Читать книгу Хемингуэй. История любви - Аарон Эдвард Хотчнер - Страница 8

Утром 25 января 1954 года мир облетела весть, что Эрнест Хемингуэй и его жена Мэри погибли при крушении самолета в Уганде, в Национальном парке «Водопад Мёрчисон», вызвав взрыв всеобщего горя и наводнив страницы газет некрологами. Но очень скоро после сообщения о трагедии появилось опровержение: Эрнест неожиданно, чудесным образом вышел из джунглей возле Бутиабе с гроздью бананов в одной руке и с бутылкой джина «Гордонс» в другой. Корреспондент «Ассошиэйтед пресс» написал в своем репортаже, что, когда ошеломленные журналисты бросились к Эрнесту брать интервью, он ответил: «Я счастливчик, мне всегда везет».

Однако через несколько часов выяснилось, что везет ему не всегда. К месту крушения за Эрнестом и Мэри послали спасательный самолет «Де Хэвилленд Рапид», он должен был доставить их обратно на базу в Кении, однако упал при попытке взлететь и загорелся, и во время этого второго крушения Эрнест сильно пострадал.

Я рассылал телеграммы куда только можно, пытаясь его найти, и наконец получил от него ответную, в которой он просил меня позвонить ему в Венецию, в отель «Палаццо Гритти». Я в это время находился в Гааге, куда приехал взять интервью у королевы Беатрис и ее штатной прорицательницы, с которой королева советовалась о государственных делах.

Я позвонил Эрнесту, и он стал уговаривать меня, чтобы я поскорее покончил с августейшим интервью и приехал к нему в отель «Гритти». Сказал: «У меня новая “лянча” и первоклассный шофер, поедем на фестиваль Сан-Фермин в Памплону, он повезет нас через Альпы, потом по Лазурному Берегу. Едемте со мной. Меня доконали эти африканские этажерки, обязательно должны разбиться».

Когда я вошел в любимый угловой номер Эрнеста в отеле «Гритти», он сидел в кресле у окна со своим неизменным теннисным козырьком на лбу и читал собственные некрологи, напечатанные в газетах всего мира, кипа которых высилась рядом. Его вид так поразил меня, что я остановился в дверях. В последний раз я видел его осенью 1953 года в Нью-Йорке, незадолго до его отъезда в Африку. И сейчас меня потрясло, как сильно он постарел за эти пять месяцев. Волосы, которые тогда были с сильной проседью (его голова сильно обгорела), сейчас стали совсем белыми, как и борода, тоже заметно подпаленная, и сам он словно бы стал меньше – не физически, нет, но от него перестал исходить дух несокрушимой жизненной силы.

Увидев меня, Эрнест заулыбался и жестом попросил меня помочь ему выбраться из глубокого кресла.

– Я как будто со дна океана поднимаюсь, – сказал он, вылезая из кресла с моей помощью.

– Как вы, папа? – спросил я и добавил: – Только честно.

Это было его любимое выражение.

– Правое плечо вывихнуто, почка разорвана, – начал перечислять он, – спина сплошной ожог, живот, лицо, рука – особенно рука – чуть не в уголь превратились, уж очень весело горел этот самый «Де Хэвилленд». Легкие обожгло дымом. Идемте, представлю вам доказательства в цвете.

И он повел меня в ванную. На столике в углу между ванной и раковиной стояло несколько флаконов с мочой. Эрнест взял один из них и показал на свет темную жидкость.

