Читать книгу Безлунные ночи - Аглая Тураева - Страница 6

Столица встретила их промозглым дождём и огнями. Фонари горели повсюду – на башнях, резных постаментах и гирляндах, протянутых между загнутыми краями крыш. Столица разорвала ночь тысячью свечей и выгнала за громады крепостных стен. Потеряв солнце, она сделала его из светильников и цветной бумаги, а когда боги дождя и ветров захотели наказать своевольную землю – прикрыла их куполками от воды. Столица не сдалась тьме и смерти, и тысячи катайханэ текли по её мокрым улицам как кровь по сосудам. Жители несли свет, тепло и привычную суматоху. Что столице до мятежа? Какое ей дело, кто правит в далёком замке – бог или обычный катайханэ? Не бог посылает столице хлеб и удачные сделки, отрезы шёлка и мешки с рисом.

Столица встретила их дробью дождя по бамбуковым крышам, скрипом колёс, стуком копыт и криками мириад голосов. Стражники стояли у ворот. Из-за пожравших небо туч даже звёздный свет покинул Тенгоку, и верхние балки не видно. Янаги на миг почудилось, что конца этим вратам нет. Столица, такая пышная, такая презрительно-светлая и живая, казалась осколком другой страны. Той Тенгоку, в которой до сих пор светит солнце. Той Тенгоку, которую даже посетила луна – небесная странница и вдохновитель всех, кто чурался простоты и самурайской аскезы.

Но луна не спешила себя раскрывать. Тенгоку-но-Цуки привалился к шее тяжеловоза и с головой закрылся хаори, но даже это не спасало от вымокшего насквозь платка на голове. Похоже, дождь оказался не по зубам столице, блистательно справившейся с темнотой. Прохожие прятались под зонтами, но на главной дороге, где толкались повозки и всадники, такая роскошь есть не у всех. Небогатые самураи прикрывали головы чем попало, гривы их коней давно промокли так, что хоть отжимай. Какой-то грузный господин ругался с водителем повозки из-за грязи на своей одежде, и на него кричали, ведь из-за двух повозок встала половина улицы…

– Никогда не подумала, что здесь бывает так шумно, – Янаги оглянулась на Тенгоку-но-Цуки.

Сейчас в нём не признать бога. Тенгоку-но-Цуки забрал одно из светлых кимоно Хангёку, чтобы сойти за молоденькую ученицу гейши. Сидело оно на нём… странно. Он красив, и серо-голубой шёлк с вышивкой мелких цветков ему к лицу, но кимоно коротковато, полы его не доставали до лодыжек. Настоящие ученицы гейш косились на него настороженно, признавая в нём своего и в то же время нет. Тенгоку-но-Цуки иногда кивал им, удивительно точно подражая их скупым манерам. Большинство, впрочем, не обращало на него внимания. Никому не хотелось думать о странных ученицах. В такую погоду остаётся либо гулять под зонтом и радоваться перемене погоды, раз уж меняться больше нечему, либо мчать под крышу.

– Вы с главных ворот приезжали? – спросил Тенгоку-но-Цуки. – Привыкайте – так будет до торгового квартала. Я не понимал, зачем отец готовил приказ о перекрытии улицы за несколько месяцев до нашего отъезда, но как-то раз мы с ним выбрались в квартал красных фонарей в рыночный сезон, и… честно говоря, я едва не погиб. Возможно, я просто ничего не соображал, но приятного всё равно мало…

– Вы… что?

Янаги едва не поперхнулась. Она посмотрела на заострившееся лицо Тенгоку-но-Цуки, на выбившиеся из-под платка остатки красных прядей и затем перевела взгляд на улицу. Квартал красных фонарей, будто спрут, разбросал щупальца по всей столице, и дорогу к нему указывали багровые фонарики, которые на гирляндах висели над некоторыми улочками, что во множестве отходили от главной.

– Вас что-то удивляет? – Тенгоку-но-Цуки нахмурился, и Янаги не могла сказать, почему – то ли из-за злости на неё, то ли пытаясь разглядеть её сквозь серое марево дождя.

– Мне казалось, богам недостойно марать себя в гнили падших женщин.

