвард Хотчнер - Страница 7

В первых числах июня 1961 года, возвращаясь в Нью-Йорк из Голливуда, я полетел рейсом через Миннеаполис, в Миннеаполисе взял напрокат машину и поехал за девяносто миль в Рочестер, в больницу Святой Девы Марии, где в психиатрическом отделении уже во второй раз лежал мой близкий друг Эрнест Хемингуэй, которого лечили врачи из находящейся неподалеку клиники Майо. Я уже навещал его в этой больнице, когда он попал туда в первый раз, а я летал в Голливуд.

Все шесть недель, что Эрнест провел там, проходя курс электросудорожной терапии, ему не разрешали ни разговаривать с кем бы то ни было по телефону, ни тем более видеться – даже с женой Мэри[1]. Потом его врачи из клиники Майо сделали небольшой перерыв перед следующим курсом терапии и потому позволили ему позвонить мне и договориться о встрече.

В самой клинике Майо не было стационара и необходимой аппаратуры, но был филиал в Рочестере, в больнице Святой Девы Марии, которой руководили энергичные монахини, и эти монахини предоставляли рочестерским врачам возможность лечить у себя своих больных.

В те времена электрошок был настоящей пыткой для пациента: электрический ток пропускали через его мозг без анестезии, и человек корчился от нестерпимой боли, зажав в зубах деревяшку. Врачи из клиники Майо определили, что у Эрнеста депрессия, отягощенная манией преследования. Расстройство принимало все более острую форму, и, пытаясь смягчить эту остроту, они назначили ему электросудорожную терапию.

Каких только догадок не строили в свое время люди по поводу самоубийства Эрнеста: у него-де был рак в последней стадии, он разорился, произошел несчастный случай, он поссорился с Мэри… Ничего подобного: близкие друзья Эрнеста знали, что в последний год своей жизни он страдал от депрессии и мании преследования, но причин, вызвавших эти страдания, никто не установил, да и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь установит. Я пытался помочь ему справиться с какими-то из разрушающих его сознание фобий, но небольшие успехи, которых, как нам казалось, мы добились, оказывались, увы, недолговечными.

Все четырнадцать лет нашей дружбы мы с Эрнестом виделись очень часто. Я редактировал его роман «За рекой, в тени деревьев», писал по его романам и рассказам сценарии для телевидения, театра и кино. Мы вместе ездили во Францию, в Италию, на Кубу, в Испанию. За год до того, как у Эрнеста начала развиваться мания преследования, мы с ним совершили великолепное турне по нескольким городам Испании с двумя лучшими матадорами того времени – блистательным Антонио Ордоньесом и столь же блистательным Луисом Мигелем Домингином, его зятем. В Сьюдад-Реале Эрнест уговорил меня выйти на арену в парадном костюме матадора в качестве sobrе-saliente (помощника) этих великих тореро, а сам представился моим импресарио и даже прозвище мне придумал – Эль Пекас, что означает Конопатый. Его жизнелюбие заражало всех вокруг.

В июле мы с помпой отпраздновали шестидесятилетие Эрнеста в Чурриане, веселье длилось два дня. На сей раз Мэри развернулась вовсю. Она всегда чувствовала, что Эрнест противится ее желанию отмечать его дни рождения, откладывает на потом, и сейчас решила устроить грандиозный праздник во искупление всех прошлых никак не отмеченных лет. Ей это удалось на славу.

Было шампанское из Парижа, блюда китайской кухни из Лондона, bacalao à la Vizcayína[2] из Мадрида, балаган с тиром из бродячего цирка, знаменитый пиротехник из Валенсии, устроивший грандиозный фейерверк, танцоры фламенко из Малаги, музыканты из Торремолиноса… Гости съехались со всего мира, среди них был махараджа Джайпура со своей махарани и сыном, махараджа Куч-Бехара с махарани, прилетел из Вашингтона генерал Чарльз Трумен Ланхем[3], из Бонна – посол Соединенных Штатов Дэвид Брюс с супругой; собралось множество мадридских знаменитостей, старинные парижские друзья Эрнеста. Это было последнее счастливое лето в его жизни.

Вскоре я стал замечать, что с Эрнестом происходят необъяснимые, неожиданные перемены. Он, как ни бился, не мог сократить «Опасное лето» для журнала «Лайф»; отказался принять участие в традиционной осенней охоте на фазанов в Кетчуме; был убежден, что ФБР установило жучки и в его автомобиле, и в доме, а Служба внутренних доходов держит под контролем его банковский счет, стал считать «запретной зоной» поля, где всегда раньше охотился.