– Два дня не мог помочиться, что-то там забилось почечными клетками. Поглядите – сплошь какие-то ошметки плавают. Цвет жуткий. Похоже на сливовый сок. Мне здорово помог корабельный доктор, когда я плыл сюда из Африки. Дал какого-то лекарства для почек, срезал с ожогов омертвевшую ткань. Классный врач. Сказал, что я должен был умереть после такого крушения. И, может быть, еще умру, сказал. Посадил меня на строжайшую диету. Признаюсь как на духу, когда «Де Хэвилленд» рухнул и загорелся, я всерьез струхнул, что вы потеряли своего партнера по фонду для ставок. Я сидел сзади, Мэри впереди с пилотом Рэем Маршем. Они-то сразу выбрались, а металлическую дверь в хвосте мало того что перекосило и заклинило, так она еще начала плавиться в огне. Дым, я задыхаюсь, вышибить бы дверь, да я зажат, как в тисках, не размахнешься. И вот тут, в эту минуту я почувствовал: всё, мне крышка. Я и раньше бывал на волосок от смерти: врезался ночью в Лондоне в водонапорную башню во время затемнения – машина всмятку, раскроил себе череп. А аварии в Айдахо, сколько костей я себе там переломал. А прямое попадание в окопе в Фоссальте… Да мало ли. Но я всегда знал, что выкарабкаюсь, пусть эта сука с косой сколько угодно скалится, но сейчас, запаянный в этой консервной банке и поджариваемый на огне, я подумал: всё, конец, меня распяли на кресте и запалили подо мной костер, и все же, сам не знаю как, подобрался к двери, которую перекосило и заклинило, налег на нее здоровым плечом и головой, она приоткрылась, и я протиснулся наружу.

Мы стояли и беспомощно смотрели, как горит «Де Хэвилленд». Моя одежда дымилась. Я сделал несколько наблюдений научного характера, которые могли бы заинтересовать адептов питейного культа. Сначала я услышал четыре негромких хлопка и заключил, что их произвели четыре бутылки пива «Карлсберг». Потом раздался хлопок поосновательней, и я отнес его на счет бутылки «Гранд-МакНиш». Но по-настоящему мощный взрыв прогремел, когда разорвался «Гордонс». Бутылка была еще не распечатана, да еще и с металлическим колпачком. «Гранд-МакНиш» мы уже открыли и ополовинили, зато «Гордонс» – éclat[5].

Эрнест вернулся к креслу и налил два бокала шампанского из бутылки, которая стояла на столике в серебряном ведерке со льдом. Сказал, что после чтения некрологов почувствовал себя лучше, а теперь еще поделился со мной, и я знаю, что дела его дрянь… Словом, он всегда придерживал на черный день какие-то сюжеты: мало ли что, вдруг испишется, тогда они его выручат… Но сейчас ему так плохо, порой кажется, что ничего не успеет, зря все это берёг, и потому расскажет мне хоть что-то, пусть хоть кто-то узнает, если ему самому так и не удастся написать. Например, сто дней. Спросил, знал ли я про сто дней. Я ответил, что нет, не знал.

– Не хочу нагонять мрак, но согласитесь, каждый раз, когда мы хотим что-то застраховать, мы думаем о смерти. Вы все еще делаете записи?

Я ответил, что веду и что мой диктофон при мне.

– А при мне мой. Мы в отличной форме.

Эрнест заказал нам ужин в столовой «Палаццо Гритти», где некогда сиживал за трапезой сам дож Андреа Гритти, однако сказал, что чувствует себя полной развалиной и в таком состоянии выходить на люди нельзя, а потому решил ужинать в номере. Он велел принести себе телячью печенку (fegato alla Veneziana), она-де очень хорошо восстанавливает силы, и еще бутылку «Вальполичелла Супериоре», попросил официанта разлить вино прямо из бутылки, сказал, что итальянское красное вино будет хорошо и без насыщения кислородом.

– Этих премудростей в искусстве пития я набрался от Фицджеральда.

– Вы многим обязаны Фицджеральду, так ведь? – отозвался я.

– Я ему, а он мне, – сказал Эрнест. – Познакомился с ним в свой первый приезд в Париж, в «Гинго-баре». Подошел и представился. Кто он, я, конечно, знал. Читал его рассказы в «Сэтэди ивнинг пост», его «Алмазная гора»[6] – сильнейшая штука. Скотт любил «Ритц», у него в центре бара был свой любимый столик. Иногда он приглашал меня выпить с ним, и мне приходилось облачаться в свой старый вельветовый пиджак и завязывать свой единственный галстук, который до того скрутился, что впору бутылки открывать. С другими писателями, которые в то время жили в Париже, Скотт дружбу не водил – ни с Эзрой Паундом, ни с Дос Пассосом, ни с Арчибальдом Маклишем, но меня он, можно сказать, опекал и наставлял. Скотту было под тридцать, и он считал, что пора ставить крест на своей жизни, а меня, как мне кажется, представлял возможным продолжателем своей традиции, хотя я не понимал почему, ведь его «Прекрасные и обреченные» и только что опубликованный «Великий Гэтсби» принесли ему громкую славу. Фицджеральд попросил меня показать ему несколько моих рассказов, хотя их отвергли все до единого журналы, куда я их приносил.

