Читать книгу Вкус времени – II - А.Ча.гин - Страница 4

Утром 20 апреля в разных концах города откроются первомайские колхозные базары. Мясо, масло, яйца, сметана, творог, овощи доставят ленинградцам колхозники Дедовичского, Старорусского, Красногвардейского, Дновского и других районов Ленинградской области.

Во время базаров будет усилено культурно-бытовое обслуживание колхозников. Ремонтируются колхозные дворы, чайные и комнаты «Матери и ребенка». На базарах будут продаваться специально подобранные первомайские подарки для знатных людей колхозных полей, для пионеров и школьников.

«Красная газета». 7 апреля 1935 года.

Поезд движется по необъятной России, и его движение не зависит от настроений пассажиров. Верста за верстой, город за городом, на восток едет целый поезд несчастных и растерянных людей.

Владик уже ехал по этой дороге, но в другую сторону и, наблюдая из окна движение в обратном направлении, он и чувства испытывал противоположные тем, которыми был полон в той их замечательной поездке, когда они отправились с папой в спасительный город Ленинград. Стоя в одиночестве в тамбуре, он горько размышлял о превратностях судьбы: где вы, надежды и радостные ожидания? Ленинград их отринул. Что же делать?

Проехали Москву, перемахнули Волгу, вот и Самара – будущий Куйбышев. Уже видны отдельные здания города. Они по большей части одноэтажные, среди застройки незаметно высоких сооружений, почти нет церковных глав. Заурядный областной город, где полуграмотное руководство в свое время, по партийному самозабвенно, крушило наследие прошлого. Самара – город не очень именитый, еще не столь развитый, не университетский, овеянный лишь славой могучей реки, которую он издавна эксплуатирует. Но все же, это не Кашира, думает Владик.

Спутница, посланная судьбой, поясняет назначение выделяющихся зданий:

– Вон там серый корпус Дома промышленности, далее белый – Дом сельского хозяйства. Главная улица идет вдоль реки и заканчивается у городского Струковского сада.

Много раз задается наболевший вопрос – как с жильем, где его искать? Ведь стоит холодный месяц март, на скамейке в саду не переночуешь. Спутница советует искать в частных домах в районе завода имени Масленникова, около Постникова оврага, Но, конечно, там нет ни водопровода, ни канализации и уборные холодные.

Как все это знакомо по Кашире. Неужели опять приходится возвращаться к разбитому корыту?! В особенности это обидно молодым людям, ни в чем не виноватым даже перед коммунистической родиной.

Чья вина во всех мытарствах? Неумелых, неловких, неудачливых родителей, злой судьбы или же, действительно, Господь указует им путь, не объясняя его цели?!

Скрипят тормоза, вагон останавливается у дебаркадера. Здравствуй Самара-городок, здравствуй великая река. Чем вы встретите юношу, только начинающего взрослую жизнь?

К вагону спешат одутловатые небритые типы, предлагающие свои услуги. Платформа кишит ищейками ГПУ, ведь прибыл целый состав с государственными преступниками. И во время всего пути было заметно собачье старание ягодовских опричников. На некоторых станциях к прибытию поезда платформы очищались и населению не позволяли подходить к вагонам, будто в вагонах везли чумных.

С Мишей Росинским, сыном умершего Федора Михай-ловича, который, естественно, оказался попутчиком Щеголевых, случился «смешной» инцидент в духе времени. Агенты НКВД, шнырявшие глазами по всем выходящим из вагонов ленинградцам, вдруг заметили у него на поясе нечто, напоминающее кобуру пистолета. К нему тут же подскочила пара шпиков, его под руки завели в здание вокзала.

– Так, гражданин, документики. Это у вас что? – грозно вопросили шпики, – вы кто, может быть, военспец или нарком обороны и имеете право на ношение оружия?

Миша этой «шутке» кисло-сладко улыбнулся.

– Нет-нет, что вы, товарищи! Я не нарком и, даже, не шпион. Но этим «оружием» я пользуюсь каждый день, – и с этими словами он извлек из «кобуры» складные ложку и вилку.

– Гражданин, не положено! И, во избежание недоразумений, снимите-ка имущество и спрячьте подальше… – разочарованно промямлили агенты.

А как бы им хотелось поймать, разоблачить, доказать, засадить, уничтожить. М-да, но к ложке и вилке не пришьешь никакого мало-мальски стоящего дела…

Немножко испуганный Миша поспешил снять с пояса «кобуру». Черт их знает, что еще могут сотворить такие блюстители права и закона. Ведь стоит лишь на секунду попасть им в лапы, и ваша песенка будет спета. Бедный Миша знал все это очень хорошо, он несколько раз побывал в застенках и выходил из них просто чудом. После каждой отсидки, он с маниакальным упорством каждый раз нелегально возвращался в Ленинград и через некоторое время садился вновь.

Миша Росинский окончил отнюдь не разведывательную школу в Берлине, а искусствоведческий институт в Петрограде, куда только и мог попасть в начале пролетарской диктатуры: никто из революционеров туда не поступал. Затем, в перерывах между лагерями и тюрьмами, защитил кандидатскую диссертацию по средневековому оружию и работал в Эрмитаже. А в грядущую Отечественную войну искусствовед Миша будет служить сапером. Бог поможет ему выскочить живым из той, следующей мясорубки. После демобилизации он опять сядет – вражья сила всенепременно хотела доконать его если не на полях сражений, то хотя бы за решеткой. А в этот раз на него наклеветали его же родственники, когда им пригрозили в НКВД.

Особенно, говорят, старался подхалим и подлипала Тарас – сын Ольги Константиновны Росинской-Турышкиной. Владик еще во времена петергофских дач презирал трусливого и лживого доносчика Тасика, который сам участвовал в ребячьих шалостях, а потом ябедничал. Вот так Миша и коротал свою молодую жизнь между тюрьмой и койкой, которую ему предоставляли друзья. Надежды получить обратно отнятую жилплощадь у него не имелось.

После войны из последней высылки в Среднюю Азию Росинский привезет с собой молодого человека – нацмена, который сам устроится в Ленинграде и поможет утвердиться Мише. Миша как будто бы даже усыновит его. Опека Миши над азиатом или азиата над Мишей – темная история, но в шестидесятые годы, в результате всех передряг, Росинского разобьет паралич и он, беспомощный, останется на попечении этого человека. После относительного выздоровления, Миша будет слегка волочить ногу и не совсем ясно говорить. Когда же нацмен женится, то молодая жена всеми силами постарается выжить полубольного старика. Но особенно хлопотать ей не пришлось, – Михаил Росинский вскоре умрет сам.

Печально закончится многотрудная жизнь русского, советского человека, не только не совершавшего никакого преступления, но даже не допустившего в своей жизни ни одного неэтического поступка. Надо было видеть Михаила Росинского – интелигентного, мягкого, деликатного человека. И чтобы представить его злейшим врагом советской власти, надо было обладать шизофреническим воображением. Но Миша будто попал «на карандаш» к дьяволу.