И тут Тенгоку-но-Цуки рассмеялся. Так, что Янаги вздрогнула. Прохожие обернулись на него, и бог заставил себя успокоиться. Вряд ли до чьего-то смеха есть дело столице, когда и без того вокруг много вещей. В торцах домов – лавочки с товарами и едой, сады отгорожены деревянными решётками, из-за которой над улицами свешивались ветви деревьев. Кто-то сворачивал в сторону, кто-то выходил на улицу, и рикши в широких тростниковых шляпах стояли у дороги, договариваясь с теми, кому надоело брести пешком или мокнуть под дождём.

– Это вы меня сейчас так изящно оскорбили? – произнёс Тенгоку-но-Цуки, наконец отсмеявшись. – Квартал красных фонарей, можно сказать, мой дом родной! Хорошо, не мой, но моей матери. Ей была краснопёрая ойран20, одна из тех, кто берёт за ночь столько, сколько ваше подворье не стоило вместе со всеми слугами и конюшней.

– И… ваш отец тратил столько на…

– Нет, отец не тратил ничего. Брать деньги с… него неразумно – шанс прикоснуться к светилу выпадает лишь однажды. Видишь ли, онна-бугэйся… – протянул Тенгоку-но-Цуки, понизив голос, чтобы их случайно не услышали – Отец отдал ей больше, чем она смогла бы заработать за всю жизнь. Он подарил ей бессмертие. Её крови не осталось на свете, и имя, столь чтимое при жизни, забылось в пыльных архивах. Отец не помнит лица её и имени. Она для него – лишь одна из сотен, кого он видел за тысячу лет. Но я помню, что у неё были красные перья, и во мне половина её крови. Правда, сдаётся мне, кровь давно выветрилась, но цвет остался.

Янаги сжала губы. Что-то разрывало её надвое. Она не могла сдержать восторженного вздоха от мысли, что бог – живой бог страны Тенгоку! – доверяет ей то, что знают единицы, если знают вообще. Но было теперь что-то отторгающее в его жестах. Словно кровь падшей женщины давала о себе знать. Слишком плавные, слишком… неживые. Будто бог выставлял себя на потеху публике, но за всем этим крылась тщательно выделанная ложь. Как та краснопёрая ойран, которой рукоплескали приезжие даймё и которую сын Императора выбрал, наверное, лишь оттого, что всё видевшего бога она отвращала меньше других.

Самурай не войдёт в квартал красных фонарей. Это – измарать себя. Разве можно быть запятнанным богу? Разве позволено солнцу иметь пятна от той, кто до него касалась ещё сотен любовников?

– У вашего отца… разве не было жены, которая подарила бы ему сына? – спросила Янаги. – Верной супруги, что… чтила бы его, как самурай господина, и всегда хранила его очаг?

– Чтобы поддерживать очаг – есть слуги и повара. Они готовят лучше, чем любая жена, ведь даже женщинам-поварам нужно отдыхать… – Тенгоку-но-Цуки холодно усмехнулся. – Почтение – забавная вещь, но быстро наскучивает. Почтения нам с отцом хватает. Да и супруга… какой прок в её верности, если она живёт для того, кто через сотню-другую лет не вспомнит её имени? Да и если она понесёт дитя, то… какой в этом прок? Мать моего отца умерла от старости, когда он сам был, по вашей мерке, мальчиком лет десяти. И её увядание не принесло отцу ничего, кроме скорби и страданий в том возрасте, когда детям страдания особенно вредны.

Янаги закрыла глаза. Голова шла кругом. Действительно – что он мог взять от женщины, которая одряхлеет быстрее, чем бог возмужает? Разве не должна кровь богов смывать кровь катайханэ так, что и следа от неё не остаётся?..

Грянул гонг.

Тысяча ударов – гулких и высоких, громовых и шелестящих – пронеслась над столицей. Удары шли друг за другом, словно очередная башня стучала тогда, когда услышит звон предыдущей. Янаги вздрогнула. Короткая передышка – и вновь удар, столь громкий, что даже шум столицы затих на мгновение. Тенгоку-но-Цуки приподнялся в седле и оглянулся по сторонам. Онна-бугэйся рассеянно огляделась, ища, кого бы спросить. Столичные жители ей не нравились – даже самураи здесь слабы и изнежены. Будто в столице платили за роскошь и блеск не деньгами, а силой и честью.

