Читать книгу Играй, не знай печали - Адель Хаиров - Страница 15

Может быть, оттого, что сирень за окном расцвела и ночью одурманила, а может, травка какая в табак попала, только чудной сон приснился Барласу – нежный какой-то, весь в поцелуйчиках, как будто даже спрыснутый одеколоном. Читает там, во сне, Барлас газетку, на нём такая белая, как черёмуха, рубаха, а рядом, спиной к нему, женщина худенькая стоит и говорит:

– Они, наверное, уже не придут в себя…

– Кто это?

– Да розы…

Потом шёл совершеннейший бред. Два пацана, одетые в матроски, залезли к нему на колени и начали умолять рассказать про какого-то там Нансена-Амунасена. Дверь открылась, вошла школьница в белом фартуке и протянула на подносе голубую записку: «Позвоните, когда вернётесь в Рим. Обязательно купите воскресную «Униту».

Барлас курил, лёжа на топчане, и вспоминал:

– Хе! Гляди-ка, Рим… Тут до Казани доедешь – и то спасибо.

Татарская деревня Шувази, в которой жил Барлас, была обитаема только летом, когда грибы появлялись.

А зимой, кроме Барласа да старухи-гадалки, никого тут не было. Жили они на разных концах деревни и виделись только издали, – помашут друг другу рукой, мол, живы ещё пока, и всё… Но как только Барласу приснилось такое, собрался он к старухе, взял рыбки солёной – угостить – и пошёл.

– Снится мне, Муслима-апа, будто сижу я в кресле, в белой рубахе – такая белая, как черёмуха, – да, и всё газету какую-то заграничную читаю, и всё-то в ней понимаю! А тут баба одна крутится, нет, не баба, жэ-энщина, и цветочки водой брызгает.

Он налил себе мутной самогонки, зажмурился и тут вспомнил про высокую бутылку, которую та женщина во сне поставила на скатерть. Барлас мог сейчас по запотевшему окну написать по памяти это заморское словечко: Whiskey.

Муслима-апа, оборвав вечное своё нашёптывание, сказала:

– Если приснится ещё, стукни её по голове и скажи так: «Суга батсын – бака булсын»[13]. Семь раз повтори!

Появился он снова через неделю.

– Вчера во сне, ну, опять напился ихней водки, – признался Барлас. – Вот ей-богу, трезвый лёг, это она меня напоила. Ну, проснулся поздно – и пьяный как-то не так. Чувствую, всё во мне гудит и поёт…

– Чего ж не стукнул-то? – удивилась гадалка.

– Забыл…

Женщину ту звали странненько – Ортанс, и была она ему законной женой. «Вот так-то, – ухмылялся Барлас, – во сне я, значит, женатый».

Муслима-апа дала ему бутылёк с настоем. Два дня попил он по глоточку её варево, помутило-помутило, и вдруг приснилась сама Муслима: будто хлещет его крапивой и шепчет: «Пэри, пэри, кит моннан!»[14] – И так весь сон… Вылил Барлас остаток в землю.

А под утро снова пришла Ортанс, взяла его за руку, успокоила, и он проспал до обеда. Они калякали в сумерках избы по-французски. Потом долго в ушах стояло: же-же-же, лю-лю-лю…

Зимой, когда пурга замела избушку доверху и дом трещал под тяжестью снега, Барлас женился на Муслиме-апа. Не такой уж и старой оказалась гадалка, было ей тридцать пять или около того. Протоптал он к ней тропинку и, балансируя, как канатоходец, перетаскал свои нехитрые пожитки: тяжеленный баул, столярный инструмент и берданку, а ещё малиновые корешки в мешочке (горят в печи красиво).

Натопила она баньку. Сняла с себя яркие тряпки, бусы рубиновые, поддала пару, чтобы скрыть наготу, и молча исхлесталась веником. Разгладила морщины, намазала волосы жиром и поглядела на мужа своего свежо и молодо:

– Ну что, Барлас, потрёшь, что ли, спину?..

Ночью снова пришла Ортанс. Они сидели на веранде. Чёрная струйка лилась в фарфоровую полупрозрачную чашку. Тяжёлый серебряный нож снимал стружку с колобка масла. Из круассана брызнуло варенье.

– Когда ты собираешься в Рим?

– Сразу после Троицы. На обратном пути заеду в Берлин, надо разобраться с бумагами…

Так они и жили, не мешая друг другу: Ортанс – во сне, Муслима-апа – наяву. Только иногда из своих роскошных снов Барлас случайно прихватывал запахи… Так, вдруг его тело начинало благоухать духами Ортанс. Муслима-апа принюхивалась и бросала в печь пучок трав. Иногда в избе возникала и с шумом проносилась свежесть роз или обдавало лицо жаром кофейных зёрен. Барлас выходил на крыльцо, обкуривал себя едким дымком и, морщась, думал о том, что вот ему ни к чёрту не нужна ни эта корова с парным молоком, ни самогонка даже, ни Муслима со своими куриными пирогами… Да и от себя самого он теперь шарахался, как от чёрта. Сидит-смолит, поплёвывает. Подносит самокрутку к губам и с удивлением разглядывает эту чужую огрубевшую руку.

– Как ты думаешь, если я вечером выйду в этом?

– Пожалуй…

В тот день с утра он курил на веранде душистую сигаретку, а Ортанс собирала чёрную вишню. Ныряла в белом платье в глубокой зелени и возникала то здесь, то там. Махала ему рукой, что-то кричала, но он ничего не слышал из-за шума листьев. Потом вышла к нему утомлённая. Ивовая корзинка поскрипывала в руке.

Вечером, часу в седьмом, приехали гости. Дом наполнился шумом. Звон разбитого фужера, глупый смех. Ночью собрались купаться – при свете луны, а он остался, сказавшись больным. Сидел в своём дачном кабинете, пытался читать Мережковского и писать. Потянулся к графину… И вдруг дача содрогнулась от крика: «Барыня утонула! Ба-а-а…» Белые напуганные листы разлетелись по комнате, чернила впитались в сукно…

Барлас вскочил с кровати. И снова послышалось это: «Барыня утонула!» (Муслима-апа пробормотала сквозь сон: «Полстакана настойки из лопухов».) Он прильнул к окну и увидел, как медленно надвигается на дом белёсое облако. Набросив тулуп, выскочил в сад. Куст вишни задрожал, отрясая капли ночного дождя. Пугало пошевелило рукавом. Барлас озирался в поисках облака, и тут оно накрыло его тёплой волной.

– Ортанс! Jevousaime… Je…[15]

– N‘etes pas faites… pair vegeter ici![16]

Он дотронулся до неё. И пальцы, почуяв родное, близкое, нырнули в мокрые волосы, пахнущие рекой. Забрезжило утро. В камышах зашевелился сонный ветерок. Какой-то рыбак видел, как два шара бесшумно пронеслись вдаль. Покружив у Шурячьего острова, они взмыли в голубой просвет хмурого неба…