Тем временем Щеголевы уже вынесли свои пожитки из вагона. В вокзальной суете, они нашли буфет, туалет, камеру хранения и заняли туда очередь. И все пути, к сожалению, им указывало не Провидение, а их нечаянная попутчица.

А Миша Росинский, еще живой и полный планов кандидат искусствоведения, поехал дальше, в немыслимую глухомань, делить жизнь с тарантулами и верблюдами.

Щеголевы понимали, что им «повезло» и они оказались в лучших условиях, чем все те, кто не сошел на станции Самара. Следующим шагом следовало немедленно начать обживать эту станцию – подыскивать квартиру, хотя бы временную. Щеголевы покидают вокзал и выходят на площадь. Около здания устроен озелененный пятачок, огороженный провинциальным деревянным заборчиком, дальше виднеется трамвайная остановка маршрута №4. Как раз по этому маршруту и следует ехать в район с частной застройкой. Ленинградцы, тепло простившись со спутницей, погружаются в одновагонный трамвай. Одновагонный потому, что на площади не кольцо, а тупик, и трамвай, приехав передом, уходит задом.

Замелькали городские улицы – двух-трехэтажные каменные дома старой постройки с редкими вкраплениями новых зданий из белого силикатного кирпича. В просветах видна широченная Волга, едва скованная льдом. Путники вертят головами, стараясь все разглядеть в новом городе, запомнить дорогу. Да, на столицу, на Ленинград, все бегущее за окном, мало похоже. Эти виды можно сравнить с Охтой, с окраинами, с питерскими пригородными поселками. Грустно становилось на душе у ленинградцев от создавшегося положения, от очередной утраты родного пристанища, но судьба однозначна и необратима и слезами горю не поможешь.

А вагон все тарахтит и завывает, без конца тянутся улицы с разномастными постройками и заборами.

– Городишка-то порядочный по размеру, – тихо делятся впечатлениями наши путники. – И каменных строений довольно много. Только почему-то частные домики обращены фасадами не на Волгу, а от реки.

– Надоела, наверно, Волга местным жителям…

Звучат непривычные названия остановок:

– Арцыбушевская, Самарская, Серые дома.

Вот и кольцо у Постникова оврага. Сам овраг очень глубокий и широкий, создавался он миллионы лет весенними водами, стекавшими в Волгу. На красноватых склонах лепятся глиняные мазанки, по кручам вьются узкие тропки. По всей вероятности такое же поселение существовало здесь и тысячи лет тому назад. На кольце около оврага стоят трамваи разных маршрутов – второго, пятого.

После длительных расспросов, бесконечных заходов во дворы и в дома, уже к вечеру семья, наконец, обрела крышу над головой. Когда Щеголевы, обойдя всю округу, уже отчаялись и вернулись к отправной точке, недалеко от кольца нашлось свободное помещение, рядом с заводом, ближе к Волге. Пока туда перевезли только ручной багаж, так как вся остальная обстановка, идущая малой скоростью, задерживалась. Задержка обернулась удачей, потому что не успели они разложить чемоданы, как милиция объявила, что ленинградцам жить вблизи завода воспрещается.

Почему? На каком основании?

Никаких оснований! Существовало лишь глупое и незаконное решение местных кретинов, обладающих, к сожалению, неограниченной властью, в особенности по отношению к ленинградцам. В околотке, куда препроводили сосланных, представители власти назвали улицы, где жить нельзя и порекомендовали поселиться за оврагом в Саде-Городе. Опять волнения, мытарства, хлопоты, поиски и расходы. Ничего не оставалось, как подчиниться этим извергам.

Квартира подвернулась невдалеке от оврага, на самом взгорье, в доме не то мордвинов, не то черемисов. Две маленькие комнатки с облезлыми обоями, отделенные от хозяев дощатой перегородкой. В грязном дворе – незлобивая собака Пальма, шерсть у которой серо-бурая и висит клочьями. Собаку, как заведено у туземцев, не кормят, она целый год не может отлинять и никогда не щенится. Все это, с непривычки, показалось ленинградцам чудовищным и безобразным.

В доме старики-родители, молодая семья и мальчик лет пяти, умственно неполноценный. Съемщики согласились на такую компанию, услыхав, что молодые с сыном собираются уезжать на заработки в Сибирь.

Теперь, кажется, можно перевозить и обстановку, которая уже ждет в багажном складе. Громко сказано – «обстановка». Она состоит из полуразрушенных бесконечными переездами вещей, купленных еще в древние времена, уже обшарпанных, разбитых и еле-еле выполняющих свои функции.

На складе грузополучателей окружила толпа извозчиков и грузчиков, вперебой предлагающих свои услуги. Они стараются вырвать друг у друга возможность заработать, так как, в связи с бездействием товарной станции, твердого заработка у них нет. Сговорились с парой возчиков. Папа стал оформлять документы, а Владик с братом поспешили к месту получения. И тут младший брат допустил промашку. Когда он вошел в помещение склада, навстречу ему устремилась пара извозчиков, как показалось ему, тех самых, с которыми договорились. Они вопрошающе и жадно смотрят на работодателей, наперебой предлагая начинать погрузку.

– Ну ладно уж, грузите. Вот вещи, – с апломбом изрекает Владислав.

Не успел он договорить, как ломовики стремглав ринулись к багажу и быстро-быстро начали таскать его на подводу. Когда половина мест оказалась на телеге, в дверях возникли действительно подговоренные гужбаны. Между ними и захватчиками началась жестокая перепалка с чисто самарскими оборотами и выражениями. Поднялся несусветный гвалт. Самозванцы отказались сгружать и заявили, что повезут за сниженную плату. В ответ обиженные пообещали наломать им бока и рассчитаться с ними сполна, без скидок. Виновник путаницы представил себе, как будут пересчитывать ребра у обеих сторон и пожалел о своей оплошности.

Случай этот надолго запомнился молодому человеку и, быть может, помог избежать других опасных инициатив. После этих событий, Владислав так и не совершит за всю свою жизнь ни одного опрометчивого поступка. Наверное, такое разумное поведение очень поможет ему в будущем…

Но, в конечном итоге, нанимателям было безразлично, кто повезет их кладь, души у них уже огрубели от собственных невзгод, они стараются не вмешиваться в свару, и скорее тронуться в путь. Наконец, последние ругательства остались позади, и воз выкатился за ворота грузового двора. Возчики дорогу знают и выбирают самый короткий маршрут. Они не очень разговорчивы и, видимо, озабочены спасением своих костей от мщения. Лошадь степенно вышагивает по бесконечным улицам, повторяющим береговую линию. До самого оврага путь заасфальтирован, далее пойдет грунтовая дорога. Вот и дамба через Постников овраг, за дамбой гора и на ее вершине дом с черемисами, с которыми предстоит теперь коротать самарские дни.

