Читать книгу Безлунные ночи - Аглая Тураева - Страница 5

До ворот столицы остался час неторопливой езды. Громада крепостных стен так близко, что, казалось, их можно потрогать – только руку протяни. Но они, как и мир вокруг, темны. От столица, что когда-то сверкала белыми стенами и алыми и крышами с позолотой, остались только мерцающие окна в башнях. Вдалеке виднелись огни Секицуи-Рю, но они поредели, словно замком никто не занимался. Словно замок стал склепом для императорского тела. Это бы объяснило, почему ночь длится так долго…

Янаги вновь поймала себя на мысли, что понятия не имеет, сколько прошло времени. Годы? Столетия? Или время вовсе остановилось, и теперь Тенгоку будет разлагаться, пока не станет прахом?

– Держи фонарь ровнее, – велела она Ноюбуки. – Конь ничего не видит.

– Конечно не видит. Лучше бы пешком пошли, госпожа, чем бедных животных гонять.

– Тогда бедным животным будет нечего есть.

Ноюбуки вздохнул и поднял фонарь. Его сильные руки заметно дрожали. Свет падал на простые одежды, надетые все разом, и на полы широкой тростниковой шляпы. Слуга ехал на приземистом коне с толстыми, как стволы деревьев, ногами – этого старика обычно запрягали в повозку, когда отец брал Янаги в столицу. Ей достался строптивый скаковой конь. Свет рыжими всполохами ложился на его вороную шерсть, и он беспокойно вертел головой, чтобы найти дорогу. Фонарь освещал мощёную дорогу, каменную ограду с одной стороны и дома и деревья с другой. Дул промозглый ветер. Холодно. Янаги плотнее запахнула покрывало. У слуги покрывала нет, но и одежда у него из хлопка и неплохо греет. Янаги жалела, что в столице шёлк продают дёшево – он тонок и совсем не спасает.

У дороги появлялись фонари, зазвучали голоса. Путь кончался у небольшого дома с затейливой крыше, по бокам от которого стояли навесы, а за ним – амбары и несколько загонов. Днём под навесами сидели чиновники, их слуги таскали из амбаров зерно. Но сейчас под крышами сидели даже не просители, а их слуги. К этому управлению прикреплено дворов пятьдесят, если не больше, и подворье Ганкона оказалось среди них одним из самых малых.

Янаги нащупала пластинки в рукаве. Отец, как и всякий самурай, чиновников уважал, но никогда не любил и считал их крайне раздражающими. Но здесь Янаги его не понимала. В этом управлении мелкими поместьями занимался Мори Ивао – забавный подслеповатый старичок с серыми, как у горлицы, перьями. Маленькой Янаги он давал конфеты, а однажды подарил ей деревянную птичку, что до сих пор лежит где-то в ларце для одежды. Иногда ей становилось жаль, что ей нечем отплатить Ивао за доброту, но он ничего взамен и не требовал.

– Ноюбуки, стреножь коней, – Янаги выскочила из седла, придерживая отцовскую катану. Нагинтана осталась висеть на седле.

Ноюбуки сполз с тяжеловоза, и Янаги пришлось подать ему руку, чтобы он не упал. Слуга привязал коней к жерди навеса, а вороному надел на глаза платок. Жеребец слушался только отца, немного – Янаги, а в чужих руках брыкался. На помосте, на мешках с зерном и рисом сидели трое слуг и женщина. Они смеялись и кидали кости, и благодаря этим звукам мёртвая тишина бесконечной ночи не так давила на уши.

– Эй! – крикнула Янаги. – Вы из поместья Кондо?

– Да, добрая госпожа! Наш хозяин ещё там, так что подождите, – ответила женщина, похлопала по мешку, на котором сидела. – Вот, привезли. Могли бы сжалиться и требовать вдвое меньше, раз уж такое дело!..

