Читать книгу 29 - Адена Хэлперн - Страница 2

Я завидую своей внучке.

Я никогда, никогда и никому в этом не призналась бы.

Говорят, с годами приходит мудрость. Я вовсе не считаю себя мудрой.

Я вроде как должна быть на седьмом небе оттого, что дожила до семидесяти пяти. Черт возьми, именно это я всем и твержу, но больше для того, чтобы не чувствовать себя так паршиво. Я твержу, что лучшее в старости – мудрость, которая приходит вместе с ней. На самом деле это чушь собачья. Но что тут скажешь, если не хочется совсем уж расстраивать людей? Пусть сами все поймут, когда доживут. Знай я, до чего мне будет ненавистен этот возраст, меня бы здесь давно уже не было. Нет, я не убила бы себя, господь помилуй. Просто уехала бы на какой-нибудь необитаемый остров и провела там остаток дней вдали от суровой реальности зеркал.

Что ж, если в свои семьдесят пять я мудра, как Соломон, отчего я не могу лечить рак? Раз я такая умная, отчего никто не доверит мне одним махом спасти мир от полного разрушения? Пусть нас с моими семидесятипятилетними подружками позовут на заседания ООН и попросят рассказать, как сделать этот мир лучше. Пусть поинтересуются нашим мнением, коли мы такие умные. Но никто никогда не спрашивает. И знаете почему? Никто по-настоящему не верит в нашу мудрость. Если бы верили, то, наверное, чаще прислушивались бы к нам.

Мне ужасно не нравится мой возраст. Совсем. И сегодняшнюю вечеринку я вовсе не хотела устраивать, но Барбара, моя дочь, настояла. Она иногда бывает ужасной занудой.

Прочитав все, что я сейчас написала, вы, наверное, решите, будто я одна из тех вредных сумасбродных старух, вечно жалующихся на сквозняки, которых на самом деле нет, или возвращающих в супермаркет один-единственный персик, если он слегка помят, или таскающих пакетики с заменителем сахара в кафе. Нет, я не из таких. Я даже не люблю заменитель сахара. Моя внучка всегда говорит, что бабушка у нее классная. Мне кажется, я и вправду классная. Я стремлюсь быть в курсе всего – смотрю новости, реалити-шоу (хотя терпеть их не могу) и всегда стараюсь модно одеваться.

Семьдесят пять.

Черт возьми, до чего же я старая.

(Вообще-то, я редко употребляю крепкие словечки. Но сейчас других слов для выражения своих чувств мне просто не найти.)

Мы с подружками постоянно уверяем друг друга, что возраст – всего лишь цифра.

– Я не чувствую себя на семьдесят пять, – говорит Фрида, дражайшая моя подруга, с которой мы всю жизнь вместе.

– Я тоже, – вру в ответ, потому что знаю: она тоже врет.

Фрида выглядит и ведет себя на все восемьдесят пять, но боже упаси меня когда-нибудь такое заявить.

– Разве дашь маме семьдесят пять? – восклицает моя дочь в разговоре с кем-нибудь, совершенно не стесняясь моего присутствия.

Ненавижу, когда она так поступает. Вот зачем она так?

– Затем, что ты прекрасно выглядишь, а мне хочется похвастаться, – заявляет Барбара.

Скажем так: сама-то я спокойно могу признаться, сколько мне лет, но слышать подобные откровения от собственной дочери – нет уж! Мой возраст касается только меня, и никого больше.

– Моей дочери пятьдесят пять, – тут же выдаю я с улыбкой.

– Ну и зачем ты это сказала? – накидывается на меня Барбара, едва мы оказываемся вне досягаемости слуха того, на кого только что вывалили столько непрошеных сведений.

– А что такого? – защищаюсь я. – Ты ведь тоже хорошо выглядишь!

Прикидываюсь дурочкой. Моя дочь никогда не обвинит меня в том, что я сделала это в отместку: она считает, мне на это ума не хватит.

Сказать по правде, больше всего меня сейчас злит, что, если хорошенько подумать, у меня в запасе еще лет двадцать на сожаления обо всем несделанном в жизни. От таких мыслей становится грустно. Грустно и обидно.

