Читать книгу Орфей неприкаянный - Альберт Светлов - Страница 5

Драгоценные сэры, пэры и прочие мэры! А также юные, да и не слишком юные, друзья! Если по окончании педагогического института вы вдруг, по недоразумению, или присущей вам с детства блажи, любви к риску и самоистязанию, решили—таки зарабатывать на убогое существование преподаванием, то с моей стороны нелишне напомнить вам о некоторых вещах, характеризующих современный процесс обучения.

Во—первых, поскорее привыкните к мысли, что вы – обыкновенный, и не самый большой, винтик в системе предоставления образовательных услуг. Именно этим словосочетанием в настоящем и обозначают взаимодействие со школьниками. Поэтому с вашим персональным мнением не станут особо считаться ни родители, ни дирекция, ни, что неизбежно выводится из сказанного, подопечные.

Во—вторых, не забывайте правило, взятое на вооружение администрациями большинства учебных заведений: отрицательная оценка у ученика, это плохой показатель труда учителя. Будьте лояльны. Случись, Петя завуалированно, а вероятнее, открыто, пошлёт вас в пешее эротическое путешествие, без опаски нарисуйте ему в дневник «3». А лучше – «4», к вам же меньше претензий. Не беда, что Петенька – дуб дубом, и не в одном вашем предмете. Посылая вас далеко и надолго, он мило и беззлобно «самовыражёвывается». Не верите? Окститесь, уважаемые, мне не даст соврать его «яжемать». Мало того, молчание Петюни в ответ на вашу просьбу рассказать о Куликовской битве или строении атома, решительно доказывает то, что своими дурацкими требованиями вы запугали бедное несчастное дитё, доведя кроху до частичной немоты. Следовательно, начальство обязано провести среди вас разъяснительную работу. И ещё более замечательно, ежели демонстративную порку чиновники управления организуют и руководству сего богоспасаемого учреждения, посмевшему связаться с таким извергом, как вы. Дабы избежать очерченных выше неприятностей, излучайте оптимизм, смело ставьте хорошие отметки за красивые глаза, и почаще улыбайтесь, заверяя окружающих в своём полном согласии со всем происходящим. А не то цак заставят в ноздри вдеть и «ку» придётся исполнять на каждом шагу.

В—третьих, помните: директор и завуч в любой спорной ситуации встанут на колени позицию «яжематери» с её высокоодарённым отпрыском. Им намного проще попросить вас выложить заявление об увольнении по собственному желанию, и принять на освободившееся место более сговорчивого и покладистого сотрудника, чутко улавливающего модные реалии и предписания реформы среднего образования, нежели ежемесячно отбиваться от министерских проверок и отсылать в ведомство тонны никому не интересных, и никем не читаемых отчётов. Впрочем, сейчас количество документов исчисляют не тоннами, а мегабайтами. Разумеется, от сего факта не легче.

В—четвертых, зарубите на носу девиз передовой российской средней школы: «Учащийся всегда прав! Прежде чем усомниться в его правоте, посмотри пункт первый». И действуйте, исходя из указанного девиза.

В—пятых, избавьтесь от вредных иллюзий, будто дети идут в класс постигать новое. Они там делают, что угодно, только не учатся. Вы можете разбиться в лепёшку и трудиться на две ставки, положив болт на личную жизнь, ваши старания ничего не меняют, абсолютно не важны и не нужны в принципе. Вы тратите нервы ради очередной бессмысленной таблички, обречённой пять лет храниться нерассмотренной на пыльном сервере департамента.

В—шестых, попрощайтесь навечно со своим свободным временем. У вас его не останется совершенно. Вы будете заняты шесть дней в неделю. С восьми утра до часу дня. Или с двенадцати до семи. А уцелевший от сна и еды промежуток вы проверяете тетрадки, пишете конспекты, составляете графики, готовитесь к следующему дню, изобретая инновационные методы муштры. Что? Я писал об их ненадобности? Тонко подмечено! Однако, я не утверждал, что с вас их не спросят. Спросят. В хвост и гриву!

В—седьмых, восьмых и всех остальных обретаются сущие мелочи, о коих и заговаривать—то не следовало бы. Но не поленюсь и вскользь упомяну. К примеру, повышение голоса и призывы помолчать, пока излагается материал, равняются ныне моральному издевательству. Если вас, не дай Бог, кто—то из школяров толкнул, пнул, ударил, обматерил, и так далее, то виноваты в инциденте непременно вы. Ибо спровоцировали дитятко на проявление агрессии. Подобное же отхватите и от его папани—мамани.