Когда во время моего последнего приезда в Кетчум мы с Эрнестом и Мэри ужинали в ресторанчике накануне моего отлета, он вдруг оборвал свой рассказ на полуслове и сказал, что мы должны немедленно уйти из ресторана.

Мэри спросила, что случилось.

– Вон те двое за стойкой бара – агенты ФБР, а ты еще спрашиваешь, что случилось.

В тот же вечер, уже дома, Мэри улучила возможность поговорить со мной наедине. Она была ужасно расстроена. Эрнест каждый день часами просматривал свои парижские наброски, пытался писать, но у него ничего не получалось, он лишь перелистывал страницы рукописи. И часто говорил о самоубийстве, подходил к стойке с ружьями, брал одно из них и стоял, глядя в окно.

Тридцатого ноября он наконец согласился, уступив долгим уговорам кетчумского доктора, лечь под вымышленным именем в психиатрическое отделение больницы Святой Девы Марии, и на протяжении декабря врачи из психиатрической клиники Майо провели ему несколько сеансов электросудорожной терапии.

В январе Эрнест позвонил мне из больничного холла. Говорил он вроде бы бодро, но голос его звучал неестественно оживленно. Его по-прежнему преследовали все те же навязчивые идеи: в его палате установлены подслушивающие устройства, его телефонные разговоры прослушиваются, он подозревает, что один из интернов – агент ФБР… Я-то надеялся, что лечение смягчит его негодование по поводу беззаконий, которые власти совершают по отношению к нему, но куда там – его телефонный звонок доказал, что одержимость не только не прошла, но, наоборот, усилилась.

Я снова навестил его по пути в Голливуд, когда он уже провел в больнице Святой Девы Марии несколько месяцев и прошел несколько курсов электросудорожной терапии и множество сеансов психотерапии. Я надеялся, что он уже не будет так страдать от мании преследования, но, увы, его терзали все те же навязчивые идеи.

По какой-то необъяснимой причине в январе врачи клиники Майо отпустили Эрнеста из больницы. Он позвонил мне в Голливуд и сказал, как он счастлив, что наконец-то дома, в Кетчуме, и снова работает. Сказал, что на следующий день после возвращения пошел на охоту и сейчас за окном кухни над поленницей висят восемь крякв и два чирка.

Но хорошее настроение сохранялось недолго. Вернулись прежние страхи, и не просто вернулись, но еще и усилились. Он дважды пытался застрелиться из ружья, которое стояло на стойке в холле, приходилось бороться с ним и отнимать ружье силой. Возвращаясь в больницу Святой Девы Марии, он пытался выброситься из самолета, хоть и был под действием мощной дозы успокоительных. В Каспаре, штат Вайоминг, где они приземлились, чтобы устранить какую-то неисправность, Эрнест кинулся к вращающемуся винту.

В тот июньский день 1961 года я ехал по пригородным улочкам Роли во взятом напрокат «шевроле» и с тревогой думал, в каком состоянии меня встретит Эрнест. Я молился, чтобы последний курс электросудорожной терапии и удвоенное число психотерапевтических сеансов с врачами из клиники Майо победили фобии Эрнеста или хотя бы ослабили их хватку.

Я остановился в гранд-отеле «Кахлер» и сразу же поехал в больницу. Дверь в палату Эрнеста мне отперла старшая сестра своим собственным ключом. Недобрый знак! Палата была маленькая, но с большим окном, в которое лился солнечный свет. Никаких цветов, стены голые. На столике возле кровати стопка из трех книг, возле столика металлический стул с прямой спинкой. Окно забрано металлической решеткой с поперечными прутьями.

Эрнест стоял у окна спиной к двери, перед больничным столиком, который приспособили под конторку, чтобы он мог писать. На нем был его старый красный банный халат (он же «порфира императора»), подпоясанный истершимся кожаным ремнем с большой пряжкой, на которой было выбито «Gott Mitt Uns»[4], – этот ремень он снял с убитого немецкого солдата во время Второй мировой войны, когда участвовал в битве в Хюртгенском лесу. На ногах у него были его любимые индейские мокасины, сношенные чуть не до дыр, над глазами – засаленный белый теннисный козырек.

– Мистер Хемингуэй, пришел ваш гость, – сообщила сестра.

Эрнест обернулся, и на его лице мелькнул испуг, но он тотчас же сменился широкой улыбкой: Эрнест увидел, что это я. И он пошел ко мне навстречу, сбросил козырек, и мы крепко обнялись по испанскому обычаю и похлопали друг друга по спине. Эрнест от души обрадовался моему приходу. Борода у него была всклокочена, он похудел, казалось, человек, каким он был когда-то, исчез, а тот, кого я сейчас видел, – лишь смутная тень того, прежнего.