Конечно, возчики выпрашивают полную плату без скидки, жалуясь на голодуху из-за бездействия товарной станции. Наниматели не спорят, радуясь уже только тому, что хлопотная операция закончилась, обстановка на месте и можно спокойно благоустраиваться. Им осточертело жить по бивуачному и спать на голом полу, как спит хозяйская собака Пальма. Одна забота благополучно разрешилась, но за ней уже возникает следующая, не менее важная. Ведь нужны деньги на питание, на оплату частной квартиры. Остро встает вопрос о заработке, о подыскании работы.

Для Владислава не совсем ясен профиль его будущей деятельности. К счастью, теперь у него не одна специальность – он химик, хронометражист, чертежник. Юноша склоняется к мысли, что его больше всего устроила бы чертежная или оформительская работа. У него хорошая графика и из чертежников он смог бы выдвинуться в техники. Но для окончательного выбора профессии нужно ознакомиться с местными ресурсами.

В один из погожих весенних дней братья Щеголевы отправляются в центр на поиски источников хлеба насущного. Они едут в трамвае, глядя на скованную льдом Волгу, на синеющие вдали холмы, поросшие лесом. Но их мысли заняты предстоящими делами и их взгляды рассеяно скользят по заволжским красотам. Сейчас у братьев в карманах лежат ленинградские паспорта, которые в скором времени подлежат обмену на специальные удостоверения административно-высланных, а им хотелось бы в отделы кадров предъявлять полноценные документы, а не поганые бумажонки ГПУ.

Первым объектом атаки братцев-ленинградцев стал Дом промышленности, стоящий в конце главной Куйбышевской улицы. По дороге они рассматривают достопримечательности центра, удивляются при виде нескольких сравнительно красивых зданий.

– Ну что же, для глухой Самары не так уж плохо, – рассуждают неудавшиеся жители Северной Пальмиры, – жить можно! Только зря от завода отселили, можно было бы в пролетарии податься, а потом, глядишь, и в коммунисты…

А что им оставалось делать, как не утешаться увиденным. На самом деле все окружающее было глубоко провинциально. Только площадь с театром и большим административным зданием, выглядят более или менее солидно.

Искатели счастья входят в вестибюль огромного Дома промышленности. Здесь, как оказалось, обитает масса всевозможных областных учреждений. Началось хождение по этажам. Но, увы, на них, как на приезжих из опального города, смотрят с некоторой опаской, и они получают вежливые отказы. По-видимому, ждут указаний сверху, потому что сами ничего решать не могут, боятся как бы чего не вышло. Безработные видят перед собой безликую, безынициативную, серую толпу чинуш, трепещущих перед всевозможным начальством, начиная от вождя народов, кончая последним гепеушником.

Попутно искатели узнают адреса учреждений, находящихся вне Дома промышленности, где мог быть спрос на их рабочие руки.

– Попытайтесь в Доме техники железнодорожников на улице Льва Толстого, – посоветовал кто-то после очередного отказа, – там бывают технические выставки и могут понадобиться графики.

– Спасибо, попытаемся, – с усталой улыбкой выдавливает из себя Владислав, в то время как на душе у него лежит камень. 0ни с братом обошли уже пять или шесть контор и лишь в одной пообещали что-то в далеком будущем. Мало шансов, что и у железнодорожников ответ будет лучше. Но судьба распорядилась по-иному.

От долгого хождения по этажам старший брат изнемог, графическая работа ему не подходит, и он отправляется «домой», к черемисам. А младший брат упорно зашагал на улицу Льва Толстого.

Дом техники помещается в белом одноэтажном клубе железнодорожников. С бьющимся сердцем вошел юноша в клуб, в конце коридора увидел стеклянные двери и за ними детские игрушки – маленькие паровозики, такие же вагончики и детали каких-то механизмов. В коридоре толпится молодежь, звучит музыка, со сцены доносятся реплики актеров. Щеголев немного смущен царящим оживлением, но он понимает, что в клубе так и должно быть, однако его удивляет соседство таких разных учреждений – шумного клуба и серьезных технических кабинетов.

Но сейчас он больше озабочен своими делами. Посетитель открывает стеклянную дверь и спрашивает начальника. К счастью, он оказался на месте.

– Мне сказали, что вам требуется чертежник, я могу предложить свои услуги, – с напускной уверенностью говорит новоявленный специалист чертежного дела.

Начальник, еще молодой, энергичного вида человек в железнодорожной форме, секунду медлит с ответом, разглядывая незнакомца. Надо сказать, что Владислав обычно производит положительное впечатление своей сдержанностью, скромностью и хорошими манерами.

– Не совсем так. А кто вам об этом сообщил?

Эге, «не совсем так», подумал безработный, но, видимо, похоже. Надо уговорить!

– Мне указали ваш адрес в Доме промышленности!

Такой источник информации, видимо, показался солидным.

– Видите ли, нам нужен не чертежник, а художник по техническим плакатам и схемам, – более приветливо поясняет руководитель учреждения.

– Технический рисунок и плакат являются моей основной специальностью, а чертежная работа – вспомогательной, – с искренним выражением лица заключает Владислав. Он изрекает это не кривя душой, потому что уверен в своих возможностях.

Железнодорожник еще раз испытующе смотрит на элегантное пальто соискателя и на источающее рвение лицо художника-чертежника и объясняет будущую задачу.

– Ну, во-первых, нам нужно изобразить большую схему автоблокировки, затем карту железных дорог во всю стену и периодически выпускать технические пособия.

Щеголев с профессорской миной понимающе кивает, будто все это для него пустяковое дело, которым он занимается каждый день, хотя железнодорожной тематики он не знает вовсе.

– Если сговоримся, то мы заключим с вами договор, так как штатной единицы художника у нас нет. Но такое оформление вряд ли вас устроит, – уже совсем дружелюбно замечает работодатель.

Но для Щеголева это была большая удача!

Безработного, отчаявшегося ленинградца все устроит – и большое количество работы и выполнение ее по договорам, без оформления в отделе кадров дирекции железной дороги. Ему совсем не светило показывать там свое дискриминирующее удостоверение НКВД. Бесправному и гонимому ссыльному ясно что увидев эту клозетную бумажонку, будь он хоть лучшим специалистом, в любом советском учреждении ему укажут на дверь.

Тем временем хозяин и работник пошли смотреть стенды для карты и схемы загадочной блокировки. Художник с замиранием сердца взирает на многометровые поверхности, подготовленные для работы, лихорадочно обдумывая, сколько же следует запросить денег, так как дело клонится к заключению соглашения.

– Схема блокировки сравнительно не сложна и я смогу ее выполнить рублей за триста, а карту за восемьсот-девятьсот. – не очень опытный подрядчик с трепетом в душе, но твердо называет цифры, понимая, что заведующий проверяет его.