Во-первых, мне совсем не следовало все эти годы проводить на солнце столько времени. В наши дни, впрочем, никто не знал, чем это чревато. Похоже, вот она, та самая мудрость, что пришла ко мне с возрастом. Благодарю покорно. Подумать только, все эти годы я загорала у бассейна, намазавшись маслом, безо всякой защиты… Тогда никаких кремов от загара и в помине не было. Само собой разумелось, что мы должны принимать солнечные ванны: это считалось полезным и правильным. Мы отпускали детей играть на солнце дни напролет, ведь нас уверяли, что именно так и нужно. Если дети обгорали, мы прикладывали к их коже холодные влажные полотенца. В то время не существовало никакого рака кожи; во всяком случае, я не слышала, чтобы кто-нибудь им заболел. А сегодня это главная тема в наших с подружками обсуждениях. Стоит кому-нибудь углядеть темное пятнышко на руке – и все, начинается серия «Доктора Хауса» на целый день, пока врач не скажет, что бояться нечего. Увы, бедняжке Гарриет Лангартен было чего бояться. Вот почему мы так беспокоимся. Я превратилась в одну из тех старушек, что прячутся под зонт в погожий денек. За годы я перепробовала все крема, какие только можно достать за деньги, чтобы избавиться от морщин и пигментных пятен. Я делала химический пилинг, ходила к косметологам на чистку лица – все в надежде исправить тот вред, что причинила своей коже, стремясь выглядеть загорелой и сексуальной ради какой-нибудь коктейльной вечеринки в 1972-м.

Во-вторых, я жалею, что уделяла так мало внимания физическим упражнениям. В годы моей молодости никаким фитнесом мы не занимались. Мы играли в теннис или гольф, хотя чаще собирались за партией в бридж в загородном клубе, пока наши мужья играли в гольф. Судя по тому, что большинство из них уже умерли, для них физическая нагрузка тоже оказалась недостаточной. Пару лет назад мы с Фридой пошли было в тренажерный зал, но оказались лет на тридцать старше всех остальных посетителей, так что в конце концов я сдалась и купила беговую дорожку. Столько миль я на ней прошагала – уже могла бы дойти до Китая и обратно. Хоть я и уверяю всех, будто с занятиями стала чувствовать себя гораздо лучше, это вранье. У меня болят ноги, болят суставы, грудь болит. Говорят, красота требует жертв. По-моему, я уже достаточно пожертвовала, так что теперь редко забираюсь на эту штуку.

И я пошла по пути пластической хирургии. Чего я только не делала, чтобы выглядеть моложе: колола ботокс, рестилайн, один раз решилась на подтяжку лица (что вы знаете о боли?!) и подтяжку бровей (пустая трата денег и опять-таки боль), проходила электроэпиляцию. Не могу сказать, что выгляжу совсем плохо, но точно не на пятьдесят, как обещал мне врач. Обманщик.

Однако, если бы я могла вернуться назад и прожить все заново, я бы не только лучше заботилась о своей внешности. Я бы изменила кое-что посерьезнее.

Во-первых, получила бы хорошее образование.

В наши годы, в 1950-е, если точнее, женщине получать образование было вовсе не обязательно. Знаю, звучит дико, но правдивей не скажешь. Родители (во всяком случае, мои родители и родители всех моих подружек) не поощряли высшую школу. «Все, что тебе нужно, это найти хорошего мужа», – сказала мне мать, когда я заявила, что хочу изучать английскую литературу в Пенсильванском университете. Она вручила мне заявление на курсы секретарей и сама отвезла меня туда в первый день учебы, дав с собой на обед два сваренных вкрутую яйца, несколько галет и пятицентовик, чтобы купить молоко в автомате. Так я выучилась печатать на машинке. Я решила, что буду погружаться в классику самостоятельно, и даже замыслила дьявольски хитроумный план: тайком приносить домой Джеймса Джойса и Дилана Томаса и читать их, пока никто не видит. К сожалению, я этого так и не сделала. Откуда мне было взять время?

Вместо этого я встретила своего мужа.

И это второе, что бы я изменила. Я бы никогда не вышла замуж за своего мужа.

Об этом тоже никому не рассказывайте, пожалуйста.

Не то чтобы я не любила своего мужа; любила, правда. Очень любила. Он был хорошим человеком. Но, говоря начистоту – вот совсем начистоту, – не думаю, что мы были созданы друг для друга.

Говард Джером был известным в Филадельфии юристом. Когда мы познакомились, он еще только начинал свою карьеру – работал поверенным в одной конторе, а я служила там же секретаршей. Он был далеко не самым привлекательным поверенным в нашей фирме, но зато он положил на меня глаз. Уже тогда Говард был низенький, лысенький и толстенький. На самом деле я увлеклась юристом Бертом Эллиотом, но тому нравилась другая секретарша, на которой он в итоге и женился.