– Не мели чепухи, – проскрипел мужчина с рыжими перьями на голове. – Императору всё равно. Год от года налог повышали, а тут снизят… Чудес не бывает! А нам-то что? Мы-то всегда рис для себя прибережём. Пусть, вон, белоручки не едят.

– Белоручки, да жалко всё равно, – вздохнула женщина.

– Тебе всех жалко.

Вдруг фусума со скрипом разъехались. Из управления вышел низкорослый и пухлый катайханэ, укутанный так, будто его завернули в тюк ткани и перетянули шнуром. Он шёл вприпрыжку и насвистывал что-то. Один из сыновей Кондо Кио, видимо. Янаги нахмурилась – не отпускают так быстро богатых господ, и мешки риса и крупы, что были налогом, не взяли…

– Прекрасные новости! – смеясь, сказал Кондо. – Едем обратно!

– А мешки?.. – удивлённо спросил один из слуг, и Янаги насторожилась.

– Оставляем себе! Всё! Наконец-то боги сжалились над Тенгоку!

Янаги слишком громко выдохнула. Слуги Кондо радостно загукали и грузили мешки на ослов. Этот рис и крупа должны были отправиться в амбары, а затем – в мелкие подворья, которые не могут обеспечить себя сами. Таким, как Ганкона. Янаги нахмурилась. Если с богатых помещиков не взимают налог, то как казна будет обеспечивать помещиков бедных? И как Ивао, одинаково честный со всеми, мог допустить такое?..

Янаги резко поднялась на крыльцо и отодвинула фусума-сёдзе.

Ивао нет.

На его месте, на мягком покрывале из синего шёлка, сидел долговязый мужчина с бурыми перьями и выраженным хрящом на шее. Лицо у него жёсткое, глаза недобро прищурены, и кимоно слишком вычурно для сельского чиновника и дурно сидит на тощей фигуре. На коленях он держал свиток, рядом стояли чернила и кисточки для письма. Свитки с законами Тенгоку остались на стенах, за которыми сновали другие служащие. Вроде всё на месте, вроде ничего не изменили долгая ночь и мятеж, но Ивао нет. Кто этот чужак? Чем Ивао провинился, раз его заменили?

Впрочем, не ей задавать вопросы. Янаги пришлось поклониться – Ивао, не Ивао, а императорские чиновники нуждались в почтении.

– Ганкона Янаги, – представилась она. – Площадь полей и пастбищ – один тё19. В ваших документах как владелец записан Ганкона Оку, но он совершил сэппуку в начале ночи. У меня остались карты на его имя…

Янаги достала костяные пластинки из рукава и подала их чиновнику. На них написаны имя владельца, размер поместья, площадь полей, количество стад и сколько риса, тушек и корзин овощей причиталось на такое поместье по закону. Незнакомый чиновник хмыкнул, повертел пластинки в руках. Вдруг чиновник усмехнулся, будто хриплый ворон каркнул, и отдал карточки.

– Можете выкинуть. Не хранить же всякий хлам.

Янаги стиснула зубы. Потрясающе.

– Я думала, что знать законы и их выполнять – работа чиновников! – выплюнула Янаги. – По какому праву вы отказываете?

– А по такому, – чиновник упёрся взглядом в свиток. – Закон изменился. Император безумен, его сын мёртв, так что страной управляет совет даймё. Распределение доходов отменено для всех – и для даймё, и для помещиков любых размеров. Вам, босякам, давно пора самим о себе заботиться. Или честно платить за чужой труд.

– Так было две тысячи лет! – гневно возразила Янаги. – А вы, проклятые мятежники, просто взяли и выкинули закон? Не удивительно, что солнце не восходит. Император такого не потерпит!

– Что Император потерпит, что нет – исключительно его дело, – чиновник обмакнул кисточку в чернила. – Хотите зерно и рис? Платите, правительство идёт навстречу босякам и снижает цены. Нет денег? Так продайте уже что-нибудь. Коня там, или осла… ах да.