Разумеется, среди посещающих школу найдутся и те, кому учиться интересно, но подавляющее дебилизированное большинство с чавканьем и довольным плотоядным урчанием переваривает эти единицы, вынуждая уподобляться основной массе. Погоды одиночки никогда не делают.

Отдельная песня – педагогический коллектив. Он, обычно, бабский. Почему? Женщины гораздо быстрее и безболезненнее приспосабливаются к самым неприятным условиям. На первое место они ставят выживание, а не соблюдение при этом древних дурацких максим. Естественно, мужчина тоже способен и махнуть рукой, и закрыть глаза на творящееся вокруг, но его будет глодать совесть, и он подчас отваживается взбрыкнуть. У дамочек с понятием совести проще, – оно, по сути, отсутствует. Наверное, это не хорошо и не плохо. Это факт, являющийся результатом воздействия на объекты внешних обстоятельств. А что же тогда главное в сарафанной компании? Пустячки: быть незаметным, не выделяться и не иметь индивидуального воззрения. Во всём соглашаться с руководством, строить ему глазки и превозносить до небес. Придерживаясь сих нехитрых правил, вы получаете шанс рассчитывать на некоторую прибавку к зарплате и покровительство.

В те далёкие, почти мифические времена, когда я начинал трудиться терпилой учителем, перечисленное выше носило зачаточный характер и проявлялось спорадически. Однако постепенно, год от года, реальных, взвешенных требований, основанных на опыте предыдущих поколений, становилось меньше и меньше. От них отказывались, как от вредных, несоответствующих либеральному этапу развития государства, и ущемляющих права детишек. О правах прочих – стыдливо умалчивалось. Система, исподволь, выхолостив себя до состояния самопожирания, принялась насаждать регионализации и инновации в малейшем чихе, принимая на «ура» любую аляповатую хрень. Лишь бы звучало красиво и непонятно. Не бралось в расчёт, что внедрение сплошь и рядом игровых форм и методов обесценивает суть знания, принижает его важность, не позволяет осмыслить информацию. Да и в долговременной памяти с таким подходом ничего не сохраняется. Ныне труд педагога низведён до уровня ведущего шоу. И чем оно красочнее, тем выше вас ценят.

Где вы, принципиальный и вдохновенный Илья Семёнович Мельников? Сколько недель продержались бы вы в затрапезной МОУСОШ города Пупыринско—Огурцовского? Какое количество проблем доставили бы вы директору и лично себе? Смогли бы вы собрать филиал «Комеди-клаб» в 11 классе? Ах, нет? Ну, извините. «Вы не вникаете в суть актуальной методики преподавания, вы не в силах организовать развлекательный учебный процесс, на уроках скучно. Развеселите их, в конце концов! Спляшите, спойте, Илья Семёнович, вы же отлично, говорят, поёте. Только не ветхого, устаревшего и неактуального Заболоцкого, а кого—нибудь популярненького. Да хоть, Стаса Михайлова. Его, ого—го, кто уважает! Устройте рэп—баттл, наконец, это невероятно популярно у мальчиков и девочек! Что значит, ваше призвание излагать материал, воспитывать? Вам никто и не запрещает нести свет просвещения. Но несите его с огоньком, с юмором, с шуточками! А вы чем занимаетесь? Вы же заставляете несовершеннолетних думать! ДУМАТЬ! Зачем им это? Вы выпали из реальности, Илья Семёнович, и кажется, безнадёжно. Не перестроились. Мыслить нынче совсем не обязательно. Достаточно научиться эмоционально реагировать. От дум – голова болит и пухнет. У слона она большая, пускай он и думает. Из думающего человека не получится квалифицированного потребителя. Думающий индивид попытается жить нравственно, по справедливости, по чести. Вы представляете перспективы ребёнка, решившегося жить порядочно? Вы же изуродуете ему судьбу! Он вас проклинать до самой смерти станет! Жить надо легко. Жить надо, наслаждаясь. Ведь он же этого достоин! И потом, господин Мельников, про воспитание необходимо забыть. Да, увы… Формирование личности – насилие над свободой. Пусть семья лепит из них граждан. А вам я давно хотел предложить вести „Курс молодого потребителя“. Научите старшеклассников правильно оформлять кредиты в банках, ипотеку, объясните, почему не стоит давать деньги в беспроцентный долг друзьям, растолкуйте всю привлекательность продажи своих способностей на рынке труда. Вот что им в жизни пригодится. А не ваш Шмидт или Маресьев».