– Выйдешь за Говарда, – сказала мать после второго свидания. – Он надежный.

Так я и сделала.

– Слава богу, – сказала мать. – Я-то уж испугалась, что ты так и останешься старой девой.

Мне было девятнадцать. Девятнадцать!

Говард оказался старше меня на десять лет. Мы познакомились в сентябре и сыграли свадьбу в июне. Так уж было принято в те времена. Просто пришло время жениться, вот мы и поженились. Я переехала из родительского дома в дом мужа и так никогда и не узнала, каково это – жить самостоятельно, самой по себе. Один раз – всего один раз – до рождения Барбары Говард уехал в командировку на два дня. Вот и вся свобода, которую мне довелось познать в молодости. Я выкурила полпачки сигарет – и с тех пор вообще не курила – и отправилась в кино, одна. (Кстати, надеюсь, вы не курите; это очень вредно для здоровья. Сколько друзей я потеряла из-за этой привычки.) Ничего более сумасбродного со мной никогда не случалось. А как бы хотелось сделать что-нибудь по-настоящему сумасбродное, хотя бы раз.

И Барбара шагала по проторенной дорожке. Она рано вышла замуж – за дантиста Ларри – и родила Люси. Я советовала ей устроиться на работу и подождать. Но разве стала она меня слушать? Нет. Надо было мне настаивать на том, чтобы она нашла себе занятие, так же упрямо, как моя мать в свое время настаивала на обратном. Мне жаль, что я не убедила Барбару, как важно иметь работу, не только ради денег, но просто для себя. Я хотела дочку, не поймите меня неправильно, однако мне жаль, что до ее рождения я не успела ничего сделать. К двадцати пяти годам у меня уже был ребенок и дом в Мейн-Лайн, престижном пригороде Филадельфии.

Два года назад Говард перекусывал сэндвичем с солониной в закусочной «Нейт и Эл» в Лос-Анджелесе и вдруг упал замертво. Как гром среди ясного неба. У него были кое-какие проблемы с сердцем – шунт там, шунт здесь, – но ничего подобного никто и предположить не мог. Хирургия сердца среди моих ровесников – дело настолько обычное, что и относиться к ней начинаешь соответственно («Как насчет поужинать в субботу вечером?» – спрашиваю я подругу. «О, у Алана в пятницу шунтирование. Может, в следующую субботу?» – отвечает она). С операциями на предстательной железе то же самое.

Как бы то ни было, ничего ужасней со мной в жизни не происходило. Мы приехали в Лос-Анджелес на свадьбу дочери моей подруги Тельмы Панчик – она выходила замуж уже второй раз, за архитектора. И вот мы сидим в закусочной, разговариваем, обсуждаем, куда пойти дальше – в музей Гетти или в Художественный музей, – а в следующую секунду он утыкается носом в свой капустный салат.

– Говард?

Он ничего не ответил, и я повторила громче:

– Говард!

И опять ничего не ответил.

Я знала, что он мертв – а то стал бы он лежать лицом в салат, – но пребывала в таком потрясении, что на секунду у меня даже мелькнула мысль: может, ему просто настолько понравился капустный салат? Салат и впрямь был хорош. Не знаю, о чем я только думала. В третий раз я уже закричала во все горло:

– ГОВАРД!

В этот момент ресторан затих, а я вскочила со стула. За соседним столиком сидели двое привлекательных мужчин лет тридцати. Я уже приметила их раньше; они были такие симпатичные, и им так шли футболки и брюки цвета хаки, я еще подумала: наверное, в кино снимаются. С их стороны было очень любезно сразу прийти на помощь. Один джентльмен приподнял Говарда и уложил на диван (хорошо, что Говард настоял на столике с диваном, а то лежать бы ему на отвратительном грязном полу), а другой вызвал «скорую». Официантка обнимала меня, будто родная сестра, и я прятала лицо у нее на груди. Надо было написать ей письмо с благодарностью или хотя бы оставить приличные чаевые. Как бы то ни было, к приезду «скорой» бедный Говард уже скончался, а мне пришлось строить планы по доставке его обратно в Филадельфию. Даже рассказывать не хочу, что такое перевозка тела и чего она требует. Говард ехал в ящике в багажном отделении, а на его место в салоне я поставила свою сумочку. Я немного поколебалась – может, лучше оставить место Говарда пустым, ну, знаете, как бы в память о нем, – но я все время плакала, и мне нужно было держать сумку под рукой, чтоб не искать носовые платки.