Чиновник поднял пустые, словно у неразумной рыбы, глаза. Взгляд у него был… странный. Умом не понять, что в нём такого неправильного, но от этого взгляда захотелось содрать с себя кожу.

– Вам вообще переживать не о чем. Вы женщина, вот и пользуйтесь своими… женскими преимуществами. Плосковата, конечно, и лицо как у мужика, но ценитель и на такое найдётся…

Вытащить из ножен, размашисто ударить в плечо, вложить обратно… Янаги поняла, что случилось, только когда окровавленная катана легла в ножны. Тело проклятого мятежника захрипело и повалилось на бок, марая ярко-синие подушки и белые татами кровью. Во рту встал привкус желчи. Янаги сглотнула. Она готовилась к этому дню, наверное, с тех пор, как отец вложил ей, трёхлетней девочке, в руки нож. Она – онна-бугэйся, и рано или поздно это должно было случиться.

Рано или поздно она должна убить.

Из раздвинувшихся перегородок выглянули другие чиновники, бледные и перепуганные. Все они смотрели на искажённое мукой лицо своего товарища, от спеси которого не осталось и следа. Их тоже назначили мятежники? Янаги не могла сказать. Она знала только Ивао и его слуг.

– Все слышали, что этот тюк с дерьмом мне предложил? – Янаги пригладила свои перья. – Онны-бугэйси убивают и за меньшее.

Янаги сбежала с крыльца и начала развязывать коней. Ноюбуки удивлённо посмотрел на госпожу, но пока не спрашивал. Только помог ей подняться в седло и сам влез на тяжеловоза. Янаги боднула пятками коня. Тот пустился вперёд широким шагом, и тяжеловоз с трудом его нагонял. Когда управление осталось позади, а дорога вновь погрузилась в липкий холодный мрак, Янаги замедлила ход. Ноюбуки смог поравняться с ней.

– Госпожа, что случилось? – на удивление робко для такого великана спросил слуга. – Вы…

– Меня оскорбили, и я убила чиновника, – безразлично сказала Янаги, но на слове «убила» что-то в её груди похолодело. – И пластинки на продовольствие бесполезны. Распределение отменили.

– …отменили? – Ноюбуки хлопнул себя по колену. – Да… да как же так! Да это же было с самого начала Тенгоку! Императоры ведь… это справедливо – когда богач делится тем, что у него много!..

– Справедливо, – Янаги слабо усмехнулась. – Справедливость ушла вместе с солнцем, Ноюбуки.

– Но ведь солнце взойдёт, и справедливость вернётся. Император не допустит такого.

Ноюбуки сказал это так уверенно, что Янаги ему позавидовала. Этот слуга заслуживает больше прав самурая, чем она. Такой железной веры в Императора, в его справедливость и в закон нет у Янаги. Она своими руками отрезала волосы богу. И если бог может лишиться того, что выдаёт в нём бога, то так ли он всесилен?

– Делать нечего. Придётся продать кое-что. Знаешь, Ноюбуки… ко мне в руки попали одежды такой выделки, которой и в столице не видели! Продам их. Думаю, кто-нибудь вроде Кондо с радостью выложит за них столько, чтобы мы протянули ещё… месяц? Два?

Вряд ли Тенгоку-но-Цуки обрадуется, что Янаги распоряжается его одеждами как собственными. Но таков порядок, уставленный ещё Мутеки-но-Тайо – богатый должен делиться с бедным, сильный – хранить слабого.

Только Тенгоку-но-Цуки их не сохранит. Не так уж силён бог, волосы которого под силу обрезать обычной катайханэ.

* * *

Что-то тряхнуло её за плечо.