Тот наивный вьюнош, коим я представляюсь себе теперь, никак не ожидал настолько глубокого погружения в доставшуюся ему роль учителя—предметника. Подписав мою челобитную о приёме на работу, директор, Штрафунова Владлена Семёновна, грузноватая женщина лет пятидесяти, познакомила меня с главой методического объединения преподавателей истории, Грачёвой Натальей Валентиновной. Штрафунова на то время занимала должность года два – три, Грачёва числилась в 15-ой – четыре.

«Пятнашка» среди подобных учебных заведений Тачанска ничем особым не отличалась. Не находясь на спецфинансировании муниципалитета, она обладала их типичными пороками. Призовые места конкурсанты выигрывали не часто, основной состав педколлектива устоялся, и влачил жалкое существование, не видя зарплаты по шесть месяцев. Само собой, костяк его состоял из дамочек возраста глубоко за тридцать, обременённых детьми и мужьями, содержавшими вынужденных иждивенцев.

Нового инвентаря, современных технических средств, в школу не поступало лет двадцать пять. Ремонты, и косметические, и достаточно серьёзные, проводились за счёт поборов с родителей. Мытьё полов техничками ежемесячно оплачивалось также карманов несчастных предков.

Промеж учащихся водилось несколько типов с уголовными наклонностями, перечёркивавших администрации все достижения. Однако поделать с ними начальство ничего не могло. Чувствуя полнейшую безнаказанность, наглецы творили, что вздумается. От выколачивания денег с малышей, до ночных погромов кабинетов. Вызываемые на беседы к директору, завучу, они, слушая угрозы и нотации, снисходительно улыбались и продолжали вытворять то, к чему привыкли. Исключать их никто не брался, а не перевести в следующий класс – означало скомкать показатели, поэтому тунеядцев перетаскивали дальше и дальше, стремясь поскорее доволочить до выпуска. А за ним следовало заявление мамаш обарзевших утырков о зачислении в 10-й, и отказать руководство тоже не решалось. Попытка скинуть альтернативно одарённых товарищей на домашнее обучение, была единственным шансом оградить детские коллективы от их разлагающего влияния. Правда, для сего требовалось отыскать нешуточные причины. И ошмётки, доводящие взрослых людей до предынфарктных состояний, без проблем сворачивали кровь окружающим. Как говорится: «Нету у вас методов против Кости Сапрыкина!»

Нехитрые секреты эти я постиг уже в течение первого же сезона. А последние деньки перед 1 сентября Грачёва запрягла меня в наведение порядка в шкафах с методичками, атласами, картинами и прочим бумажным хламом. Вышеперечисленное хранилось хаотично, и я начал с того, что разложил документацию по периодам, создавая попутно опись имеющегося.

Грачёва, гражданка весьма вальяжная и томная, избегала лишних телодвижений, предпочитая пользоваться чужими наработками. Любимым её времяпрепровождением являлось распитие кофия с многочисленными подружками, из которых она выделяла математичек: Филонову Дарью Михайловну и Крабову Викторию Максимовну.

Собираясь на переменах в лаборантской кабинета физики, они кипятили чайник и, отпивая из чашечек крохотными глотками, делали большие глаза и перемывали косточки сослуживцам, мужьям. Грачёва поправляла короткие светлые волосы, открывала форточку, закуривала и печально повествовала о далеко не радужных отношениях с супругом, совершенно её не ценившим, а вовсю крутившим романы с юными продавщицами его магазинов.

Разведёнка Вика, маленькая, худая стервозная женщина с прокуренным грубым голосом и длинным носом, любительница выпить не только кофейку, а и кое—чего покрепче, сочувственно убеждала Грачёву завести молодого любовника. Филонова загадочно улыбалась и помешивала ложечкой сахарок в кофе. Её семья считались близкой к идеалу, что, однако не помешало ей вскоре попытаться охмурить Костю Герлова, не принявшего её ухаживаний и не оценившего приносимой жертвы со стороны 36-летней особы, имеющей ребёнка.

Общешкольный педагогический совет состоялся 31 августа.

– Уважаемые калеки коллеги, – взяла слово Штрафунова, – я с удовольствием представляю вам нового учителя гуманитарных дисциплин. Максимов Сергей Васильевич. Сергей Васильевич, встаньте, чтобы Вас все видели. Он будет работать с 5, 6, 10 и 11-ми классами. Сергей Васильевич взялся вести «Историю», «Основы государства и права», «Основы экономики». В общей сложности – 30 учебных часов. Это – немало, но он справится. Диплом у него почти красный.

– Это как? – засмеялся костлявый бородатый физик Жбанов. – В полосочку?

– Лишь одна отметка воспрепятствовала Сергею Васильевичу вытянуть окончание института на «отлично. Но я уверена, у него большое будущее в нашем дружном и высокопрофессиональном коллективе. И, конечно, мы возлагаем на нового сотрудника определённые надежды.