Причина моих слез – помимо того обстоятельства, что у меня только что умер муж, которого я действительно любила, хотя мне, наверное, вообще не следовало выходить за него, – состояла в том, что всеми вопросами всегда занимался Говард. Я позволяла ему все улаживать, как меня учила мать. Я не делала ровным счетом ничего, проводила время в свое удовольствие, а уж он заботился о том, как это устроить. И как же я могла справиться сама, без него? Вот тогда я впервые пожалела о том, как прожила свою жизнь, и всякий раз, стоило мне об этом подумать, принималась плакать. Какое счастье, что у меня есть Барбара. Какое счастье, что Барбара знала, что нужно делать, и позвонила в похоронное бюро, которое организовало перевозку тела в Филадельфию. Я никогда не скажу ей об этом (Барбара из тех, кого не следует хвалить, потому что потом они непременно используют похвалу против тебя), но я очень рада, что моя дочь готова поддержать меня в трудную минуту.

На самом деле мне очень не хватает Говарда – сильнее, чем я предполагала (повторяю, никому не говорите!). Мы были женаты более пятидесяти лет. Я вышла за человека, с которым не имела ничего общего, но так уж было заведено: нельзя жить одной, непременно надо выйти за кого-то замуж и построить семью. И мы выстроили нашу семейную жизнь. Она не была совершенной, но что в этом мире совершенно? Был ли Говард моей самой главной любовью? Нет. А кто был? К сожалению, уже слишком поздно пытаться это выяснить. Барбара считает, мне следует ходить на свидания, но с кем же мне встречаться? С тех пор как я переехала в этот дом, Гершель Нил проявляет ко мне интерес. То и дело приглашает зайти к нему послушать Шопена, но я лишь отмахиваюсь. Заполучить еще одного старика с плохим здоровьем, чтобы он тоже упал при мне замертво? Нет уж, спасибо.

Говард работал не покладая рук. И отдыхал он, впрочем, напропалую, хотя и думал, что я не знаю. У него годами были связи на стороне. Он считал, что я такая дура и не учую запах духов на его рубашке? Он и правда полагал, будто я ему верю, когда говорил, что задерживается на работе допоздна, – это в пятницу-то вечером?

Я хотела уйти от него, когда Барбара еще была маленькая. Я думала, однажды вечером просто соберу чемодан, возьму Барбару и уеду с ней в такое место, где нас никто не знает. Я много фантазировала на эту тему, пока Барбара росла, а Говард заводил себе любовниц. Просто тогда так не поступали – не принято было уходить от мужа.

А знаете, что было принято? Держать рот на замке.

Верьте или нет, но мужчине иметь роман на стороне считалось почти прилично, но женщине – ни за что на свете. Помню, как я пожаловалась матери: «У Говарда кто-то есть», – а она в ответ лишь пожала плечами: «Он много работает и обеспечивает тебя. Тема закрыта».

И тема действительно была закрыта. В то время полагалось слушаться свою мать и уважать ее мнение. Совсем не то, что теперь, – да, я о тебе говорю, Барбара.

Однако, как ни крути, моя жизнь вовсе не была такой уж ужасной. Ничего подобного. Говард никогда не заставлял меня экономить, ни разу. Я не знала нужды в деньгах, и мой ребенок был хорошо обеспечен. Мы ездили в путешествия – замечательные путешествия, по всему миру. Чего я только не повидала, от Эйфелевой башни до Великой Китайской стены. Если собрать все драгоценности, которые Говард накупил мне за эти годы, я смогу увешаться бриллиантами с головы до ног. Барбара ни в чем не нуждалась. Она ходила в лучшие школы, летом ездила в лагерь, а потом на побережье Нью-Джерси. В этом отношении Говард был великолепным мужем и отцом. Если бы я его оставила, что бы я получила взамен? Ничего глупее и придумать нельзя. Не то было время. Сегодня все по-другому; женщины могут много зарабатывать и жить самостоятельно. А тогда – вы знаете, что тогда даже кредитную карточку можно было получить, только если твой муж сам открывал тебе счет? Нет, правда! Именно муж заполнял заявление на кредитку, и даже когда тебе ее давали, твоего имени на ней не стояло. На всех моих кредитных карточках написано только «миссис Говард Джером».

Поэтому я держала рот на замке.