Янаги не сразу открыла глаза и даже не поняла, что проснулась. Вокруг темень, тягучий мрак, маслянистый на ощупь и дымный на… запах? Пахнет дымом? Янаги испуганно вздрогнула и резко села, потёрла глаза. Рядом сидела чья-то фигура, держащая в руке фонарик с догорающей свечкой внутри, и в неверном свете Янаги с трудом разглядела холёные руки и торчащие красные волосы.

– Чувствуете? – Тенгоку-но-Цуки повёл головой, прислушиваясь к запаху. Свет падал на его лицу снизу, выхватывал шею и острый подбородок, делал лицо бога чудовищным.

– Дым?.. – спросила Янаги. – Это… дым?

– Горит кухня, но если вы не поторопитесь, то останетесь наедине со стеной пламени, – Тенгоку-но-Цуки бросил в неё вещами, до сложенными у изголовья циновки. – Может, бусидо велит вам умереть прямо сейчас, но увольте! Я погибать не намерен и вам приказываю жить.

Тенгоку-но-Цуки поднялся и оставил фонарь. Сердце Янаги пропустило удар. В воздухе повис запах дыма, такой, что глаза слезились. Онна-бугэйся поднялась на ноги, накинула на себя сверху кимоно и два отцовских хаори. Янаги заткнула катану за пояс, схватила нагинтану и фонарь и выбежала на улицу.

Сад расцвечен яркими рыжими всполохами, столп пламени отражался в чёрной воде озера. Занимались и кроны нескольких клёнов, чьи ветви раскинулись прямо над кухней. Янаги подбежала к пристройке. От неё не осталось почти ничего. Внутренний деревянный каркас пылал, как рисовая бумага, каменные стены трещали от жара, а крыши будто и не было – её заменил огонь, такой яркий, словно второе солнце взошло на Тенгоку. Языки пламени жадно лизали соломенную крышу господского дома. Глаза Янаги слезились от едкого дыма.

Так дерево не горит. Не с таким треском.

Слуги окружили горящую кухню. Многие сидели на земле, запыхавшиеся, рядом с вёдрами и черпаками – явно пытались тушить, но не вышло. Другие стояли с лицами недоумёнными, а не скорбными. С их домами ничего не случится, и никто не переживал. Слуги просто грелись в пламени. Было много тех, кого Янаги до этого не видела. Видимо, зрелище привлекло жителей других подворий. Слышался чей-то плач, громкий и пронзительный.

Онна-бугэйся вышла вперёд, расталкивая зевак локтями. Двое рослых мужчин держали под руки Макото. Она рыдала и каталась по земле, ругала то огонь, то своего мужа, то самого Императора и всех богов в придачу. Янаги кто-то толкнул, но она не ощутила этого. Она не чувствовала… ничего. В голове роились бесконечные вопросы, но ответов нет, и даже задать вслух их нельзя. Будто это всё не с ней. И не разгорается пламя в её отчем доме.

– Почему огонь не потушен?! – спросила Янаги, пытаясь перекричать вой Макото и шёпотки зевак. – Я вам за что плачу?

– Смола.

Хангёку появилась так незаметно, словно сгустилась из темноты. Лицо старой гейши удивительно спокойно. Будто она знала о пожаре за дни и недели до того, как он начался, и ни капли о нём не переживала – зачем, если ничего не поменять? Янаги раскрыла рот, но закрыла, не зная, что и думать. Смола?..

– Едкая дрянь. Пропитывает всё и сжигает даже камень, – продолжил за неё какой-то старик с синеватыми перьями, кажущимися фиолетовыми от отблесков пожара. – Ничем не потушишь, пока само не выгорит. Сочувствую тебе, Ганкона. Не думал, что ради тебя из дворцовых оружейных такое выпишут. Надеюсь, в доме ничего ценного не осталось.

– Мой сын!.. – взвыла Макото, поднимая руки к чёрному, будто ослепшему без луны и солнца небу. – Джито! Зачем он только в кухню пошёл?! Боги, за что вы меня наказали?! Весь в отца, весь в отца…

– Не голоси! – оборвал её муж, но лицо его было искажено гримасой животного страха и муки, словно мгновение – и он рухнет рядом с женой. – Его сами боги не вытащат! Ты на этот огонь посмотри, дура!