Мне было неловко показывать рассказы такому знаменитому писателю, но Скотт их прочитал и сказал, что «Пятьдесят тысяч» – отличная вещь, но первую страницу лучше убрать и начать со второй, так рассказ станет более полнокровным. Я подумал и согласился – да, начало должно быть резким, энергичным. Скотт сказал, что пошлет рассказ своему редактору, Максу Перкинсу, в издательство «Скрибнер», если я не возражаю. Он уже написал ему обо мне и попросил прочесть мой рассказ. Скотт подарил мне свою новую книгу, роман «Великий Гэтсби», сказал, надеется, что мне понравится.

Роман мне не просто понравился, это было лучшее из всего, что я читал в последнее время, и я сказал об этом Скотту. Он уже был знаменитый писатель, а мне еще предстояло добиваться признания, и все же мы с самого начала почувствовали тяготение друг к другу, что-то похожее на братское чувство, ощущение, что мы имеем право вмешиваться в жизнь друг друга, ограждать от промахов и ошибок.

Максу Перкинсу понравились «Пятьдесят тысяч», и он помог мне опубликовать рассказ в «Атлантик мансли», где мне заплатили царский гонорар – триста пятьдесят долларов. На них мы купили зимнюю обувь для Хэдли и стали постоянными покупателями в boucherie[7].

Скотт захотел познакомить нас с Зельдой и пригласил на обед к себе домой, в темную, мрачную, неуютную квартиру на улице Тильзит. Зельда нас с Хэдли очень удивила, она без конца вмешивалась в разговор, неуместно и некстати вставляя свои собственные замечания. Например, что Скотт очень много времени посвящает своей работе, но у нее это вызывало не понимание и поддержку, а обиду, она ревновала его к письменному столу, как к коварной любовнице.

Скотт познакомил меня с приятелями из своей компании, такими же любителями разгульных приключений, как и он сам. Одной из самых популярных фигур в этом обществе была леди Дафф Твисден, классическая героиня английского романа, которая сбилась с пути. Внешность у нее была экстравагантная, шик тоже экстравагантный, а уж язык и способность поглощать спиртное и вовсе сверхэкстравагантны. На уложенных гладкими волнами белокурых волосах – мужская шляпа набекрень, твидовый костюм мужского покроя, и при этом она почему-то нравилась мужчинам. Жила леди Дафф отдельно от мужа, сэра Роджера Томаса Твисдена, десятого баронета и, как она утверждала, солдафона и садиста. Он-де постоянно ее унижал на людях, глумился над ее внешностью, над ее родными, над ее умственными способностями, считал глупой курицей и невеждой. Говорил, что у него никогда не будет от нее наследника, что он сам не понимает, зачем на ней женился, и никогда с ней не спал. Ни единого раза. А развода все равно не давал. Напивался как свинья в своем огромном поместье, закатывал грандиозные приемы, гостей в роли хозяйки принимали каждый раз разные женщины, а он заявлял, что не знает, где она находится, и вообще, есть она на свете или нет. Но ей плевать, говорила Дафф, она ежемесячно получает от него денежное содержание, хотя на месяц ей его и не хватает. Это обидно и унизительно, зато ее обожают Гарольд и Пэт, ей их обожание необходимо, говорила она, к тому же они восполняют недостающие средства.

Я спросил Эрнеста, кто такие Гарольд и Пэт, и он объяснил, что Гарольд Либ был из очень богатой семьи, которая жила в Нью-Йорке, выпускник Принстона, выступал за университет в команде боксеров и борцов. Имел литературные склонности, даже основал в Париже журнальчик, который назвал «Метла». Был до одержимости влюблен в Дафф и жутко ревновал ее к Пэту, с которым та проводила половину выходных, чередуя его с Гарольдом.