– Что это было? – отчётливо спросил Тенгоку-но-Цуки.

– Так ночь наступила, красавица! – ответил какой-то господин, что с рикшей застрял на краю дороги. – Раз уж Император день не начинает, то выходим из положения, как можем. Один удар – день, два – ночь.

– Хорошая мера, – ответила какая-то женщина из повозки. – Давно пора! Удары не опаздывают, а если и опаздывают – то не на час или два. Что за дело? Написано, что в сутках двадцать четыре часа, а Император то рассвет задержит, то закат проспит!..

– Представьте себе, у Императора бывают дела важнее закатов! – едко отозвался Тенгоку-но-Цуки.

– Важнее, чем время всей страны? Ну увольте, что это за Император такой… может и к лучшему, что северяне взяли всё в свои руки!

Повозка женщины двинулась с места раньше, чем Янаги успела возмутиться. Тенгоку-но-Цуки холодно посмотрел ей вслед. Такое непочтение к господину – оскорбление для любого самурая. Но Янаги даже не пыталась представить, насколько больно слышать подобные речи про своего отца.

– Вы запомнили, как она выглядела? – вкрадчиво спросил Тенгоку-но-Цуки.

– Оранжевые перья, на карете – цапли, – ответила Янаги.

– Плохо… так мы её никогда не узнаем, – бог улыбнулся уголком губ. – Повезло ей. Если я когда-нибудь найду её – вырву ей язык.

Дорога упёрлась в перекрестье улиц, где каждая сторона занята простенькими, явно казёнными лавками. Обычно за ними стояли торговцы из префектур. Здесь продавали металлическую утварь и механизмы с севера, южный бамбук и шелка, зерно, рис, самые невообразимые овощи и фрукты со всех концов Тенгоку… Проще сказать, что не продают на столичном рынке, чем перечислять все товары. Но сейчас здесь пусто. Прилавки закрыты циновками и ставнями. Главную улицу пересекала другая, лишь немногим уже, и от неё расходились тысячи улочек и переулков. Бесконечный поток всадников и погонщиков разбился о рыночный квартал, как водопад о скалу, и разошёлся во все стороны, кроме самой заметной. Главная улица продолжалась через всю столицу и упиралась в ворота белого замка, и к ним никто подходить не смел.

Многие дома в торговом квартале имели башни. Обычно в таких располагались квартиры для богачей и гостиницы – состоятельные торговцы из префектур предпочитали селиться поближе к своим товарам. В узких улицах множество постоянных лавок и магазинчиков. Здесь торговали местные, которым нет нужды возвращаться на другой край страны за товаром. Есть и банки, и ростовщики, и чиновничьи управления, и святилища множества богов. Янаги с отцом иногда гуляла вдоль пёстрых столичных лавок, но внутри никогда не бывала. Отец считал, что там делать нечего, а она не спорила.

– Сколько у нас? – спросил Тенгоку-но-Цуки.

– Мало. Меньше, чем желает столица даже на неделю.

– Плохо, – Тенгоку-но-Цуки нахмурился. – Вы думаете, квартал красных фонарей – это унижение? Искать гостиницу, не имея за душой ни гроша – вот унижение!

– Многие ваши подданные так всю жизнь живут, – Янаги пожала плечами.

– При всём уважении к подданным Императора, – Тенгоку-но-Цуки выразительно поправил платок на голове. – Я – не они, и я так жить не должен. Не того для меня хотел прадед… сворачиваем. Советчик из меня такой себе, признаю, но если я хоть что-то помню из налоговых отчётов – меньше всего взимают с окраинных гостиниц, значит, и много брать им нет смысла.

– Всегда можно спросить у катайханэ.

– Это будут зазывалы и подсадные, – Тенгоку-но-Цуки сделал неопределённый жест рукой. – Будь я хозяином гостиницы, я бы заплатил какому-нибудь торговцу за рекламу. Верить катайханэ на улицах бессмысленно – все они куплены кем-то.

– Вы как будто не осуждаете их.