Названные суммы, по-видимому, устраивают начальника, он не возражает. Может быть, его несколько настораживает дешевизна труда мастера, но возможно, он понимает, что скидка сделана для первого знакомства. Московские оформители взяли бы вдвое дороже. Сговорились, что на другой день специалист технического рисунка явится с готовым договором.

Это было триумфом, первой победой на чужой земле! На следующее утро счастливый Владислав подписал договор на 1150 рублей.

– Для начала не плохо, – скромно говорит младший сын, делясь с семейными своей радостью. – А работа не представляет затруднений. Вот только где раздобыть инструменты, кисти, краски.

И работа закипела, и в течение 12 дней схема блокировки была выполнена. На схеме изображены рельсы, от которых к светофорам отходят проводники тока, образующие вместе с реле и источниками питания замкнутый контур, реагирующий на прохождение поезда включением красного, желтого и зеленого света.

Начальник технических кабинетов или иначе – Дома техники – Александр Сергеевич Чепурнов, первыми произведениями Щеголева остался доволен. Все выполнено четко, ясно, грамотно, красиво. Конечно, следующее задание – карта железных дорог, потребовало больше труда, терпения и изобретательности. Художник трудился, не жалея сил, по 10 – 12 часов ежедневно. Громоздясь весь день на лесах, к вечеру он валился с ног, с трудом добираясь через весь город в свой Сад-Город, к черемисам…

В те же часы в кабинетах ведутся занятия, сидят машинисты, сцепщики, стрелочники, повышающие квалификацию. Лекции читают Чепурнов, Зубов – начальник отдела подготовки кадров Куйбышевской дороги, инженеры из дирекции. Читает здесь и Вера, молодой инженер путеец. Она иногда остается по вечерам и, закончив работу, Щеголев развлекает ее рассказами о Ленинграде, об Академии художеств, обо всем, что он повидал на своем недолгом веку. Веру увлекают красочные рассказы художника, и между молодыми людьми завязывается дружба. Из разговоров Владислав догадывается, что у девушки имеется жених, живущий в другой городе. Впоследствии предположение подтвердилось, и Вера уехала к жениху в Горький. А пока, до отъезда, молодые люди проводят вместе вечера, ходят на концерты, загорают на широчайших волжских пляжах.

Ах, какие это пляжи! С чистым, золотистым, мелким песком, тянувшиеся на километры. И совсем безлюдные. А на другом берегу перед глазами развертывается панорама города, спускающегося по крутым уступам берега к самой воде. Светлые здания, утопающие в зелени, ленты асфальта, ползущие по ним подводы и автомобили. И солнце, солнце, заливавшее все ярким, таким ясным не ленинградским светом.

Юноша и девушка переплывают Волгу на лодке и располагаются на горячем песке. Владик успел так загореть, что цвет его кожи мало отличается от цвета черных плавок. У него даже ладони и ступни коричневые, Вера ахает, удивляясь красивому тону загара спутника. На обнаженного юношу действительно приятно посмотреть, он темный как папуас, сухопарый и гибкий, точно лоза. Вот только ранняя седина говорит, что перед вами человек, уже успевший многое пережить…

Девушка иногда позволяет поцеловать себя, и Владик осторожно пользуется разрешением. Искоса он поглядывает на город, на тысячи окон, обращенных на них, и ему кажется, что из каждого окна выглядывает какой-нибудь любопытный блюститель нравственности, вооруженный телескопом. Молодая пара возвращается домой на закате, разморенные долгим пребыванием на жаре, хотя оба купаются часто и подолгу.

К купанию, надо сознаться, Владик относится с некоторой опаской. К своему позору он не умеет хорошо плавать. Такой афронт, по его мнению, объясняется тем, что он сухой, тощий, и совершенно не имеет жировых отложений и при попытках научиться плавать он плывет только… ко дну. Вера беспокоится за него, когда он очень отдаляется от берега. Здесь берег и дно идут полого, самая глубина, вероятно, у городского обрыва, так что можно долго идти, погружаясь понемногу.

Плывя на лодке, они лавируют между белоснежными пароходами, буксирами, тянущими тяжеловесные баржи, баркасами и катерами. Движение на великой реке не прекращается от зари до зари. Юноша хорошо гребет и уверенно пересекает водную гладь. Он учитывает снос течением и всегда точно пристает к бонам лодочной станции. Пляжники высаживаются, сдают лодку и идут по теплым, освещенным фонарями улицам, тихим и спокойным в вечерний час.

Как же все чудесно вокруг!

Не жарко и не холодно, из сада доносятся шум веселья и музыка и, невольно, забываются и бесправное положение, и зверства ГПУ, и весь этот адский котел, в котором многие годы варится семья Щеголевых.

Владику с Верой хорошо. Она очень спокойная, с мягким характером, у нее милое доброе округлое лицо, большие детские глаза и статная фигура.

Но вскоре Вера уедет в Горький. Ей и хотелось, и не хотелось уезжать. Там ее ожидает жених, друг детства, надежный, положительный юноша, которому Вера обещала свою руку. А в Самаре оставалась новая привязанность – ленинградец Владик, художник, так живо и интересно описывающий чудеса Северной Пальмиры.

Но Бог ее хранил, что испытала бы она, оставшись с Владиславом…

Навсегда они распрощались около ее дома.

Стоит уже осень, и Владислав в тон времени года одет в желто-коричневые тона. На нем рыжеватая меховая пушистая кепка, кожаная куртка, коричневые брюки, краги и ботинки – шикарный столичный пижон.

Осень, осень…

Он уходит по дощатому тротуару, не оглядываясь, а девушка, стоя на крыльце, все глядит и глядит ему вослед.

Прощай дорогая, милая Вера, думает Владислав, прощай навсегда, нам уже никогда не выпадет счастье встретиться вновь.

Больше ни весточки, ни слова, одни лишь воспоминания.

Жизнь, тем не менее, продолжается, кругом совершаются всякие события вполне соответствующие духу времени.

Щеголев случайно познакомился с молодежью из круга «сменовеховцев», которых тоже выкатили из столичных городов в Самару. «Сменовеховцы» – это белые и не белые эмигранты, бежавшие заграницу от русской революции. Одумавшись, да к тому же частенько не имея средств к существованию, они поспешно стали менять вехи и принципы: от оголтелой враждебности к новой власти, до полного ее понимания, все более убеждаясь, что на чужбине не сладко и без родины горько. Подробностей о России они не знали, питались слухами и надеялись на помилование.

Возглавлял кампанию по смене вех писатель и граф Алексей Толстой. Он являлся посредником между советскими органами и зарубежными соотечественниками.

Конечно, «органы» сулили полное прощение ренегату, а еще и особняк, дачу и золотые горы. Еще бы, перед ними юлил настоящий граф, талантливый, видный писатель, и они зарились переманить его на свою сторону. А Сталин, наверное, рассчитывал использовать его в качестве придворного биографа. Эмигранты, завороженные лживыми посулами, опрометчиво сорвались с насиженных мест и двинулись на родину.