Пэт Гатри, десятиюродный кузен Дафф, был на редкость вредный субъект, почти всегда в подпитии, рассказал Эрнест, он регулярно поддерживал Дафф из тех денег, что ему присылали из дома.

Эта троица была неразлучна, рассказывал Эрнест, несмотря на то что Пэт и Гарольд постоянно грызлись.

– Они частенько приглашали меня с собой, когда я заканчивал писать. А писал я по утрам или на столике в «Клозери де Лила»[8] – это было очень хорошее кафе рядом с нашим домом, – или в комнатенке, которую снимал в старой гостинице, на шестом этаже без лифта, а потом встречался с ними в кафе «Селект» – они любили проводить там время. Фицджеральд иногда приглашал эту троицу и нас с Хэдли поужинать, а однажды пригласил еще двух сестер, Паулину и Джинни Пфайфер.

– Так вот, значит, как вы познакомились с Паулиной? Ну и как она вам показалась?

– Первое впечатление? Маленькая, плоскогрудая, совсем не такая привлекательная, как ее сестра. Паулина недавно приехала в Париж и работала в журнале «Вог», выглядела так, будто сошла со страниц этого самого журнала. Последний крик моды. Короткая стрижка под мальчика – тогда это только вошло в моду, – короткое платье с плиссировкой по подолу, нити жемчуга до колен, бижутерия, румяна, ярко-красная помада. Сказала, что училась в школе конгрегации визитандинок в Сент-Луисе, это неподалеку от дома, где жила Хэдли.

Я после того ужина о Паулине ни разу и не вспомнил. В моей жизни была только одна женщина, Хэдли, ее пышное тело и ее пышная грудь, ее длинные, ниже плеч волосы, платья по щиколотку с длинными рукавами, никаких побрякушек, никакой косметики. Я обожал смотреть на нее, чувствовать ее рядом с собой в постели, и больше мне никто не был нужен. Она жила рядом со мной и любила то же, что любил я: кататься на лыжах в Австрии, устраивать пикники на траве во время скачек в Отейле, не спать всю ночь во время велогонок на Велодроме, подкрепляясь сэндвичами и кофе из термоса, ездить в альпийские деревушки, когда проходит «Тур де Франс», ловить рыбу в Ирати, смотреть бои быков в Мадриде и в Памплоне, совершать пешие прогулки в Шварцвальде. Хоть я после встречи с Паулиной ни разу о ней не вспомнил, она, как мне потом довелось узнать, сразу же сделала на меня ставку и начала строить планы, плести интриги, придумывать всякие уловки и ухищрения.

– Как она вошла в вашу жизнь? – спросил я.

– Наверное, всё началось в тот вечер у Фицджеральдов, когда Паулина и Джинни разговорились с Хэдли. Хэдли рассказала им о Бамби, и они попросили позволения навестить нас. И, конечно, навестили. Принесли Бамби игрушки из шикарного детского магазина на улице Сан-Оноре. Паулина очень расположилась к Хэдли, приглашала ее пить с ней чай в «Отеле Крийон», водила на показы мод, приносила модные журналы и книги. Случалось, я встречал Паулину и Джинни в баре «Динго», когда заглядывал туда со Скоттом или Дос Пассосом пропустить рюмочку, и они иногда подсаживались к нам. Джинни была гораздо привлекательней, чем маленькая, похожая на мальчишку Паулина. Сестры щеголяли модными жаргонными словечками и курили сигареты в мундштуках из слоновой кости. Джинни неизменно сопровождала какая-нибудь подружка, которая смотрела на нее обожающим взглядом, и это сужало поле боевых действий. Интересно, думал я, лесбиянство у них в роду? Впрочем, какая разница. Сестры были остроумны, всегда в курсе последних новостей, но мне все это было безразлично. Наш брак с Хэдли был незыблем.