Да, они возлагали на меня надежды, но, едва я начал воплощать их в жизнь, – схватились за головы. Ибо их надежды по ряду позиций заметно расходились с моими. Ожидания администрации не выходили за пределы связки «хорошие результаты учеников – знание предмета», мои во главу угла ставили «привитие детям любви к истории, понимание её», и закономерно проистекавшее из названного, выведение положительных баллов.

К сожалению, нехилая нагрузка не позволяла углубляться в новаторство. Решались исключительно повседневные рутинные задачи. Творчество же предполагает наличие некоего количества времени, и не любит работы в авральном режиме.

5-е и 6-е обучались во II-ю смену, а 10-е и 11-е – в I-ю. Расписание из—за непрофессионализма ответственного лица и нехватки свободных аудиторий компоновалось коряво, и я, уходя утром в школу, возвращался обратно не ранее половины седьмого вечера, таща баул с ученической мазнёй, и еле волоча ноги от усталости. Говорить я не мог, горло после длительного вещания на повышенных тонах, жгло огнём, и оно чудом слегка восстанавливалось к утру. Пристроив дипломат с учебниками в коридоре, я переодевался, заваривал сосиску с бич пакетом (бабушка не напрягала себя приготовлением пищи) и, орудуя ложкой, брался за проверку пятидесяти – шестидесяти тетрадок, на что тратилось около 90 минут. Затем обкладывался книжками и принимался за составлением конспектов. Если на завтра стояли занятия в 1 – 2 параллелях и по одному курсу, то я управлялся сравнительно быстро. Ну, а в трёх – четырёх, то завершал писанину к 00:30. Поднимаясь поутру в шесть, вновь заливал кипятком китайскую лапшу и сарделькой, и в 07:30 выруливал из квартиры. И так – пять дней в неделю. Вторник выделялся для методических изысканий, и я, отсыпаясь, обретал возможность поехать в центр, в учительскую библиотеку. О каком творческом подходе при подобных объёмах можно рассуждать без смеха? Типичный рабочий день выглядел следующим образом: 2 урока по «ИДМ»16, 2 – по «ИР»17, 2 – «Права». Иногда варьировалось, т.к. «Право» поставили в план 1 раз в неделю, «Экономику» —1. «Историю» в 10—11 классах по три раза, в 5—6—х по два.

– Разрешите представиться, – с хрипотцой в голосе заговорил я, скрывая трясущиеся от нервного напряжения руки, – меня зовут Максимов Сергей Васильевич, я буду вести у вас «Историю России», «Экономику» и «Право». Сперва предлагаю познакомиться, поэтому сейчас стану называть по журналу фамилии, а вас прошу подниматься при этом. Кстати, где список?

Прохаживаюсь от стола к двери и обратно.

– А у нас ещё нет журнала! – кричит кто—то с места.

– Странно, а когда же появится?

– В следующий понедельник, примерно.

Невыспавшиеся, сонные, зевающие лица. Кому—то с похмелья. У некоторых на партах тощие тетрадки и пеналы. Иные роются в сумках. Девчонки заинтересованно пялятся.

– А талоны на усиленное питание учебники вам выдали?

– Да нафиг они вообще сдались. Я спать хочу!

– Неа, учебников в библиотеке нету. А покупать, – родители не миллионеры.

– Ладно, с книгами порешаем. А теперь давайте—ка приступим к занятию. Для начала попытайтесь припомнить изученное до летних каникул.

– А расскажите про себя! Вы женаты?

– Да мы ничего не изучали! После третьей четверти Михал Петрович уволился.

– А до того?

– А мы всё забыли!

– Значит, постараемся оперативно записать то, что потребуется для освоения нового курса. Тема у нас сегодня – «Начало Великой Отечественной войны». Но перед этим материалом необходимо выяснить, какие именно государства уже оказались захваченными Германией к 1941 году. Кто—нибудь знает?

Реплики:

– Африка!

– Америка!

– Гондурас!

– Беларусь!

– Сибирь!

Стараясь не унывать, шучу:

– Неужели Африка и Сибирь стали странами?

– Ага!

– А если серьёзно?

– Да не знаем мы ничё!

– Тогда открываем тетрадь и переписываем с доски название.

– А я тетрадку посеял по дороге. Пакет, …, порвался.

Хохочут.

– А я ручку дома оставил!

– У кого не в чем или нечем писать, попросите листок и карандаш у соседей.

Минут пять уходит на то, чтобы у всех отыскались бумажки и письменный прибор.