– Разве я могу? Законы, по которым живут купцы и дельцы, приняли мои дед и отец, и я вкушаю труды моей же семьи. У вас нет каких-то… предпочтений?

– Нет, мы с отцом никогда на гостиницы не смотрели, – Янаги покачала головой. – Сами решайте.

– Да решишь тут… всё одно. Давайте на север.

Тенгоку-но-Цуки повернул тяжеловоза направо и нырнул в узкую улочку. Янаги последовала за ним. Стало намного свободнее. Даже гул голосов, бьющий в уши от самых ворот, немного стих. На ночь, как до мятежа, магазины и лавки тушили огни, но гирлянды фонарей освещали вывески банков, бань, юридических контор и всего, что может понадобиться гостю столицы. У некоторых стен стояли скамьи и плетёные кресла, где дремали катайханэ. За красными решётками прятались садики и дворики с повозками рикш.

– Эй! Добрые госпожи! – окликнул мужской голос. – Прошу минутку, больше не надо!

Янаги остановила коня и повернула голову. На левой стороне улицы, под вывеской гостиницы с небольшой башенкой, сидел мужчина в широкой плетёной шляпе. Он немного приподнял её, и свет фонарей упал на его лицо – гладкое и слишком молодое для глубокого голоса. Янаги бросила косой взгляд на Тенгоку-но-Цуки. Он тоже остановился, но рассматривал дом на другой стороне улицы.

– Вы же онна-бугэйся, да? Ну конечно, зачем ещё вам меч, нагинтана и нодати в придачу… – мужчина рассмеялся сам себе. – У вас же нет всех этих… предрассудков по поводу нечистого места?

– Вся Тенгоку стала одним сплошным нечистым местом, – ответила Янаги.

– Отлично! Боги милосердные, что за улица проклятая!.. Отец мой увидел объявление о продаже целой гостиницы за бесценок и повёлся, старый дурень!

– Проклятая улица? – Янаги удивлённо вскинула брови. – В столице? В городе Императора?

– Да… может, этот Император и благословение богов, но Мутеки-но-Тайо… посмотрите, что в доме напротив.

В доме напротив, казалось бы, просто обычная лавка с вывеской о продаже мяса, разве что даже сквозь дождь несло металлом. Вход во внутренний двор наглухо закрыт воротами. На правой створке нарисована фигура стоящего в полный рост бога – не катайханэ, судя по затейливой причёске из смоляных волос со множеством шпилек и гребней. На его кимоно, слишком вычурном для мужского, сверху надеты тяжёлые самурайские доспехи. Лицо раскрашено в красный и белый на манер актёров кабуки, играющих воинов. От лица – страшного лица, с холодными голубыми глазами – расходились красные полосы, изображающие солнечный свет. В руках он держал отрезанную голову, а позади нарисованы три дракона – красно-жёлтый, бело-голубой и чёрно-зелёный.

Мутеки-но-Тайо. Непобедимое солнце. Господь правосудия, палачей и скотобоен.

– При всём уважении, его императорское величество Мутеки-но-Тайо портит жизнь всей улице! – зазывала щербато усмехнулся. – Из-за скотобойни никто не снимает комнат. Скоро тоже придётся продавать гостиницу за бесценок. Да и самой скотобойне туго приходится. В центре столицы содержать такое слишком накладно!

– Почему бы владельцу не устроить что-то другое, если ему в убыток? – спросила Янаги. От взгляда Мутеки-но-Тайо становилось жутко, и говорить получалось с трудом.

– Он не может, – вдруг ответил Тенгоку-но-Цуки. – В этом доме Мутеки-но-Тайо убил одного из тех, кто истязал его сына, и теперь не потерпит здесь ничего, кроме суда, тюрьмы или скотобойни. Суд в таком проулке устраивать нелепо, тюрьму тоже, поэтому только бойня.

– Вот, объяснили лучше, чем я! Сдаём места за сущие гроши. Если вас не пугает скотобойня напротив, то у нас есть горячая еда и тёплые постели. И конюшня. Она похуже, конечно, чем у других гостиницы, но зато за постой денег не берём. И до главной улицы пятнадцать минут ходьбы.

– Берём, – ответил Тенгоку-но-Цуки.