– Ну что же, Хотч, дружище, – сказал он, – добро пожаловать в страну «Шиворот-Навыворот», где тебя обыщут, запрут в четырех стенах и не доверят даже самый тупой нож – такие у них тут нравы.

Сестра продолжала стоять в дверях.

– Сестра Сьюзан, это знаменитый матадор Эль Пекас, – обратился к ней Эрнест, представляя меня. – Пекас, а это Сьюзан, владычица ключа к моему сердцу.

Мы с сестрой рассмеялись. Я отдал ей банку с черной икрой, которую привез Эрнесту, и попросил поставить в холодильник.

Мы с Эрнестом сели – он на кровать, а я на стул, и, слушая его, я сначала было обрадовался, что ясное сознание к нему вернулось, но, к моему отчаянию, Эрнест вдруг снова начал жаловаться, что в его палате полно подслушивающих устройств, телефон рядом в холле прослушивается, он разорен. Он обвинял своего банкира, своего юриста, своего кетчумского врача, всех доверенных лиц, какие только были у него в жизни, расстраивался, что у него нет приличной одежды, что задушили налоги… и так до бесконечности.

Я встал, желая отвлечь его от страхов и подозрений, которые мучили его еще в прошлый мой приезд, когда он лег сюда в первый раз. Электросудорожная терапия ему не помогла, это было очевидно. Я подошел к его рабочему столу и спросил, над чем он сейчас работает.

– Над набросками о Париже.

– И как идет дело?

– В том-то и беда, что никак! Я не могу закончить книгу. Не могу – и всё. Торчу за этим проклятым столом дни напролет, давно уж им счет потерял, мне всего-то и нужно написать одно предложение, ну, может быть, два, три, не знаю, но ничего, ничего не получается. Ни-че-го, понимаете? Написал Скрибнеру, чтобы выкинул книгу из плана. Она должна была бы выйти осенью, но приходится все бросить.

Я спросил Эрнеста, не те ли это наброски из чемодана, найденного в отеле «Ритц», которые я уже читал.

Он сказал, что да, те самые, плюс еще один новый, завершающий, и в нем-то как раз вся соль.

– Но ведь эти ваши наброски – лучшее, что когда-либо было написано о Париже, – возразил я.

Прилетев как-то раз в Париж, мы с Эрнестом остановились в отеле «Ритц» (именно тогда фонд «Хем – Хотч» выиграл на скачках в Отейле, поставив все деньги на явного аутсайдера, который в результате пришел первым, причем ставки были 27:1), и, обедая с нами в один из дней, Шарль Ритц, ставший владельцем отеля после смерти своего отца Сезара, сказал Хемингуэю, что совсем недавно, когда они ремонтировали подсобные помещения, был найден чемодан Гуччи, который Эрнест оставил у них еще в тридцатые годы. Этот чемодан Гуччи сам сделал для Хемингуэя, и Эрнест страшно обрадовался, что он вынырнул из небытия. Мы открыли чемодан в кабинете Шарля и обнаружили в нем среди всего прочего несколько школьных тетрадей, в которых Эрнест делал записи о Париже двадцатых годов, о людях, с которыми был дружен или знаком в те далекие времена. Эти записи Эрнест тогда же отдал мне и попросил прочесть. Сколько в них было блеска, поэзии, глубины, грубой правды, и как это было ново, необычно! Вот уж истинно рука великого мастера – так до него еще никто не писал о Париже и о замечательных людях, бывших его блистательными современниками.

В дверь постучали, и вошла сестра Сьюзан. Она сказала, что Эрнеста ждет врач: нужно сделать какие-то анализы, но много времени это не займет. Эрнест взял со своего импровизированного письменного стола пачку листов и протянул мне, чтобы я читал, пока его нет. Сказал, что этой главы я не видел, она будет завершающей, в ней все самое важное.

Я придвинул стул к окну и начал читать фрагмент, который Эрнест мне оставил, – он назывался «С Парижем не расстаются». Текст очень сильно отличался от тех других фрагментов, которые я читал тогда в отеле «Ритц», где Эрнест рассказывал о парижских кварталах и о людях, с которыми был дружен в те времена, и прежде всего о Гертруде Стайн, Сильвии Бич, Форде Мэдоксе Форде, Эзре Паунде, Скотте Фицджеральде… Было очевидно, что фрагмент, который я сейчас читал, задуман как завершающая глава книги, а отличие заключалось в том, что это был и гимн, и реквием по его нищей, но счастливой жизни в Париже в те далекие годы, повесть о том, как он сам эту жизнь разрушил и почему это произошло.