– На кухне?.. – эхом повторила Янаги.

Всё равно ответа она не дождётся. Онна-бугэйся заметила ведро воды, быстро опустила туда рукав, сняла катану и сунула её Хангёку. Янаги закрыла нижнюю часть лица рукавом, что неприятно прилип к коже, и ступила внутрь. В глазах – пелена из-за дыма. Её обдало таким жаром, что Янаги на мгновение почудилось, будто она идёт в раскалённое нутро солнца. Глаза щипало. Так болезненно щипало, что казалось, будто ещё мгновение – и они лопнут, как пузыри на кипящей воде. Несколько балок рухнуло на пол, от татами которого остался только пепел. Янаги распихивала их древком нагинтаны. Дышать почти нечем. Будто весь воздух уже пожрал огонь.

– Джито! – позвала она. – Джито, ты где?!

Ответил ей только треск балок. Янаги вдруг поняла, какую глупость сделала. От щуплого подростка в таком пекле должны остаться только угли. Несколько балок упали так неудачно, что застряли в проходе. Пришлось опустить рукав и быстро разломать их. От крыши в не осталось ничего, но пол оказался гораздо чище, чем в коридорах – кухню закрывал соломенный купол из тонких жердей, поэтому прогорела она быстро. На полу, в углублении для очага, лежала чья-то фигурка в юкате. Янаги бросилась к ней и подняла тощего паренька, попыталась поставить его на ноги. Глаза у него мутные, но Джито пытался поймать её лицо взглядом – значит, жив.

– Вставай, самурай! – Янаги тряхнула паренька за плечи. – Пошли, твоя мать с ума сходит. Закрой рот и нос моим рукавом. Быстрее, пока мы тут не задохнулись, шевелись!

Джито сделал, как велела Янаги, но слабо и медленно. Или он вот-вот упадёт в обморок, или ему недолго на свете осталось… в коридоре что-то грохнуло. Янаги сжала свободной рукой плечо Джито и вышла вместе с ним. Очередной кусок дерева упал, и пришлось его отодвинуть нагинтаной. Юноша трясся на каждом шагу, и Янаги позволила опереться на себя всем весом. Дышать нечем. Взгляд безбожно плыл. Воздуха не хватало. Жар становился столь нестерпим, что каждый шаг даже через толстые подошвы гэта обжигал ногу. Словно разгневанный Император сбросил солнце с небес, чтобы оно пожрало всю Тенгоку, всех тех, кто отнял у гневного бога его сына…

Когда ноги Янаги переступили порог кухни, она не поверила своему счастью. Онна-бугэйся вдохнула так глубоко, что стало больно. Ноги подкосились, и Янаги упала на колени. Рядом рухнуло тощее мальчишеское тело. К ним тут же подлетели слуги – Ноюбуки, муж Макото и тот старик. Янаги хотели поставить на ноги, но она отмахнулась.

– Живая, – хрипло выдохнула она. – Не помру. Помогите парню, пока он не задохнулся…

Что-то запершило в горле, и Янаги мучительно закашлялась. Когда приступ кончился, она выдохнула и едва не расплакалась от облегчения. Зрение вернулось к ней, и свежий воздух перестал причинять боль при вдохе. С Джито возился старик – он непонятно откуда взятым ножом разрезал одежду юноши, и теперь Ноюбуки и отец Джито лили на обожжённую в нескольких местах кожу воду. Макото поднялась с земли и тут же подбежала к сыну, расплакавшись, наверное, ещё больше. Но теперь вместо ужаса на лице её радость.

– Что с ним? – спросила Янаги и поднялась, опираясь на нагинтану. Ноги держали плохо, так, словно она не быстро вошла и вышла из кухни, а дошла до самой столицы пешком, навьюченная камнями. – Жить будет?