Сначала в Советской России они жили тихо и мирно, осваиваясь в новых условиях, а через некоторое время, когда в ГПУ стали иссякать клиенты для тюрем и лагерей, их всех разом и запросто посадили. Позже часть из них выпустили, взяв подписку об осведомительской работе, других, более строптивых, выслали из столиц. В общем, обошлись с ними куда хуже, чем обходились иностранные власти. Эмигранты попали на подозрение как возможные шпионы, диверсанты, потенциальные враги, завербованные империалистическими разведками.

Сменовеховцы ударились в панику и горько сожалели, что вернулись в «горячие объятия матери-родины». Им действительно стало горячо на родной земле. А сам бывший граф в это время благоденствовал в своем особняке, позванивая закадычному дружку Ягоде в стальной бункер НКВД:

– Ах, дорогой Генрих, сегодня я видел тебя во сне. Будто Меншикова сместили, а тебя назначили сподвижником Петра Алексеича…

– Скажи, о летописец, а под сподвижников тоже подкапывались царедворцы?!

– Гм, гм…

Советскому графу стало совсем не по себе когда «царедворцы» подкопались и под милого дружка, и быстренько его изничтожили. Писатель понял, что спокойнее находиться подальше от своры грызущихся псов и целиком посвятить себя более безопасному Петру Алексеевичу. Над покойным императором можно было самому поиздеваться, перекрашивая жестокого самодержца в передового демократа, пекущегося о благе смердов. На это его благословил сам Иосиф Виссарионович, которого начали сравнивать с великим преобразователем Петром I. Поэтому стало необходимо трансформировать крутого деспота Петра Алексеевича в любимого отца народов. Теперь, сквозь века, оба благодетеля, безо всякого неудобства, могли протянуть друг другу руки, правда, перепачканные по локоть чем-то красным.

Но все же необходимо признать многогранный талант и диапазон конъюнктурного писателя – его героями были и марсианская Аэлита, и великий царь, и «думающий» большевик Телегин, и «сочувствующий» белогвардеец Рощин. Отличился Толстой Третий и в фальсификации, написав явно заказные дневники Анны Вырубовой, в которых он попрактиковался в лживом жизнеописании царствующих особ.

Но все же главное место в творчестве красного графа, по мнению Щеголева, занимает острое сатирическое произведение «Приключение Буратино», каким-то непостижимым образом, пропущенное цензурой, раскрывшее всю крамольную сущность пролетарского аристократа. Вот краткое изложение этого сочинения в версии Щеголева:

«Жило-было полено, то есть печная чурка. Как-то, при неизвестных обстоятельства, его взял в руки папа Карло Марло и из неотесанной стоеросовой дубины выстругал человечка, неказистого, с большим носом и с деревянными мозгами. Но хитрого и бойкого, что сразу и проявилось в случае с подлой продажей основополагающей Азбуки. Одним словом, законченного образования бывшему полену получить не удалось.

Папа Карло выпестовал уродца, одел, обул, показал, нарисованный на стене вечно горящий огонь свободы и котел с дармовой похлебкой, которой может хватить для всех бедных людей. Но деревянный человечек не удовлетворился одним созерцанием мифических благ, а стал действовать. Убедив в необходимости сотрудничества для поисков бесплатного пропитания подвернувшихся паяцев из заезжей труппы марионеток, которой управлял некий бородатый Хозяин, он организовал в этом Театре Жизни мобильную боевую группу.

Надо сказать, что и сам Хозяин, был не лыком шит, и стремился к абсолютному господству в отдельно взятом общегосударственном «театре» и предпринимал действия для полного захвата власти. Чурка, пытаясь перехватить инициативу, проник на тайное совещание Хозяина со своим подручным, имеющим отнюдь не народную фамилию, и узнал, что все дело заключается в золотом ключе, открывающим двери ко всем сказочным богатствам. Естественно, бедный Карло Марло был тут же забыт – неродной и неблагодарный сын только прикрывался его именем в случае опасности.

С помощью сложных, авантюрных действий, включающих в себя разорение меценатствующего трактирщика, победу над противоборствующей группировкой Плешивой Лисы и Мартовского Кота, сопротивление полиции, побег от королевских наймитов с помощью подсадной утки, прямой обман политических пресмыкающихся, несгибаемый борец все-таки прищемил Хозяину бороду и заставил его уйти на покой. А его приспешника, дружившего с кровососущими созданиями, кардинально отстранил от решения любых вопросов, выслав за границу.

Справившись с противниками и «попутчиками» и получив золотой ключ, блудный сын вернулся под кров своего отца – Карло. Но временно, только чтобы воспользоваться потаенной дверцей, которая вела к марионеточному счастью. В итоге, Деревянный Человечек восторжествовал, создав для своей труппы элитные условия и получив в безраздельное управление собственный «театр»».

Этот скрытый смысл остается на совести Щеголева, он никому не рассказал о своем новом прочтении философского сочинения графа, заслуженно носящего великую фамилию – Толстой…

Подобно «сменовеховцам», не менее трагическую историю, пережили и бывшие работники КВЖД, вернувшимися из-за границы в Россию. Но их возвращение совершилось не в силу смены принципов, а вследствие продажи старой русской концессии в Китае – железной дороги японцам, хозяйничавшим на севере китайской территории как у себя дома. Торги длились много месяцев и покупатели не брезговали никакими средствами и провокациями, чтобы заполучить дорогу подешевле. Русские назначили цену в двадцать миллионов долларов за все хозяйство и подвижной состав, а японцы – пять миллионов. Сошлись «посредине» на сумме в десять миллионов. Часть русских сотрудников дороги осталась в Китае, а другие, обманутые пустыми обещаниями, вернулись на старую родину. Реэмигрантов поселили в окраинных городах, не пустив в столицы. Там они кое-как перебивались, живя на частных квартирах, так как казенных им не дали. Власти строили главным образом фабрики и заводы, а жилье возводили в минимальном количестве и только для рабочих этих же предприятий.

Владислава познакомили с интересной девушкой, недавно явившейся с Дальнего Востока. Молодой человек расшаркался перед красивой великолепно одетой особой и назвал себя. В ответ услышал весьма сдержанное – Галина.

На одной из вечеринок, ради знакомства, Владислав расщедрился. Стол ломился от вина, закусок и сладкого. В эти годы и в самарских магазинах можно было купить все. За столом Щеголев обратил внимание на то, что сидящая рядом с ним очаровательная девушка ничего не пьет.

– Мне нельзя, понимаете, нельзя. Потом, через некоторое время, но не сейчас. Мне необходимо сходить домой на десять минут.