И сейчас, спустя два года после смерти Говарда, мне не приходится беспокоиться о деньгах. У меня есть все, что нужно. Говард позаботился о моем благополучии, и я всегда буду благодарна ему за это.

И тем не менее чего бы я тогда не отдала за самое маленькое любовное приключение.

Если я и нажила к семидесяти пяти годам хоть какую-то мудрость, то в этом она и состоит, к сожалению.

Секс с Говардом был неплох. Во всяком случае, я так думаю; я же никогда не занималась сексом ни с кем другим. За всю жизнь у меня был всего один мужчина – Говард. У нас никогда не было умопомрачительного секса – только традиционное «Говард сверху» или «я сверху», три раза в неделю, иногда четыре – если Говарду так хотелось, не мне. Я никогда не испытывала сильного желания заниматься сексом. Интересно, с кем-нибудь другим я смогла бы получить больше удовольствия? Уверяю вас, я была весьма привлекательна, и фигурка у меня была что надо. Если бы захотела, я могла бы заарканить кучу мужчин. Как замечательно было бы получать любовные письма. Говард вообще ничего не писал. Даже открытки к моему дню рождения за него сочиняла секретарша. А как чудесно было бы испытать этот особый трепет оттого, что кто-то еще нашел меня привлекательной.

И знаете, однажды это почти случилось. Я не хочу сказать, что я на самом деле взяла и завела роман, но как-то раз на благотворительном вечере в пользу Художественного музея Филадельфии Рассел Манден отвел меня в сторонку и заявил, что считает меня одной из самых красивых женщин, что ему приходилось видеть. И пригласил пообедать. Шел 1962 год, и я перепугалась до чертиков. Я была уверена, что наш разговор с Расселом слышали все, кто пришел на вечер. Я ограничилась сдержанным смехом и жалела об этом всю оставшуюся жизнь. Рассел умер несколько лет назад (поджелудочная, опухоль…) – в «Филадельфия инквайрер» напечатали некролог. Я отправила пожертвование Художественному музею в память о Расселе, чтобы на свой манер сказать ему «спасибо». Я не видела его лет двадцать, но никогда не забывала, какой красивой почувствовала себя в тот вечер благодаря ему.

И это тоже меня злит. Я никогда не осознавала, какая была хорошенькая. А теперь смотрю на свои старые фотографии – боже мой, да я была просто красавица! Все вокруг так говорили, только я сама в это не верила. Жаль, что я практически не пользовалась своей внешностью. Я стремилась выглядеть хорошо для Говарда. Делала прически, правильно питалась – все для этого толстого, лысого, не пропускавшего ни одной юбки за моей спиной Говарда. И если я покупала новое платье или новые духи – то тоже лишь для того, чтобы услышать от Говарда комплимент. А надо было делать все это для себя. Ах, лучше бы я больше старалась понравиться самой себе.

Короче говоря, если суммировать – никакого образования, секс с одним-единственным мужчиной, непонимание, насколько солнце вредно для кожи, да еще и отрицание того, что я красотка, – станет понятно, почему я завидую своей внучке, Люси. У нее впереди целая жизнь, и живет она в самое прекрасное время. Именно об этом я размышляла всю вечеринку в честь моего семьдесят пятого дня рождения.

Я родилась не в то время. Как бы мне хотелось оказаться на месте Люси.

Видели бы вы мою Люси в этот вечер. У нее была эта миниатюрная штуковина, при помощи которой она все время обсуждала с друзьями, куда бы пойти после моей вечеринки. Барбара называла это «эсэмэсить».

– Люси, у твоей бабушки день рождения! Можешь хотя бы на две секунды перестать эсэмэсить, пока мы произносим тост?

Я подмигнула Люси: никаких проблем. Только ужасно хотелось узнать, с кем она общается и куда они пойдут.