– Да, ожоги несильные… мальчика будто сам Саку-Тайо от огня закрыл. В таком-то пожарище… – старик махнул рукой.

– Но ожоги лечить надо. Здесь есть лекарь? – громко спросила Янаги.

– Господин Кагура, – сказала одна женщина, зябко кутающаяся в юкату. – Он служит господину Цуси.

– Да хоть ёкаям, – отмахнулась Янаги. – Беги к этому Кагуре и скажи, что надо посмотреть мальчишку с ожогами. Заплатит Ганкона. Живо!

Женщина кивнула и вместе с ещё тремя зеваками ушла куда-то в сторону, туда, где разбуженные господа Цуси уже фонари в своём доме. Макото держала голову сыну на коленях и гладила его опалённые перья с такой нежностью, что Янаги что-то кольнуло. Может, будь её мать жива, и её хохолок бы так гладили. Отец любил её, но никогда не нежил её и не баловал. Прежде всего Янаги – онна-бугэйся и воин, но иногда и ей хотелось побыть просто любимой дочерью.

– Мой мальчик!.. – запричитала Макото, когда Джито слабо закряхтел и приоткрыл глаза. – Мой глупенький птенчик… Вот тебе урок, чтобы впредь не шатался по чужим кухням! Ты меня до смерти напугал!

– Больше никого не осталось? – Янаги большим пальцем указала себе за спину. – Все живы, все здесь?

– Госпожа, поберегите себя! – осадил Ноюбуки, подавал ей руку, позволил на неё опереться. – Всё равно ничего уже не спасти…

Янаги обернулась и обомлела. Теперь зарницы было две. Кухня казалось яркой, словно солнце, но она, сложенная из камней и обмазанная глиной – ничто рядом с тем, как ярко пылала солома и рисовая бумага господского дома. Дома Ганкона. Дома её отца. Янаги сделала пару нетвёрдых шагов и рухнула на траву. В этом клубке из огня не разобрать ничего. Ни полов, по которым она ходила всю жизнь. Ни футона, который отец подарил матери на свадьбу. Ни светлой комнаты, где отец раз за разом учил её орудовать тростниковым мечом. Ни отгороженного фусума уголка, где отец встретил свой конец.

Ничего не осталось.

– Доспехи! – вскрикнула Янаги. – Проклятье, там… там отцовские доспехи!

Она попыталась встать, но чья-то стальная хватка остановила её. В плечи вцепились с такой силой, словно это не пальцы – тиски. Янаги взвыла от боли, но от душевной или телесной, сказать не могла.

– Не дергайтесь. Их не спасти. Я, помнится, запретил вам умирать, онна-бугэйся, – холодно произнёс кто-то сверху таким спокойным и неземным голосом, что только глупец мог посчитать его обладателя катайханэ. – Давайте начнём сначала. Что произошло в управлении?

И тут в голове Янаги раздался такой грохот, будто обвалилась целая гора.

Всё стало ясно, как день, если так теперь можно говорить в Тенгоку. Странный чиновник… Ивао бы не стали заменять просто так. Совсем чужие лица. Смола из столичных мастерских. О боги! Да будь Янаги миллионы раз права, будь на её стороне бусидо, сам Император, Мутеки-но-Тайо с тремя его самураями и все боги разом, мятежникам плевать! Она подняла руку на одного из них. Суд Императора встал бы на её сторону, но ведь можно обойтись и без суда!.. Янаги пожалела, что к ней не подослали убийцу в тёмных одеждах, чтобы он тихо перерезал горло и ушёл.