Зазывала поднялся и отпер решётку, закрывавшую двор, где находилась конюшня. Янаги спрыгнула с коня и помогла спуститься Тенгоку-но-Цуки. Зазывала забрал их и под уздцы ввёл внутрь. Онна-бугэйся вытащила из седельных сумок нагинтану и нодати и отдала огромный меч его владельцу. Будь она одна – может, и оставила бы оружие прямо в конюшне. За воровство в столице карают быстро и жёстко. Но после того, что случилось с её домом, Янаги в чиновников не верила. И Тенгоку-но-Цуки нужна защита получше, чем дух его жестокого прадеда, пролитая которым кровь до сих пор проступает в самых неожиданных местах.

Янаги вошла в гостиницу. Её тут же обдало тёплом. Пахло варёным рисом, жареным мясом и чем-то тяжёлым и пряным. В гостинице царил приятный полумрак, свет фонариков из жёлтой бумаги не давил на глаза. Потолок в комнате низкий, и из-за этого она напоминала подвал. На татами стояли несколько столиков, за которыми ели постояльцы и случайные посетители. В основном здесь сидели мужчины – ронины21, судя по мечам и одеждам. Они ели и громко смеялись. Женщину Янаги заметила только одну – ученицу гейши, которая, наверное, подрабатывала в свободное время. В её перьях заколоты несколько гребней и гирлянд с цветами из бумаги, и она играла на сямисэне22. Янаги сжала руку Тенгоку-но-Цуки. Низкий и сгорбленный от возраста катайханэ с тяжёлыми веками и лицом, в остальном похожем на лицо зазывалы, поднялся с подушки и поклонился. Янаги поклонилась в ответ.

– Приветствую, досточтимый. Ваш сын сказал, что здесь мы найдём еду и тёплые постели.

– Да, это правда, – мягким стариковским голосом ответил он. – Я Судзуки Ваго, хозяин этой гостиницы. Могу я попросить вас…

– Этого хватит на неделю?

Янаги протянула господину Судзуки мешочек с монетами. Тот придирчиво их пересчитал, чуть щуря глаза, и забрал мешочек в рукав.

– Даже на восемь дней.

– Нам подходит, – ответил за неё Тенгоку-но-Цуки. Янаги вновь удивилась, как легко он меняет свой голос, делая его то рокочущим и глубоким, то тихим и нежным, словно у настоящей ученицы гейши.

– Чудесно, чудесно, пройдите за мной…

Янаги скинула гэта на общий коврик при входе и направилась вслед за сгорбленной спиной старика. Тенгоку-но-Цуки шёл за ней. От общего зала хозяйские комнаты отделены фусума. В трёхэтажную башенку вела лестница, на каждом этаже по два номера. Заведя их на второй, Ваго остановился и отодвинул перегородку. Комната чистая и просторная. Украшали её только горшок с кровавыми ликорисами да свиток на стене с заговором против мстительных духов. Прозрачные перегородки отделяли комнату от балкона, что выходил на улицу с бойней. Дождь мягко барабанил по бамбуковым крышам.

– Я пришлю служанку, чтобы она принесла вам постели и свежую одежду, – с поклоном добавил господин Судзуки.

– За это надо отдельно доплачивать?.. – с сомнением протянула Янаги – отец слишком часто говорил, что столичные дельцы наживаются даже на воздухе в своей лавке.

– О нет, что вы… законы Императора, да будет он благословен, понимали наше положение. Нам даже доплачивали за неудобства… правда, боюсь, теперь никаких выплат не будет. Спасибо северным префектурам…

– Недобитки Стодневного солнца, – с презрением выплюнул Тенгоку-но-Цуки.

– Может, если дети Мутеки-но-Тайо были бы такими же жёсткими, как он… вы ведь майко? – господин Судзуки скользнул взглядом по точёной фигурке Тенгоку-но-Цуки, что пытался отжать свой платок, при этом не открывая волос. – Я… э… если вам захочется заработать, то вы можете сыграть для моих клиентов внизу. Я плачу немного, но и работа нетрудная. Сказал бы, что всего вечер, но… сами видите, где у нас теперь солнце и луна.

– Я подумаю, – Тенгоку-но-Цуки вежливо улыбнулся. – Когда немного обсохну.