А как она была одета! Барбара весь вечер ворчала, что ее дочь вырядилась точно уличная девка. На Люси красовались крошечное мини-платье, туфли на платформе и высоком каблуке и джинсовая куртка. По-моему, выглядела она как кинозвезда. Жаль, я не могу так одеваться. У Люси потрясающая фигура! Моя внучка такая ладная и стройная, совсем не то что ее мать. Барбара пошла в родню Говарда, они все пышногрудые и широкобедрые. Моя дочь постоянно сидит на диете. (Ха! Уверена, она больше хитрит.) А мы с Люси себя не ограничиваем. Нет, я, конечно, слежу за фигурой, но благодаря своему метаболизму иногда могу позволить себе лишку, и Люси тоже. Иногда мы с ней едим на ужин мороженое. Вот только на прошлой неделе взяли большое ведро мороженого «Бен и Джерри» с кусочками шоколадного печенья и не остановились, пока не прикончили его. Люси выглядит в точности как я в ее возрасте. У меня всегда были великолепные ноги и отличный зад, прямо как у Люси. Все так говорили. А потом – не знаю, что случилось, но мое тело просто… обвисло. Это похоже на – знаете, бывает, красишь стену и нанесешь слишком много краски, и она начинает стекать? Вот на что похоже мое тело. Худое, но обвисшее. А какая замечательная у меня была попка! Мне ее ужасно не хватает. Где-то между сорока и шестьюдесятью она покинула меня безвозвратно. (Кстати, если вы читаете это, но гораздо моложе меня, я вам одно скажу: не пренебрегайте увлажняющими средствами. К семидесяти пяти все равно обвиснете, как мокрая тряпка, но хотя бы будете выглядеть лучше ваших подруг того же возраста. Во всяком случае, со мной дело обстоит именно так. Видели бы вы Фриду!..)

В общем, мы с Люси очень близки. Она обитает всего в четырех кварталах от меня; я так рада, что мы живем рядом. После смерти Говарда у меня не было никакого желания оставаться в этом огромном доме на окраине. Через несколько месяцев после его похорон я заметила, что бойлер течет – ничего страшного, так, небольшая лужица. Бойлер располагался в подвале, в нескольких футах от стиральной машины. На протечку я обратила внимание, только когда пошла за новой коробкой стирального порошка: я всегда покупаю порошок впрок и держу коробки рядом с бойлером. Вот тогда и увидела, что он протекает. Помню, еще подумала: забавно, раньше я не обращала внимания, что из бойлера течет вода. Я же не знала, что она вовсе не должна из него течь (стиркой всегда занималась Глэдис, наша ненаглядная домработница, которая умерла годом раньше).

А когда неделю спустя я решила принять ванну, горячей воды вдруг не оказалось. В доме моей соседки, миссис Льюис, что-то ремонтировали, и я решила, что это как-то связано. Ну что я могу сказать? Тогда все выглядело совершенно логичным. В тот же день я спустилась в подвал – бросить пару полотенец в стиральную машину – и обнаружила, что все помещение затоплено. И везде была мыльная пена, из-за тех самых коробок стирального порошка. Везде! Настоящая турецкая баня!

Я впала в такую панику, что позвонила Барбаре. Она тотчас приехала, увидела бедствие в подвале и отругала меня за то, что мне не хватило ума вызвать сантехника. Ладно, «отругала», может быть, слишком сильно сказано, но она обращалась со мной как с ребенком. Хоть режьте, но я же не знала, что бойлер не должен протекать!

В любом случае это стало последней каплей. Я обзавелась новым бойлером и в тот же день повесила объявление о продаже дома. А потом переехала в милую квартирку на площади Риттенхаус, продала машину (умному намек: лампочка «проверьте двигатель» на приборной панели загорается вовсе не для красоты) и теперь живу припеваючи, куда лучше, чем раньше. Я провожу дни, играя в бридж, или посещаю концерты в Центре Киммеля. По вечерам выбираюсь поесть с Фридой или другими подругами, потерявшими мужей. Я въехала в то же здание, в котором живет Фрида, так что мы постоянно ходим друг к другу в гости. Приятно, что мы можем вот так запросто наведываться – она ко мне, а я к ней. Моя квартира выходит окнами на площадь Риттенхаус, на парк, и нет ничего радостней, чем спуститься туда в погожий день, сесть на скамейку под деревом и почитать газету.

Барбара не хотела, чтобы я переезжала в город.

– Ты будешь слишком далеко от меня, – сетовала она. – Почему бы тебе не подыскать что-нибудь в пригороде?

Сказать по правде, я даже рада, что Барбара по-прежнему живет на окраине. Мы с ней близки, но не так, как с Люси. С Люси мы понимаем друг друга гораздо лучше; с дочерью я бы так никогда не смогла. Если честно, не думаю, что это исключительно моя вина.

О чем бы мы с Барбарой ни говорили, наш разговор больше похож на спор. А с Люси мы общаемся как нормальные люди. Моя дочь пытается опекать меня – совсем как я ее, когда она была подростком.