Словом, это было пламенное признание в любви к его первой жене Хэдли, тоска по тем годам, когда они жили на четвертом этаже в доме без лифта на улице кардинала Лемуана, и потом, уже с их сыном Бамби, на улице Нотр-Дам-де-Шам, в доме 113, на втором этаже, где во дворе была лесопильня, и Хэдли, надев на себя несколько свитеров, играла в ледяном подвале соседней кондитерской на стареньком пианино, которое Эрнест взял для нее напрокат.

Эрнест с восторгом вспоминал в этом фрагменте и об их авантюрной поездке в Австрию, в Форарльберг, о том, как они учились кататься на лыжах в Шунсе, как жили в гостинице «Таубе», где в номерах были огромные окна, огромные кровати с прекрасным бельем и пуховыми одеялами, а утром подавали восхитительный завтрак – огромные чашки кофе, свежайший хлеб, джем, яйца, вкуснейшую ветчину… а потом еще была красивейшая старинная гостиница «Мадлевен-Хаус», и там они спали, крепко обняв друг друга, на огромной кровати под пуховым пледом, крепко прижавшись друг к другу, а окно было распахнуто настежь, и звезды были совсем рядом.

И вдруг, рассказывая о романтической молодости, когда они с Хэдли были бедными, но счастливыми, Эрнест начал объяснять, что случилось с этой прекрасной идиллией, когда в их жизни появились богачи – их косяк привела рыба-лоцман, хотя никаких имен он не называл, ни косяка богачей, ни рыбы-лоцмана. Когда двое по-настоящему любят друг друга, писал Эрнест, они притягивают к себе богатых людей, но он и Хэдли были слишком простодушны и не умели себя защитить. Очарованный своими новыми знакомыми, Эрнест, как он сам признавался, совсем потерял разум, стал похож на охотничью собаку, которая бежит за всеми, у кого есть ружье.

И самое главное – среди этих новых богатых знакомых Эрнеста оказалась некая незамужняя дама, которая возжелала заполучить Эрнеста и, стараясь всеми способами втереться в его жизнь, подружилась с Хэдли, чтобы разрушить их брак изнутри. Эрнест сознавался, что ему льстило внимание этих двух женщин и что, на свою беду, он любил их обеих.

И пока он еще жив, ему было очень важно рассказать в этой последней главе, какое горе он сам себе причинил, позволив уйти от себя женщине, которую одну в своей жизни только и любил по-настоящему. Он так всегда и любил двух женщин одновременно – это проклятие тяготело над ними всю жизнь. И когда он чудом остался жив после крушения самолета, он решил вернуться в далекие двадцатые годы, когда впервые приехал в Париж, и заново пережить трагедию, которая длилась так долго и отравила ему радость от публикации его первого романа «Фиеста». И он ее пережил, рассказывая обо всем мне: это дало ему возможность хотя бы отчасти принять прошлое. И все же до конца его жизни эта трагедия оставалась кровоточащей раной, Эрнест так и не смог с ней смириться, не помогали ни слава, ни восторженное признание его таланта, ни деньги.

Пока Эрнест был у своего врача, я прочел главу дважды и стал осмысливать прочитанное. Меня удивило, что, всматриваясь в те годы, когда он жил в Париже, оценивая людей, обстоятельства, успехи и неудачи, радости и разочарования, жизнь с Хэдли, которую он вспоминал с такой нежностью, он опустил много важных эпизодов и подробностей, как, например, «договор о ста днях», о котором он мне однажды рассказывал. Может быть, его истерзанный ум не сумел охватить полную картину, или помешали мучения, которые он преодолевал, пытаясь писать. Не исключено и другое: он доверил мне рассказать за него о трагической развязке, к которой привела его любовь к двум женщинам одновременно, – путаница, из которой он не смог выбраться за всю жизнь.

В дверь постучали, вошла сестра Сьюзан и сказала, что Эрнесту должны еще несколько раз измерить артериальное давление, это займет столько-то времени, поэтому, если я хочу подождать его в холле, она меня туда отведет, там мне будет удобнее. Но я сказал, что лучше подожду его здесь.

И, сидя у окна с последней главой его рукописи на коленях, я стал вспоминать о крушении самолета – вернее, о крушении двух самолетов, – что стало причиной моей с Эрнестом встречи в 1954 году в Венеции, в отеле «Палаццо Гритти».

Уганда, Африка, 1954 г.

Обломки самолета, потерпевшего крушение. Первая из двух авиакатастроф, которые пережил Эрнест Хемингуэй. (Ernest Hemingway Collection at the John Fitzgerald Kennedy Presidential Library and Museum in Boston.)