Было в его тоне что-то такое, что заставило господина Судзуки скрыться и задвинуть за собой фусума. Тенгоку-но-Цуки стянул с головы платок и облегчённо выдохнул. Он пригладил торчащие пряди, и Янаги на мгновение показалось, что они… чуть отрасли? Совсем немного. Она даже не представляла, сколько лет пройдёт, прежде чем волосы Тенгоку-но-Цуки вернутся к прежней длине. Онна-бугэйся скинула промокшее хаори, сняла верхнее зелёное кимоно и осталась в нижнем, тонком и чёрном.

– Мы в столице, – проговорила она, сама не зная зачем.

Тенгоку-но-Цуки сел на пол, достал гребень и попытался привести свои волосы в более-менее вразумительный вид. На Янаги он реагировал слабо.

– Что будете делать? – громче спросила онна-бугэйся.

– Причёсываться. Да что… короткие волосы – сущее проклятье! Почему они торчат, как какие-то перья? – Тенгоку-но-Цуки уронил руки на колени и выдохнул. – Нет, я ничего не имею против торчащих хохолков катайханэ. Но ведь я не катайханэ!

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Я и не обязан…

– Тогда я слабо представляю, как помочь вам в возвращении трона! – Янаги усмехнулась.

– Вы думаете, мне правда нужен трон? Какое мне дело до какого-то стула?! Мой отец в плену, и с ним… с ним может быть всё, что угодно!

Тенгоку-но-Цуки поднялся, вышел на балкон и резко захлопнул фусума. Деревянные жерди стукнулись друг о друга. Янаги тихо выругалась. Он невыносим. Он абсолютно невыносим. Впрочем, чего она ожидала от сына жеманной ойран и Императора, что ради потехи играет женщин на сцене и навещает квартал красных фонарей? Кровь слишком многое решает. Кровь Янаги – кровь воинов, стойких и честных. Чего она ожидала от бога с кровью актёров и торговок телом? Но кровь Тенгоку-но-Цуки теперь не её дело. В конце концов, она уже поклялась на том пожарище, и сказанного назад не вернёшь.

Вскоре пришла девушка со свежими вещами. Янаги отдала ей одежду и забрала футоны. Она расстелила их на пустой части комнаты, надела белую гостиничную юкату и положила вторую на постель Тенгоку-но-Цуки. Немного подумав, онна-бугэйся по самурайскому обычаю положила между футонами катану. Свой нодати бог забрал с собой на балкон, и выглядел с ним до крайности нелепо – хрупкая ученица гейши с огромным мечом за спиной. Откровенно не зная, чем себя занять, Янаги легла на футон и прикрыла глаза.

Раздался тихий шелест фусума, и Тенгоку-но-Цуки вышел. В темноте его лица было не разглядеть, но Янаги отчего-то была уверена, что он плакал. Столичный обычай позволял плакать и мужчинам, и женщинам в равной степени, в то время как обычай самураев запрещал плакать всем. Разная кровь. Слабая и сильная. Неудивительно, что столичный замок Императора сдался так легко.

– Я… прошу прощения за эту вспышку, – вдруг сказал он хрипло и тихо. – Думать об отце очень тяжело. Вы считаете меня… я не знаю, как это описать… кем угодно, кроме мужчины в понимании вашего сословия…

– Но? – Янаги невольно усмехнулась тому, как бог не мог подобрать нужные слова.

– Но я видел, что северяне сделали с моим дедом. У него половина лица превратилась в чёрный уголь, а на правой руке не хватало двух пальцев – безымянного и мизинца. Про другие шрамы я молчу – дед до конца жизни стеснялся своего тела, и всех подробностей я не знаю. И… если бы вы знали, что ваш отец в плену и с ним могут сотворить такие ужасы, что вы даже представить не можете… вряд ли бы вы сохраняли спокойствие.

Тенгоку-но-Цуки закрыл лицо руками. Янаги почувствовала, как липкий, холодный, давящий страх сжимает сердце так, словно бы опасность грозила не какому-то далёкому Императору, а её собственному отцу. Впрочем, Оку, наверное, было бы проще. Красотой он не отличался.

