Читать книгу Клуб «КЛУБ» - Афанасий Полушкин - Страница 13

Название басни:

Тереха и окуни. (зачёркнуто)

Один удивительный вечер.

Один памятный день.

рассказчик:

Сергей Фабр

Да. Да. Я собирался рассказать сегодня, как мы ловили на озере окуней и встретили Тереху, последнего конюха рязанской земли. Но если некоторые члены КЛУБа столь бурно протестуют против басен, построенных на основе сюжетов об охоте и рыбалке, мне ничего не остается, кроме того, чтобы обратиться к событиям прошлого.

* * *

Вечером пятницы, тринадцатого июня тысяча девятьсот восьмидесятого года, а если быть более точным, то в 19 часов 55 минут, я шел по Арбату, направляясь к дому номер 35, на углу с Калошиным переулком. Смеркалось. Или нет. Не помню, смеркалось ли вообще тогда, четверть века тому назад. Тот вечер был прохладным, это я помню хорошо, дождь прошел днем, скособочил, снес, поменял всю прокисшую жару на свежие строгие сумерки.

Я шел медленно, любуясь тем старым, непешеходным, Арбатом, от метро «Смоленская», мимо овощного магазина, где время от времени можно было купить венгерский «Токай», мимо ресторана «Риони», магазина «Букинист» и еще одного овощного магазина, где время от времени можно было купить грузинские вина. Шел медленно, наслаждаясь самой возможностью никуда не спешить после сравнительно неплохо сданной сессии, за что и был обруган господином, который сейчас сидит слева от меня.

Да, спасибо за уточнение. Конечно, обруган был не за сданную сессию, а за то, что опоздал на пятнадцать минут. Ну, извини.

Надеюсь, все уже поняли, что речь идет о знаменитом доме Филатовой, или «доме с рыцарями», где в то время шла большая стройка. Или перестройка? нет, перестройка – это потом. Я был сторожем на стройке, как и все здесь присутствующие, за исключением тех, кто был пожарником. Между прочим, господин, который сейчас сидит напротив меня, а в тот день должен был вместе со мной выходить в ночную смену как раз в качестве пожарника, вообще не пришел. Так что обидные слова, сказанные мне, и только мне, в тот вечер тринадцатого июня 1980 года, в пятнадцать минут девятого… Нет, конкретно какие не помню… И спасибо, напоминать не надо… Те слова я считаю несправедливыми.

Свой долг я выполнил, заступил на дежурство, заварил чай в кружке, вскипятив воду кипятильником, что категорически запрещалось техникой безопасности. Но, во-первых, пожарник в доме Филатовой в тот момент отсутствовал по забытой мной причине, а во-вторых, если бы он пришел на дежурство, то мы бы вскипятил не одну, а две кружки. Или же кто-то пошел бы в магазин. У меня с собой был «В круге первом», в самиздатовском варианте, и я собирался провести вечер и часть ночи с пользой. Но не судьба.

Посланцы судьбы пришли в дом Филатовой без стука в половине девятого. Это был старший прораб на нашей стройке и его приятель, как позже выяснилось, комсомольский начальник районного уровня. Он, кстати, сейчас сенатор. Член Совета Федерации от Тьмутораканской области. Были они в костюмах и белых рубашках, такие крупные мужики не первой свежести, со съехавшими набок галстуками и шестью бутылками грузинского пятизвездочного коньяка. Они прошли на третий этаж, в прорабскую, а я убрал кипятильник и достал Солженицына.

Еще через полчаса прораб спустился ко мне, на второй этаж, держа правую руку с сигаретой так, как это делают циркачи, когда гуляют по проволоке. Только им на проволоке требуются две руки и/или шест, а прорабу на лестнице понадобилась только одна рука и сигарета. Обнаружил меня он не сразу, а когда повернулся в правильную сторону и увидел рассыпанные листки, произнес: «Хватит читать эту хрень. Пойдем, выпьешь».