– Правильно, не пей Галя, – поддакивала ее подруга, загадочно улыбаясь. Заинтригованный кавалер терялся в догадках. Через полчаса девушка ушла, но вскоре вернулась и больше не отнекивалась. Пила и закусывала уже без возражений, но все совершала изящно и тонко. Юноша смотрел на ее прелестнее лицо, высокую грудь и глаз не мог оторвать. Девушка действительно была красива. Она выглядела тем идеалом, за которым так долго и тщетно гонялся наш художник. И в беседе за словом в карман не лезла, обнаружив высокое развитие и начитанность.

Да, вот она! Богом данная, чудная невеста, свободная, желанная и с первого взгляда расположенная к молодому ленинградцу.

– Да, брат, – сказал после вечеринки приятель Владислава, который так же угощался за его счет, – здорово тебя закружила эта «девушка». А пить она не могла до кормления ребенка. У «девушки» двое детей, а муж арестован и живет она с матерью.

Услышав такую новость, обманутый в надеждах молодой человек внутренне вскипел. Вот тебе и невеста, вот тебе и идеал. Юноша был шокирован, и между ним и прелестной Галиной все связи оборвались.

Конечно, она и мать рассчитывали на возвращение мужа из тюрьмы. Галина, вернее Ханна, и ее муж были евреями, и русский Владислав представлялся ей не совсем подходящим партнером на жизненном пути. Мистифицированный молодой человек очень страдал и навсегда запомнил коварную, но такую совершенную, обаятельную и влекущую женщину.

Кроме Галины из числа бывших сотрудников КВЖД, Щеголев узнал и еще одну молодую девушку, поступившую на работу в Дом техники, которую он про себя назвал Достойной особой. Эта особа была действительно прекрасной и достойной, но Владислава охлаждала ее чопорность, высокая интеллигентность и щепетильность во многих жизненных вопросах. Ленинградец в обществе этой барышни терял свою обычную красноречивость и свободу, опасаясь сказать какую-нибудь пошлость или глупость. А девушка была и красива, и свободна и могла бы стать ему верной подругой. Думая о своей новой знакомой и о возможности соединения с ней своей судьбы, молодой Щеголев всегда останавливался в растерянности перед вопросом о материальной обеспеченности будущей семьи.

Кто он по своей квалификации и специальности? Фактически никто. У него нет образования и профессии, его заработки случайны и неверны. Его бесправное состояние не позволяет ему занять в обществе положение соответствующее его способностям, энергии и уму. А всю жизнь перебиваться, плодить нищих и влачить зависимое жалкое существование, представляя своей подругой эту холеную особу, он не мог и помыслить.

По правде сказать, Владислава удерживало от серьезных шагов еще и то обстоятельство, что он однажды в ее присутствии зверски напился на торжественном вечере в Доме техники. Его явно подпоили, потому что он всегда знал меру. После такого афронта ленинградец чувствовал себя опозоренным, просил извинения, но смотреть в глаза Достойной особе не решался.

Жизнь на берегах великой реки идет своим чередом, и местные события вполне сочетаются с общегосударственной политикой. В силу этого страшного единства, вскоре всех бывших работников КВЖД арестовали. Всех до единого человека. Их заподозрили в шпионаже, в контактах с японской разведкой. Доказательств этому не имелось, но им инкриминировали не столько уже совершенные, сколько будущие антисоветские деяния.

Вероятно, за рубежом узнали о творящемся в России геноциде, и там поднялся страшный шум. Не желая портить репутацию самой свободой страны в мире, тюремщики, перемыв арестованным косточки и процедив всех через частое сито, некоторых все же выпустили, видимо, отобрав подписку об агентурной работе.

Счастливо выбралась из застенка и очаровательная Ханна, имеющая двоих уже начинающих ходить детей и одного еще сидящего мужа. Благополучно возвратилась и Достойная особа. Увы, невзирая на всё совершенство этих женщин, Щеголев навсегда вычеркнул их из своей жизни. Вот так – одним махом!

У нашего ленинградца случаются и другие интрижки, которые ему подстраивают корыстные «друзья». Но он смотрит на новых знакомых девушек и женщин только как на собутыльников.

Родителей, конечно, беспокоит то, что младший сын иной раз поздно возвращается из гостей, но, в общем, они уверены, что он не натворит явных глупостей и не перешагнет допустимой черты. Папа всем происходящим с сыном очень недоволен и выговаривает ему за его бестактность, например, в общении с очередной N.

– Скажи, чем теперь тебе плоха эта девушка, – возмущается папа после следующего «развода» Владика. – Очень порядочная и интеллигентная, из нашего круга.

– Папа, да она сухой «книжный червь» – из библиотек не вылезает!

– Видимо, обладает литературными способностями…

При обсуждении каждой следующей кандидатуры мама всегда имеет особое мнение и, как правило, принимает сторону сына, например:

– Но она какая-то вся расслабленная, точно бескостная… – или, – …а, как она жмет руку?! Ощущение, что пожимаешь мокрую тряпку.

– Что ж из того, у каждого своя манера держаться, – парирует папа. Владик помалкивает.

В его памяти возникает милая, мягкая, женственная, но вместе с тем собранная, деловая Вера, вспоминается обольстительная, очаровательная Галина и, конечно, перед глазами встает вызывающая восхищение Достойная особа. Он расстался с ними, но какие-то невидимые нити связывают его с прекрасными молодыми женщинами. На их фоне Владик с отвращением представляет себя рядом с любой другой «порядочной и интеллигентной». Но разве объяснишь все, что чувствуешь, папе…

Живя в Самаре, Щеголевы узнали несколько семей высланных ленинградцев, живущих на ближних улицах в Саде-Городе. В соседнем доме обитает семья Карповых. Брат иногда наведывается к ним, но Владик их почему-то не жалует. А почему, собственно? Этого не может объяснить даже он сам. Неужели потому, что там его пугает обилие девушек на выданье?!

Глава этой семьи в Ленинграде являлся видным научым работником и радиоспециалистом, а здесь не может получить хотя бы какую-нибудь должность. В дворники его не берут потому что он ученый, а в ученые он не годится потому что вышел не из касты дворников. После долгих хлопот через Москву, радио-инженер устроился на работу в далеком сибирском городе. Он был действительно крупным ученым и в Самаре, по наивности, первое время никуда не показывался, опасаясь, что его будут рвать на части. Какое там! Через несколько недель он вымаливал хоть поденную работенку.

Вездесущие враги, маскируясь бдительностью, вредили техническому прогрессу и науке. Ежовские ищейки, высунув язык, шныряют среди народа, выискивая новые жертвы. Они обязаны соблюдать сталинский догмат, гласящий, что с развитием социализма сопротивление его врагов нарастает, и что, следовательно, их нужно в возрастающем количестве вылавливать и ликвидировать. Эта сволочь опасалась, что чуть зазевайся, и жертва, без их помощи, самостоятельно попадет в мясорубку.