– Я… даже не уверен, что он… не сойдёт с ума. Отец говорил со слов прадеда, что после своего плена Саку-Тайо не говорил… полгода? Год? Понимаете? Я… плохо себя чувствую. Ещё и волосы… – Тенгоку-но-Цуки провёл рукой по нелепым коротким прядям. – Я всю жизнь, сколько себя помню, носил длинные волосы. И… вы видели бога с короткими волосами? А теперь… у меня такое чувство, будто мне руку отрезали.

– Они ведь отрастут.

– Вы состаритесь раньше, чем они вернутся в достойный бога вид. Впрочем… – Тенгоку-но-Цуки уронил лицо в ладони. – Какой из меня теперь бог. Так, жалкий бродяга, коих тысячи если не в Тенгоку, то в той стране, откуда моя семья родом.

Тенгоку-но-Цуки сидел сгорбившись, и от божественного в нём ничего не осталось. Он просто раскачивался из стороны в стороны, что-то тихо мурлыкал под нос. Янаги не расслышала. Ей не оставалось ничего, кроме как отвернуться. Хотелось расплакаться прямо здесь. Но почему – никто не скажет. Это не её отца разорвут на тысячу кусков за отказ поднять солнце… Янаги не выдержала и прикусила губу, чтобы прийти в чувства.

– Про то, что делать дальше… – Тенгоку-но-Цуки глубоко выдохнул. – Мятежники, можно сказать, сами мне армию подарили. Они отменили систему распределения… весь Юг теперь спит и видит, как северян удавить. Даймё нужен повод договориться. Мне даже не придётся поднимать луну – они согласятся и на самозванца. Они пойдут воевать не за честь и справедливость, а за дармовое железо, которое давали им законы Императора. И ради этого дармового железа они горы свернут… я разошлю письма к даймё. Правда, даймё их читать не станут, кто-нибудь точно заинтересуется. Особенно если какой-нибудь слуга вскроет и увидит, кто это написал. Конечно, при равных силах Севера и Юга всё это затянется дольше Стодневного солнца, но мне нужна столица. А дальше можно никуда не спешить… только если отца не увезут на Север…

– В общем, мы должны ждать здесь, пока какой-нибудь южный даймё не ответит на письмо?

– Да. И не попасться мятежникам, но… – Тенгоку-но-Цуки кивнул в сторону балкона. – Должна же быть какая-то польза от скотобойни по соседству. Прадед вряд ли хотел такой судьбы для своих потомков. Может, впервые за тысячу лет сделает что-то полезное, а не нашлёт очередной кошмар!

Бог опустился на футон, но Янаги видела, как мелко дрожат его плечи. Она не клялась беречь рассудок своего господина. Тем более, что она не гейша и не представляет, как утешать. Поэтому Янаги отвернулась и закрыла глаза. Ночь длилась вечно, и, наверное, лучшее, что катайханэ оставалось – впасть в вечный сон.

Жаль только умирать пока не хотелось.

* * *

С тех пор, как они сняли номер, дважды разносились однократные удары гонгов и трижды – двукратные. Покидать комнату незачем – еду им приносили служанки господина Судзуки, вещи стирали они же. Правда, прогуляться до писчей лавки всё-таки пришлось. Янаги не хотела оставлять Тенгоку-но-Цуки одного. С ним что-то не так. Что-то точило его изнутри, рвало на части, заставляло бога казаться безумцем – властным и холодным, но безумцем. Янаги старалась не думать об этом. Тенгоку-но-Цуки жил на свете намного дольше неё и знает, что делает. Втолковать бы это себе.

Это странное знание. Неправильное почти. Тенгоку-но-Цуки не должен отличаться от катайханэ ничем, кроме волос – иначе как мог его отец зачать сына? Но как тогда он мог прожить четыре сотни лет? Почему он выглядел, как нечто среднее между юношей и мужем – лет двадцать на вид, может, чуть старше? И движения у него тоже странные. Так должен двигаться идеальный актёр и так не может двигаться живой – слишком отточенные, прекрасные, совершенные манеры. Неудивительно для того, у кого было четыре века, чтобы отточить мастерство так, как катайханэ не позволит их конечная жизнь. И писал он не так, как должен писать катайханэ – слишком бегло, словно вообще сил не тратит.