Что ж, приказы начальства не обсуждаются. Я пошел. В прорабской обнаружились: комсомольский работник, именуемый в дальнейшем Гера, четыре бутылки конька на столе и две из-под конька под столом. Кроме того, на столе, а точнее на газете «Комсомольская правда», лежали бутерброды с загибающимся сыром и пучок зеленого лука. Три пластиковых белых стакана дополняли натюрморт.

Старший прораб, усадил меня на стул, строго напротив Геры, налил полный стакан коньяку, придвинул его ко мне, сел сам и сказал: «Вот».

Натянувшуюся, было, ткань беседы перехватил Гера. Он быстро выяснил, как меня зовут, представился сам и назвал имя прораба (Вася. А вы что подумали?).

Пока шла церемония представления, я обнаружил, что мой стакан – с трещиной, коньяк из него медленно вытекает, расплываясь по столу темной лужицей, так что пить за знакомство пришлось все и сразу. После этого инициатива окончательно перешла к Гере, сообщившему, что он со школы пишет стихи. Тут до меня дошло, какова моя роль, и я хватанул зеленого лука для блеска в глазах.

Гера начал читать. И сразу, видимо, поэму, потому что чтение длилось восемнадцать минут. Не могу похвастаться тем, что я запомнил все перипетии сюжета, более того, я бы вообще ничего не запомнил, потому что примерно минуте на пятнадцатой прораб Вася, готовясь к финалу, наполнил все пластиковые стаканчики до самого верха, и я волей-неволей наблюдал, как уровень моего стаканчика понижается, а лужа на столе растет. Но первые две строки этой поэмы настолько поразили мое неокрепшее к тому времени литературное чувство, что их я запомнил на всю жизнь. Коньяк у всех в бокалах? Готовы? Вот эти строки:

Я снова просыпаюсь по частям:

Желудок, сердце, печень, позвоночник…

Теперь вы примерно представляете, о чем я думал до того, как в мой стакан вновь полился коньяк. Да, да вот об этом: мне, студенту филфака, очевидный графоман читает, как петух свое кукареку, дилетантские стишки, от которых тошнит уже со второй секунды. И прошло уже три, нет четыре, нет пять. А рядом сидит, тупо уставившись в пол пусть не прямой, но начальник, специально меня для этого доставивший. Я уже выпил почти целый стакан их коньяка, и, видимо, придется пить еще, а, точно, вот он уже наливает. Лужа на столе все больше. И если я скажу, что все плохо, то окажусь неблагодарной свиньей, испортившей двум друзьям встречу, а если похвалю, то плюну на всю русскую поэзию. Кой черт я остался один в этом здании, где мой напарник, он бы выкрутился, ну почему я все время попадаю в это…

Дальше думать времени не оставалось, Срочно надо было лицемерить, потому что Гера взял свой стаканчик, задрал голову, показав острый кадык, и прозвучали завершающие поэму стихи. Я не их помню, осталось лишь общее впечатление, которое лучше всего передать так:

Кука́реку, кука́реку, кука́р! Кука́ре, кукареку, кукареку!!

– Вот, – сказал Вася, старший прораб.

Я не дал паузе разрастись. Я тоже поднял свой стаканчик, стараясь держать его над столом, а не над джинсами, набрал воздуха в легкие, с чувством выдохнул: «Хорошо!» – и выпил все до дна, после чего закашлялся. На глазах выступили слезы. Видимо, что-то попало не туда.

На этом программа вечера с моим участием закончилась. Видимо, поэма у Геры была только одна, а на лирику он решил сегодня не размениваться. Мне налили доверху все тот же протекающий стакан, вручили бутерброд с мертвым сыром и отправили восвояси.

Я дошел до лестницы, оставляя за собой крупные пятна коньяка на полу, и имел глупость выпить залпом и третий стакан. Ну, или то, что в нем осталось. В нашу комнату сторожей-пожарников я спуститься сумел. Ноги отказали уже на топчане. Я еще подумал, что надо бы сделать обход здания… Нет, правда.