– Господи, Барбара, я же взрослая женщина! – говорю я ей. – Я могу сама о себе позаботиться!

Но разве она станет слушать?

– Кто будет ухаживать за тобой, если не я? – заявляет она.

– Я могу сама о себе позаботиться, – твержу я, хотя и не уверена в этом на все сто процентов.

Люси навещает меня раза два в неделю, иногда чаще. В ее квартире нет стиральной машины, так что она стирает у меня. В такие вечера я готовлю грудинку, и, пока идет стирка, мы едим и смотрим по телевизору ее любимые реалити-шоу. Иногда мы оставляем стирку и идем в какой-нибудь приятный кабачок по соседству, из тех, куда можно приносить свое спиртное. Люси рассказывает мне все о своей личной жизни и о работе – она моделирует одежду, – а я слушаю. Я выслушиваю все ее жалобы на парня, в которого она влюблена на этой неделе – по крайней мере, ей кажется, что влюблена. К двадцати пяти годам у Люси еще не было серьезных отношений, и я этому очень рада. В последнее время она упоминала какого-то Джонни, но, по-моему, с ним у нее тоже ничего серьезного. Разве можно серьезно относиться к человеку, которого зовут Джонни – не Джон, не Джонатан, а Джонни? Барбара все умоляет ее найти наконец кого-нибудь и завести семью, но я вмешиваюсь и говорю, что на это у нее впереди еще куча времени. Люси рассказывает мне о работе и о том, с кем она встречалась, и кому продала свою одежду, и сколько они купили, а я слушаю. Мне ужасно нравится ее слушать. Мне всегда хотелось работать с одеждой. Когда-то я знала ассортимент шикарного универмага «Сакс» лучше, чем иные из тамошних продавщиц. Лучшая подруга матери, Эстер Абромовиц, работала там до самой смерти. Эстер пережила мою мать и своих подруг на двадцать пять лет – именно потому, что работала, так она всегда утверждала. Я очень любила Эстер и часто о ней думаю. Когда она умерла, ее дочь Диана, которая гораздо моложе меня, попросила произнести траурную речь на похоронах, и я рассказала о том времени, когда Эстер работала в «Саксе», потому что там-то мы в основном и виделись. Я рассказала, как внимательна она была к клиентам – большинство из которых присутствовали тут же, на похоронах. И еще я говорила об отменном вкусе Эстер. Меня всегда хвалили за чувство стиля, да я и сама всегда считала, что вкус у меня неплохой, – и этим я обязана Эстер. За прошедшие годы я не раз подумывала найти работу, но нужно было заботиться о Говарде и Барбаре; хоть у нас и была постоянная домработница, Глэдис, у меня все равно оставались обязанности. К тому же в наши времена на тех, кто работал, смотрели свысока. Несколько раз я заговаривала об этом с Говардом, но всякий раз он лишь смеялся:

– Мы что, нищие?

Посетив меня, Люси часто отправляется развлекаться дальше. Она встречается с друзьями в каком-нибудь окрестном баре, и я едва сдерживаюсь, чтобы не попроситься пойти с ней. Иногда я шучу, будто собираюсь присоединиться, и тогда она принимается подначивать меня:

– О, ты там всех девиц за пояс заткнешь! Давай принарядим тебя!

Как бы мне хотелось всего один раз – хоть разочек – пойти с ней и посмотреть, как она проводит эти свои вечера.

Еще Люси гораздо умнее, чем считает Барбара. Моя дочь хотела, чтобы Люси пошла учиться на юриста, по стопам Говарда, но я-то знаю, что это не ее. Люси поступила в школу дизайна Парсонса в Нью-Йорке и выучилась на модельера. Два года она работала личным помощником самой Донны Каран, а в прошлом году вернулась в Филадельфию, чтобы создавать собственную одежду. И знаете, что еще она сделала? Она взяла мою фамилию! Еще бы, ведь «Люси Джером» смотрится на этикетке гораздо лучше, чем «Люси Сутамолок». Как вообще можно носить фамилию Сутамолок? Когда Барбара впервые привела домой отца Люси и он сказал, что его зовут Ларри Сутамолок, я подумала, что в жизни не слышала ничего нелепей. Если произнести быстро, звучит почти что как «сущий олух». Попробуйте сами, повторите «Сутамолок» десять раз – увидите, что получится. Как бы то ни было, Люси Сутамолок превратилась в Люси Джером, и ее матери пришлось смириться, хоть ее это и уязвило немного. В конце концов, платья Люси продаются в лучших магазинах Филадельфии, по крайней мере некоторых из них: в «Пляже Таити», и в «Нит Вит», и в «Джоан Шепп», – и даже новый универмаг сети «Барнис», что открылся на площади Риттенхаус, заинтересовался ее одеждой. «Барнис»!..