А теперь дома её детства, дома её юности нет. Нет дома, где мать родила её на свет Тенгоку-но-Тайо и где она её покинула. Нет дома её отца, в котором каждая перегородка, каждый татами и каждое перекрытие несло отпечаток его руки. Сгорели его доспехи, которыми он так гордился – ведь есть на них шрамы и зазубрины, ведь кричат они о былых победах и о том, что простой северянин Ганкона Оку своей кровью заработал право быть самураем самого Императора. Сгорело всё, что связывало её, Янаги, с отцом, с самым важным катайханэ в её жизни. И не осталось от отца ничего на земле.

Ибо сам он, не вынесший позора, лежит вместе с матерью горстью костей и пепла.

По лицу Янаги текли злые слёзы. Теперь она не чувствовала себя уставшей. Она чувствовала лишь… опустошённость. Так, наверное, чувствует себя утопающей за секунду до того, как последний воздух в лёгких сменится водой. От отца не осталось ничего. Всё забрали, всё отняли, всё сожгли – и пепел по ветру, так, что даже боги не соберут воедино. И ради чего? Ради мести за какой-то… мешок дерьма? Ради того, чтобы ущипнуть побольнее? Чтобы сказать всем – глядите, теперь законы Императора стоят дешевле придорожной пыли, а бусидо и того меньше? Чтобы оставить от всего, на чём стоит Тенгоку – власть Императора, связь с предками, справедливость и честь – такой же пепел?..

Янаги плакала и плакала, как дитя, как не позволяла себе с раннего детства. Только сейчас, когда ничего не осталось, она поняла, что потеряла отца. Он не ушёл в мир предков, не следит за дочерью через свои доспехи и через построенный им дом. Его больше нет. Нет – и это знание свалилось на плечи Янаги тяжестью всей Тенгоку. Нет – и это звучит мучительно, как все гонги столицы, как плач матерей по убитым сыновьям, как вой Макото по Джито. Как тихие всхлипы красноволосого бога, оплакивающего отнятую у него божественность и убитое солнце, без которого луна не имеет смысла.

Кто-то опустился рядом с ней на колени, обнял её, уткнул голову себе в шею. Янаги вцепилась в плечи и голову утешителя, и нащупала топорщащиеся волосы. Тенгоку-но-Цуки вздохнул и пригладил её перья. Отец говорил, что мать назвала её Янаги, ивой, за то, что длинные зелёные пёрышки похожи на листья этого дерева.

– Мне больно это говорить, но… не ваше подворье первое и не ваше последнее, – тихо и вкрадчиво, ласково даже начал бог. – Это только начало… рано или поздно это должно было случиться.

– Должно! – глухо всхлипнула Янаги. – Мне… надо было держать меч в ножнах, и ничего бы этого не было!..

– Сегодня – возможно. Но завтра и послезавтра… – Тенгоку-но-Цуки по-отечески коснулся губами её лба, и Янаги вздрогнула – её родной отец на такую ласку никогда щедр не был. – Это – лишь один из ликов беззакония. Пока мой отец в руках у предателей, что топчут кости дракона, никакой справедливости в Тенгоку нет. Император её не восстановит. Быть может, он действительно мёртв. Или его за отказ поднять солнце пытают, как когда-то пытали Саку-Тайо огнём и железом…

Тенгоку-но-Цуки сам отрывисто вздохнул, из его груди вырвался задушенный всхлип. Янаги вытерла лицо рукавом и, глядя на то, как по холодной щеке бога катится слеза, она испугалась. Оку ничего не грозит. Оку защищён от всех ледяными объятиями смерти, но если Император оказался в руках таких же беззаконников, как эти? И если страшные истории о сожжённой до углей щеке Саку-Тайо правда хотя бы отчасти… сколько ещё матерей будут оплакивать своих детей, как Макото оплакивала Джито?

– Я это так не оставлю, – произнесла Янаги срывающимся голосом. – Я найду тех, кто поджёг дом отца, и…

– …и ничего не решит. Пока престол находится в руках всей этой… гнили – страна будет гореть. Только я могу остановить их. Восстановить закон. Вымести предателей из префектур и с самых высоких постов. Выжечь скверну огнём и мечом там, куда вам не добраться. Помогите мне вернуть то, что причитается мне по праву – отца и серебряный трон у его ног. А я, клянусь луной и вечной славой Мутеки-но-Тайо, утоплю в крови всех, кто повинен в ваших несчастьях!