Вскоре Щеголев услышал, что бесследно исчез в застенках НКВД Зубов – начальник отдела подготовки кадров Куйбышевской дороги. Он узнал об этом, заглянув в Дом техники к Чепурнову. Чепурнов заметно струхнул, ведь следующей жертвой наверняка числился он. Сложившиеся весьма скверные обстоятельства вынудили его папашу заслуженного старого железнодорожника искать знакомцев среди гепеушников и клясться перед ними, что почитает «вождя и учителя» как бога. Помогло. Молодой Чепурнов уцелел. Ведь палачам безразлично кого хватать, им важно выполнить норму по количеству. Они вместо Чепурнова внесли в список, скажем, Росинского.

Щеголевы получили письмо, где сообщалось, что Михаила Михайловича Росинского, брата давно арестованных Константина и Алексея, без долгих разговоров посадили. И верно, его невозможно было оставить на свободе, так как он занимал очень ответственный пост, и мог страшно навредить коммунистам. Ведь он устроился… учителем пения в начальной школе. Подумать жутко – он, будучи ярым классовым противником, угрожал советским детям изучением на уроках песенки не о чижике, а о пыжике!

По мнению людей здравомыслящих, нехватка кадров для тюрем и концлагерей могла создаться лишь по глупости – в условиях современной России никто никуда не имел возможности скрыться, уйти в подполье. Тотальная система доносительства, густая сеть осведомителей среди населения, невозможность выезда заграницу, все делало жертвы совершенно беспомощными перед хищной пастью репрессивных органов. Затравленные обыватели тихонько сидели, боялись пикнуть и, как бараны на бойне, ждали своей очереди.

Эх, русский народ, угнетатели всех веков превратили тебя в бессловесного раба, поклоняющегося злому шайтану и безропотно ожидающего удара топором по шее…

Подозрительность, насаждаемая везде и всюду, достигла вершин идиотизма. Щеголев видел своими глазами ученические тетради с оторванными обложками, на которых был изображен пушкинский дуб у лукоморья. Их отодрали потому, что в узоре листьев сумасшедшие блюстители вычитывали буковки, составляющие хулу дорогому вождю. И это не анекдот, а горькая, но странная правда. Жить стало невыносимо и очень опасно. Любого и каждого могли обвинить в том, что он хоть и не совершил ничего плохого, но мог подумать об этом. Только дьявольски изощренные истязатели способны изобрести такую адскую систему. По мысли сталинской своры, эта система должна была полностью подавить даже воображаемое сопротивление масс.

Наблюдая и переживая эту чертову карусель идиотизма, террора, мракобесия, надругательства над законом, человеческими правами, честью и совестью, можно было сойти с ума. И Щеголев, чтобы хоть немного отрешиться от страшной действительности, старается уйти от людей подальше. Летом он сидит в одиночестве на берегах величественной и спокойной Волги, весной и осенью пишет этюды, а зимой катается на лыжах. Он любит стремительно спускаться с крутого берега на лед или отправляется через реку на пологие, заросшие шиповником холмы, где изучает многочисленные следы зверей и птиц. Только там, на лоне великолепной природы подавленный и озабоченный молодой человек сбрасывает напряжение и мечтает, беседует с прошлым и будущем. Он думает о том, что уже были на русской земле беспощадные завоеватели и тираны, попиравшие законы и права народа. Были, творили зло и насилие, но где они сейчас?!

Их нет и в помине, они растворились в земле, воде и воздухе. А чудесные поля, холмы, деревья, белоснежные облака и ветер не подвластны злу, они вечны и в сравнении с ними всякие чингиз-ханы, иваны грозные, иосифы джугашвили, кажутся ничтожными, мелкими сорняками, которые народ выпалывал с корнем. Да, подытоживает лыжник, отмеряя километры на волжских берегах, это должно свершиться и теперь, мутная пелена спадет с глаз людей, и они сбросят очередное иго. Вот только, дай Бог, не погибнуть бы во мраке раньше заветного часа.

Владислав возвращается домой и темная фантасмагорическая действительность снова обступает его. Правда, иногда мелькнет яркий огонек…

Под новый 1936 год Борис сообщил радостную весть о свободном приеме в ВУЗы и техникумы, невзирая на социальное происхождение. Стало легче на душе, и горизонт чуть-чуть просветлел.

– Ура! Значит и я смогу получить специальность и не околачиваться на последней ступени социальной лестницы, – говорит ленинградец, и он искренне рад, так же, как вероятно рады тысячи других гонимых и бесправных.

Но чем вызвана такая милость?

Конечно, отнюдь не смягчением нрава деспота. По всей видимости, шум, поднятый во всем мире о сталинском правлении и, в частности, о недопущении к образованию огромного количества молодежи, возымел свое действие. История говорит, что даже самые реакционные восточные тирании не мешали способным, жаждущим знаний юношам, получать образование.

Следующей отрадной неожиданностью послужила обмолвка Сталина о том, что «сын за отца не отвечает». То есть, теперь Владислав не отвечал за преступные деяния Щеголева-старшего, который в свое время злодейски выпиливал лобзиком гроб всей Советской власти. За эту обмолвку вождя сейчас же ухватились дети, высланные вместе с родителями.

Вот выписка из дневника Владислава Щеголева того времени:

«16 марта 1936 г. Собрав девять человек таких же, как и мы молодых синебилетников, послали телеграмму о «помиловании» (правда, не совершив никаких злодеяний) Сталину, Молотову. В Уфе по таким же ходатайствам освободили 29 человек. В Куйбышеве сейчас царит телеграммный ажиотаж…

26 апреля 1936 г. Получил в НКВД бумажку следующего содержания:

________________________Справка____________________________

СССР. Народный Комиссариат Внутренних дел. Управление НКВД по Куйбышевскому краю. 14 апреля 1936 г. город Куйбышев.

Выдана гр. имярек, в том, что он от отбывания срока ссылки, определенный ему постановлением Особого совещания при НКВД от 23 марта 1936 г. – освобожден.

Так неожиданно закончился первый этап самарского периода жизни Владислава Александровича Щеголева. Но было бы наивно думать, что все мытарства молодых Щеголевых окончились. Не тут-то было!

В Самаре через отца Владислав познакомился с еще не очень старым ленинградцем – Петром Николаевичем Стасенко. Увидев его первый раз, Щеголев сразу понял, что перед ним военнослужащий царской армии.

И действительно, Петр Николаевич не скрывал, а может быть даже присочинял, что он имел звание полковника и воевал на германском фронте. Молодого человека поразило то, что бывший офицер в точности сохранил походку царских генштабистов. Он важно ходил перед новым знакомым, выворачивая колени и пятки. Щеголев не раз наблюдал такую манеру у офицеров и генералов Ставки на царских смотрах, когда их показывали в документальных фильмах. Так вероятно вышагивал военный министр Сухомлинов или главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич. Щеголев смотрел на эту походку так, как если бы он увидел походку мамонта. Ему казалось, что перед ним сановный военный из близкого окружения императора или великого князя.