Да, я знаю. Я так горжусь своей внучкой.

Одно из любимых занятий Люси – копаться в моем шкафу, выискивая фасоны, которые можно воспроизвести. У меня столько одежды скопилось за годы – я ведь никогда ничего не выбрасывала, – и можете не сомневаться: шкаф для хранения всего этого добра у меня что надо! До переезда в центр города я забила одеждой и обувью все до единого шкафы в нашем пригородном доме. В детской Барбары хранились мои костюмы от Шанель и Хальстона, купленные в 60-х и 70-х. В шкафу в гостевой комнате я держала все свои роскошные вечерние платья. Меха (когда еще можно было носить мех, не опасаясь, что эти ненормальные забросают тебя краской) вместе с прочей зимней одеждой хранились внизу. И еще был шкаф в моей комнате для повседневной одежды и обуви.

– Почему бы тебе не выставить все это на аукцион? – предложила Барбара, когда я начала готовиться к переезду.

Но об этом и речи быть не могло. Моя одежда хранит память обо всем хорошем, что было в моей жизни. Вместо альбомов с газетными вырезками, фотографиями и прочими воспоминаниями о минувшем у меня есть шкаф, в который вместилась вся моя жизнь. Вот костюм из бледно-голубой тафты от Оскара де ла Рента, который я надевала на свадьбу Барбары; вот великолепное белое вечернее платье от Джеймса Галаноса, с одним плечом и расшитое пайетками, – я купила его для какого-то торжественного приема в Нью-Йорке, на который мы с Говардом ходили как-то в 80-х; Говард тогда сказал, что я в жизни не выглядела красивее. Я никогда не расстанусь с этим вещами. Нетушки.

Поэтому я купила трехкомнатную квартиру и превратила одну из комнат в платяной шкаф. На ремонт ушло больше трех месяцев, но когда рабочие наконец сделали все, как я хотела, это стала моя самая любимая комната. Барбара меня не понимает. Зато Люси вполне разделяет мои чувства.

В гардеробной мы с внучкой можем торчать часами. Она делает зарисовки некоторых моих нарядов. Она даже скопировала фасон ярко-розового прямого платья без рукавов от Лилли Пулитцер; я купила его во время поездки во Флориду, в Палм-Бич. Это было в 60-х, еще до того, как Лилли Пулитцер приобрела имя в мире моды.

Люси назвала эту модель «платье Элли Джером».

В честь своей бабушки.

Когда я думаю о внучке, я просто сияю.

Вот поэтому и завидую ей.

Так что сегодня, во время празднования моего семьдесят пятого дня рождения в ресторане «Прайм риб», я могла мечтать лишь об одном: как бы мне хотелось повернуть время вспять и пожить в современности. Хотя бы на денек. Как бы мне хотелось, чтобы на один день ко мне вернулись мой упругий зад и гладкая загорелая кожа. Как бы мне хотелось провести бурную ночь любви с человеком, который только и желал бы, что доставить мне удовольствие. Я не просила прожить заново всю жизнь; это уже как-то эгоистично. Я хотела всего один день своей убогой старушечьей жизни провести так, чтобы наверстать все, что упустила, и оценить то, что прежде принимала как должное. Вы знаете, что я прожила ровно двадцать семь тысяч триста девяносто четыре дня? Сегодня утром посчитала на калькуляторе. Подумаешь, велика ли важность – взять всего один день из такого количества и пуститься во все тяжкие? Какое замечательное желание! По-моему, очень изобретательное. Я бы непременно поделилась с кем-нибудь этой идеей, но, конечно, нельзя никому рассказывать о том, что загадал, иначе не сбудется. Ха!

Именно это я и загадала, когда Барбара и Люси вынесли огромный праздничный торт.

– Поместилось только двадцать девять свечек, – говорила Барбара всем подряд и смеялась.

Иногда она просто выводит меня из себя.

Итак, я склонилась над своими двадцатью девятью свечками и загадала желание.

Я пожелала, чтобы на один день мне снова стало двадцать девять лет.

В этот день я бы сделала все иначе.

И тут уж я бы все сделала как надо.

И никогда больше ни о чем бы не попросила.