Янаги мешкала с ответом. Невольно вспомнилась наградная катана в ножнах с императорским драконом. Та катана, что обязала отца умереть, когда солнце не взошло. Если бы не она – Оку до сих пор жил бы, пил чай с Хангёку и сам бы ездил в управление, и при нём Янаги не посмел бы никто оскорбить. Если бы не она, у Янаги был бы отец.

Он отдал жизнь богу. Должна ли его дочь поступать так? Разве отцу не хочется, чтобы его кровь уцелела?..

– Да, старый Оку от всего этого, конечно, знатно удивится, – лёгкие шаги Хангёку раздались совсем рядом. – Поднимайся, Янаги. Макото и её муж говорят, что ты герой – ни один здоровяк вроде Ноюбуки за Джито не полез. Твой отец гордится тобой.

Янаги встала и подала руку Тенгоку-но-Цуки. Он руки не принял, встал сам, хоть и заметно пошатывался. Хангёку до сих пор держала в руках катану. В старых ножнах, исколотых и неопрятных… катану, которой отец заработал дом в столичной префектуре. Тот дом, где появилась на свет Янаги.

– Забирай, – гейша протянула меч Янаги. – После того, что ты сегодня сделала, эта катана твоя. Не только по наследству, но и по праву. Оку горд, что ты носишь его меч в руках.

Янаги забрала меч и вытащила его из ножен, вгляделась в до зеркального блеска отполированный клинок. Там отражалось зарево горящего дома и его наследница – женщина лет двадцати пяти, со слишком грубыми и мужественными для красивых чертами, тенями под глазами и серыми от слёз щеками. Янаги утёрла лицо. Стало лучше. Теперь в мече отражалась не просто плачущая женщина со злыми глазами, а онна-бугэйся. Настоящая. Та, которой старый самурай Ганкона Оку может гордиться. А может, всё дело в отцовском мече, и он показывает Янаги не её настоящую, а ту, кем хочет видеть её отец.

– Эта катана не моя, – ответила Янаги. – До тех пор, пока я не обагрю её кровью тех, кто довёл её хозяина до сэппуку.

Янаги повернулась к Тенгоку-но-Цуки и опустилась перед ним на колени, держа меч на вытянутых руках, как подобает моменту. Тот заметно напрягся, чуть шарахнулся в сторону, но встал смирно.

– Я предлагаю вам свою верность, честь и жизнь, как мой отец вручил их Императору. Я клянусь, что не лягу в сторону вашего дома ногами, клянусь чтить вас до самой своей смерти и после, пока существует Тенгоку. Я вручаю вам свою жизнь и буду жить, пока вам это угодно, и умру, когда вы посчитаете, что пришла пора! Я сделаю всё, чтобы вернуть вам престол, и если не сделаю этого – то последую за своим отцом, чтобы имя ваше не порочил неумелый вассал.

Отец сказал бы всё это, не думая ни секунды. Янаги понадобилась долгая ночь. Что же, отец всегда был умнее её.

– Я… клянусь вам моей луной и вечной славой Мутеки-на-Тайо, клянусь милостью Саку-Тайо и солнцем моего отца, что уничтожу каждое зерно мятежа и беззакония. Я клянусь, что в Тенгоку восторжествует справедливость, и каждая слеза окупится кровью того, кто её вызвал. Я клянусь, что выжгу всю скверну, и ни один катайханэ не посмеет поднять руку на бога!

Так говорил Тенгоку-но-Цуки. Янаги подняла на него глаза. Он улыбался, и улыбка эта в зареве пожарища казалась вестницей страшного, но справедливого воздаяния.