Бывший полковник являлся человеком предприимчивым и деловым. Гражданской специальности у него не имелось, но в трудных условиях он не растерялся. В свое время, до мобилизации на фронт, он прослушал один или два курса на скульптурном факультете Академии художеств. И это, как посчитал начинающий ваятель, навсегда определило его близость к великому русскому искусству.

Теперь несостоявшийся скульптор со знанием дела сыпал именами своих великих соучеников, и давал безапелляционные характеристики различным течениям в дореволюционной искусстве. Он запросто судачил о Чурленисе, Куинджи, Кустодиеве, декадентах, «Мире искусства», «Ослином хвосте». Оба, старый и молодой, наслаждались подобными разговорами, но болтовня не мешала бывшему студенту академии с походкой и замашками главнокомандующего обделывать свои делишки!

Тотчас по приезде в Самару он явился в городские учреждения торговли и предложил свои услуги. Мастер открыл чемодан и извлек из него форменные чудеса. Все ахнули! Перед глазами советских торговцев красовались лоснящиеся от жира колбасы разных сортов и форм, фигурные торты, сыры с дырками и со слезой, румяные яблоки и янтарные груши. Слюнки текли при взгляде на эти вкусные вещи.

– Вот, пожалуйста, все что угодно для покупателя. Все изготовлю и доставлю. Мимо такого товара не пройдешь!

Это были искусно сделанные муляжи, но публика в восторге останавливалась перед витринами, где были выставлены изделия ленинградского «скульптора», радующие глаз добротностью, свежестью и аппетитностью.

Не мешкая стороны заключили договор на изготовление 100 копий. Работа закипела. Мастер получал образцы товара, делал по ним гипсовые формы и заполнял их бумажной массой. Когда заготовка отвердевала, ее извлекали из формы, сушили, раскрашивали, смазывали машинным маслом и вручали заказчику. Так, весьма доходно, реализовались элементарные навыки по созданию и формованию слепков прекрасных носов, ушей и голов Давида и Аполлона, полученные студентом на первых курсах академии. Будучи завален заказами, мастер привлек к своему делу Владислава Щеголева. И в перерывах между работами в Доме техники, Владислав начал сотрудничать с имитатором и, надо заметить, кое-чему у него научился. Теперь он сам мог изготовить аппетитную «Гамбургскую», «Салями» или арбуз для собственного употребления.

Перед праздниками Стасенко брал подряд на изготовление больших пропагандистских макетов для демонстраций и в этом деле ему активно помогал Владик.

После воцарения в НКВД Ежова, начавшего зверствовать еще свирепее, чем это делал даже его предшественник Г. Иегуда, наш муляжист выполнил из папье-маше композицию по рисунку Моора – «Ежовы рукавицы». Так сами жертвы славили того, кто пил их кровь и ел их мясо…

Затем была воссоздана эпопея челюскинцев с льдиной и палаточным лагерем, где ютились команда и пассажиры ледокола «Челюскин», раздавленного торосами. Льдину сделали из фанеры, она достигала метровой толщины, и на фанере нужно было создать иллюзию льда с его блеском и прозрачностью. Трудная задача! Петр Николаевич попытался сам достичь нужного эффекта, но у него вышел мрамор, а не лед. Тогда за дело взялся Щеголев. Он растушевал фон зеленовато-голубой краской, а потом белилами наложил блики. Получилось очень похоже. Такой лед художник видел на Волге, когда она вскрывалась.

У Петра Николаевича имелась экономка, еще не старая, не очень красивая, но преданная женщина. Она не была выслана и в Самару, как декабристка, поехала добровольно. На правах заведующей всем хозяйством она пеклась о заработках своего подопечного, и с опаской наблюдала за возможным конкурентом – сноровистым молодым компаньоном.

Однажды Стасенко решил оформить договор на имя Щеголева. Он хитрил, опасаясь санкций финорганов и желая переложить часть ответственности на помощника. Владислав явился в Облторг чтобы подписать документы, но оказалось, что Стасенко, напуганный экономкой, вновь перевел договор на свое имя. Объясняя это великий муляжист сказал, что он хочет быть полным хозяином всего дела, а удел Щеголева быть поденщиком, ведь у того имеется другая, основная работа.

– Ну что ж, – сказал поденщик, – не будем подогревать опасения расчетливой экономки и ревнивого колбасного скульптора…

И Владислав прекратил сотрудничество с недоучившимся студентом, имеющим великокняжескую походку. Стасенко навсегда избавился от потенциального конкурента.

Как Щеголев узнал впоследствии от экономки, Петр Николаевич вскоре заболел, долго лежал на одре болезни, скучал по своему помощнику, с которым в разговорах отводил душу, и вскоре умер. Также от экономки, Щеголев выслушал упреки в невнимании к болящему. В пику Владику было сообщено, что любимый этюдник несостоявшегося скульптора подарен человеку, который не забывал больного. Бывший коллега только скорбно и согласно кивал головой. Добропорядочный папа, который был на похоронах Петра Николаевича, по обыкновению выговаривал младшему сыну за его невнимание к покойному.

Владислав не стал объяснять свое отношение к полковнику в отставке. Во-первых, он подозревал в нем много фальши и, во-вторых, Владик видел, что этот жрец искусства прежде всего жох, для которого болтовня о прекрасном служила лишь ширмой для эксплуатации слушателей. Молодой человек уважал деловые качества предпринимателя, но быть поденщиком в глазах своего брата – дворянина, даже сейчас он считал для себя обидным.

Не один ссыльный Стасенко покоится в земле на берегах великой реки. Многие пожилые ленинградцы остались там навсегда. Они лежат на городских кладбищах или в безвестных тюремных могилах…

Благословив Указ Владыки, братья Щеголевы получили временные паспорта и стали собираться в дорогу. Они возвращались в Ленинграде. Сбылась их мечта.

В Самаре Владислав Щеголев переписывался только с Савиновым. Он был в обиде на Мишустина. Идейный комсомолец высказал опасения относительно переписки с «государственным преступником». Своего мнения он не имел и повторял слова досужих кумушек.

– Ша! – сказал себе Щеголев, – ты, верноподданный сын чернорабочего-кустаря, не получишь от меня ни единой строчки.

И он выполнил свой зарок. Его возмутило то, что этот «друг» и соученик стал бояться общения с человеком, о котором знал всю подноготную и был уверен в его полной невиновности.

Но сейчас, когда молодой ленинградец оказался «на свободе», свободе, правда, весьма призрачной и неверной, он соизволил оповестить об этом обоих своих приятелей. Освобожденный был полон великодушия и простил легкомысленного и недалекого товарища, которого он все же любил.

Главным теперь было то, что тягостное испытание окончилось, и невинно пострадавший снова возвратился в любимый Ленинград.

Надолго ли?