* * *

Разбудил меня звонок телефона, явно не первый. И не пятый, как выяснилось позже, а примерно девятый-десятый. Мой напарник, пропустив почти всю смену, следуя джентльменскому кодексу поведения, приехал ее сдавать. Не достучавшись в дверь, он оккупировал телефонную будку напротив дома Филатовой, набирал номер сторожки, дожидался двадцатого гудка, давал отбой и набирал снова.

Я снял трубку, выслушал все, что было сказано, спустился со второго этажа на первый, сдвинул задвижку на двери, впустил сменщика и понял, что пьян сильнее, чем мог себе когда-либо представить. Церемонию сдачи-принятия смены, видимо, пришлось сократить до минимума. Я прав? Спасибо.

Как я добрался до дома, не помню. И не потому, что много лет прошло. Я этого не помнил никогда. Но, судя по тому, что сменился я в половине восьмого, а до «Сокола» добрался в половине первого, дорога была непростой. Родители еще с вечера уехали на дачу, квартира была в моем распоряжении, но мне нужен был лишь диван.

* * *

Разбудил меня в пять минут седьмого звонок телефона, явно не первый. Звонила моя однокурсница. Вы все с ней знакомы, так что я не буду называть ее имени. Или так: ее звали А. Мы с ней перезванивались время от времени, причем инициатива всегда исходила от А. И я не считал это каким-то знаком. Звонила – и звонила. Мы что-то обсуждали, много шутили. Или, так скажем, я старался шутить. Теперь-то я не уверен, что шутки были смешные. Она как-то назвала меня язвой. Но звонить не перестала.

Да. Так вот, я снял трубку, что-то ответил, обнаружил, что могу воспринимать окружающее, стоять, говорить, ориентироваться в пространстве и вообще почти трезв. Даже захотелось что-нибудь съесть. Кофе выпить. Позавтракать. Но опять не судьба.

А. говорила странно, очень серьезно, очень непохоже на наше с ней обычное общение. Слов я, конечно, не помню, той выразительности во фразе, что поразила меня в стихах накануне, А. не достигла. Но общий смысл меня поразил. Она сказала, что один из тех, кто входил в нашу компанию, сейчас переживает трудное время. Что он может… потерять себя? Или наоборот, не может найти себя? Или не хочет искать? Или хочет, но ему что-то мешает. Ну, как это обычно говорят женщины, пойди их пойми. В общем, трудно ему сейчас. И как я понял, сейчас, это именно сейчас, в субботу, четырнадцатого июня, тысяча девятьсот восьмидесятого года, в шесть ноль пять, нет, уже в шесть ноль девять, после полудня. И я должен поехать сейчас на Арбат, в дом Филатовой, чтобы его поддержать, подставить ему все то, что обычно подставляют друзья… Нет, коленка и подножка в том разговоре не упоминались. И я сразу поехал, не спорить же с красивой девушкой. Кофе только выпил с бутербродом с колбасой, что полноценным завтраком назвать, конечно, нельзя. Еще душ принял и рубашку сменил, в которой спал на работе и дома. А джинсы менять не стал, не было у меня вторых джинсов.

Ничего никому подставить я в этот день, точнее уже вечер, не сумел, потому что на Арбате я был в семь часов с минутами, у дома Филатовой уже стояли пожарные машины, зеваки и милиция. Пожар тушили в доме…

К чему я стал это рассказывать. Ни в тот день, ни после меня в этой истории ничего не беспокоило. Так, смешной эпизод. С мелким враньем и парой провалов в памяти. Но значительно позже одна мысль поселилась в мозгу и все не дает покоя. Я выключился на диванчике в комнате-сторожке на втором этаже в то время, когда на третьем этаже два начальника допивали пятую бутылку из шести. Утром на третьем этаже никого не было, да и не остались бы они на ночь. Но кто же тогда закрыл дверь на задвижку? Я сам не мог, поскольку после девяти (если не больше) часов сна с трудом стоял на ногах. Мой напарник до работы в ту ночь не доехал, он разбудил меня утром телефонным звонком. Никого из вас, как я понимаю, в ту ночь в здании не было. Так как же задвижка оказалась задвинутой?

Общим решением присутствующих мораль к этой истории не прилагается.