Они начали заглядывать в мой рабочий кабинет в конце дня – в голую крошечную комнатенку, которую я снимал в старой дешевой гостинице на шестом этаже – sans[9] лифт, sans отопление, sans почти все на свете. Они заманивали меня в кафе за углом и наполняли смехом, шутками, весельем день, который я считал неудачным, прожитым зря. Потом Джинни перестала приходить, приходила одна Паулина – с головы до ног последний крик моды, жизнерадостная. Она начинала восхищаться мною, ну и, конечно, это было приятно после изнурительного рабочего дня. Она нежно привязалась к Бамби – или делала вид, что привязалась, – приходила к нам поиграть с ним, водила его в кукольный театр в Тюильри на представления «Панч и Джуди», предлагала посидеть с ним, если мы с Хэдли захотим куда-то пойти, но при всем нашем безденежье мы ни разу не воспользовались ее любезностью, потому что идти куда бы то ни было нам было не на что.

Паулина приглашала нас в ресторан, обещая, что с Бамби посидит Мари Кокотт, однако она знала, что Хэдли ни за что не оставит Бамби на целый вечер, и еще она знала, что Хэдли будет уговаривать меня пойти в ресторан без нее.

Естественно, у меня в кармане не было ни гроша, и, естественно, если я все-таки соглашался пойти, платила Паулина. Она была умна, интересна, умела добиваться своего. Как все очень богатые женщины, она не понимала, что существует слово «нет». Клан Пфайферов владел городком Пигготт в штате Арканзас. Отцу Паулины принадлежали банк, хлопкозавод, а также кукуруза, пшеница, соевые бобы и все то, что выращивали его фермеры-арендаторы. Плюс сеть аптек и много чего еще – может быть, весь Арканзас. А ее дядюшка Гас был и того богаче, ему принадлежали парфюмерный дом «Ричард Хаднат Перфьюм», фармацевтическая фирма «Слоанз лимитед», компания «Уорнер Фармасьютикалз» и еще бог знает сколько фирм, производящих такое же дерьмо. Детей у Гаса не было, и на Паулину он разве что не молился, исполнял все ее самые немыслимые желания, стоило ей заикнуться.

Я спросил Эрнеста, как он чувствовал себя рядом с такой богатой особой, при собственной-то бедности.

Он ответил не сразу.

– Если честно, то тогда мне это скорее нравилось, ведь болезнь, именуемую бедностью, можно вылечить лишь деньгами. Наверное, мне нравилось, как она их тратит: туалеты от знаменитых творцов моды, такси, рестораны. Потом уже, когда я спустился с небес на землю, я увидел богачей такими, какие они есть: это гниль, что-то вроде плесени, которая поражает помидоры. Я об этом прямо написал в «Снегах Килиманджаро», но Гарри, ногу которого разъедала гангрена, уже было не спасти, и он умер, так и не простив их. Кажется, я и сейчас отношусь к богачам так же, как Гарри в том моем рассказе. И всегда буду так относиться.

Эрнест вызвал официанта и стал выбирать с ним вино. Выбрали кьянти того виноградника и того года, который показался ему интересным. Эрнест спросил меня, бывал ли я на фиесте в Памплоне. Я ответил, что нет. Он сказал, что та фиеста из его молодости резко изменила его как писателя и так же резко изменила его жизнь.

– Тогда Памплона была еще прежней, настоящей, – рассказывал Эрнест, – это потом ее заполонили туристы. Впечатления тех десяти дней в обществе Дафф и компании были такими яркими, что мне захотелось передать их на бумаге. Я начал писать вскоре после того, как мы уехали из Памплоны, и потом полтора месяца не мог оторваться, работал с утра до вечера, лихорадочно, одержимо и вставал из-за стола опустошенный, как бобовая шелуха. За ночь я набирался сил и утром был готов к лихорадке следующего дня. Эта лихорадка и зажгла поначалу небольшой пожар, который швырнул меня в постель к Паулине. Паулина пригласила меня выпить рюмочку к себе домой, в свою богатую квартиру на улице Пико, и там все и началось.

Сначала я назвал роман «Фиеста», потом «И восходит солнце». За эти пять недель где я только его не писал и все время давал себе слово, что, как только вернусь в Париж, перестану видеться с Паулиной, но лихорадка, в которой я писал книгу и потом переписывал, сделала меня беззащитным перед ней. Она заставила меня нуждаться в ней, как в наркотике, и, хоть мне тяжело в этом признаваться, я полюбил ее так же сильно, как любил Хэдли.