– Итак, территории, завоёванные фашистской Германией к 22.06.1941. Франция, Польша…. Кстати, кто озвучит дату нападения Германии на СССР?

Недоуменное молчание. Переглядываются. Стриженый пацан с дальней парты первого ряда орёт:

– 9 мая.

Симпатичная, внимательная и догадливая девушка, произносит:

– 22 июня 1941 года.

– Умничка! Молодец.

– Вау! Ерохина уже – «умничка»! Быстро! А—а—а!

– А вот Россия сдалась бы, пили б щас пиво немецкое и жили, как в Америке.

– Сомневаюсь. Разве что в виде перегноя, компоста.

– А что такое перегной?

И тэ дэ, и тэ пэ! К звонку я мог смело выжимать рубашку и пиджак. Затем приходили следующие, и повторялась, мало отличающаяся от предыдущей, сценка.

По поводу литературы обращаюсь к директору.

– Да, – подтверждает она, – пособий в школе не хватает. Город не закупает. Но один на троих наскребём, не волнуйтесь.

– А с чем же они домашнее станут выполнять? С одним учебником на троих?

– Это исключительно от вас зависит, Сергей Васильевич. Проявите изворотливость находчивость, смекалку. Вы же институт закончили. Рассмотрите целесообразность выдачи задания на дом.

– По «Экономике» и «Праву» тоже нет?

– Нет. Откуда?! Ранее они не преподавались.

Мысленно проклинаю тот день, когда я ступил под своды сего дурдома.

– Да, кстати. Вам необходимо до субботы представить программы по вашим предметам на утверждение Марии Гедеоновне.

– Где ж я их возьму? Я был уверен, раз вы меня нагружаете этими дисциплинами, то уж расчасовка—то в наличии.

– Найдите где—нибудь. У друзей поспрашивайте. В конце концов, сами составьте. Но в названный срок положите готовенькое на стол Должниковой.

Не отходя от кассы, звоню Пушарову. Он – завуч, вдруг выручит.

– Нет, – бодро рапортует Сашка, – у нас точно не водится. Позвони на факультет, к Маслову, может, там что—то посоветуют.

– Зашибись!

Вылавливаю Грачёву, как руководителя объединения.

Она пучит глаза, отрицательно качает головой, и отворачивается к зеркалу подправить помаду:

– Выкручивайтесь. Вам зарплату платят.

Выцепляю на бегу двух наших предметников, Бодрову и Маломерову. Но им не до моих проблем. И они ничем помочь не в состоянии.

До трёх ночи сижу, составляю проект. Один, другой. В пятницу отношу Должниковой.

– С чем пожаловали, Сергей Васильевич?

– С планами по «Основам экономических знаний» и «Праву».

– Ну, это не ко мне! Вам к Плашкиной. Учебно—методическим процессом она занимается. Но её пока нет. Будет в понедельник. Вы оставьте бумаги у неё на тумбочке. Хотя, постойте. Дайте, взгляну. О, нет! Неправильно. Поначалу должна идти пояснительная записка, а уж потом остальное. Надо переделать. И оформлено не в соответствии со стандартом.

Переделываю за воскресенье, и несу Плашкиной. Вероника Борисовна берёт, листает.

– Вообще—то, Сергей Васильевич, служебные документы полагается печатать. Я абсолютно не ориентируюсь в вашем почерке. Есть у вас печатная машинка или компьютер? Нет? Тогда подойдите к секретарю, она возьмётся.

Спускаюсь в секретарскую. Объясняю ситуацию. Секретарша считает листы и называет цифру. Мнусь, но соглашаюсь, ибо иного выхода нет.

– Гони Деньги сразу.

– Ох, у меня нет с собой такой суммы. Завтра занесу. А когда готово будет?

– Ну, на следующей недельке напомните.

– А пораньше никак?

– Никак. У меня и своих дел навалом.

Из—за двери слышится голос Владлены Семёновны:

– Сергей Васильевич, загляните, пожалуйста, ко мне на минутку.

Заглядываю.

– Вы в пятницу должны были отчитаться по разработкам по «Экономике» и «Праву». Надеюсь, Вы справились?

Обрисовываю картинку.

– Нет, Сергей Васильевич, так не пойдёт. Составляя программы самостоятельно, вы обязаны согласовать их в рабочем порядке с методистом городского Управления. А уж затем представить Плашкиной на подпись. И необходимо в считаные дни провернуть это. Мы совершаем должностное преступление, дозволяя проводить курс без учебной документации, вы же понимаете…

– Что же делать?

– Не знаю. Ускорьтесь. Вы человек с высшим образованием, подумайте.

Начало трудовой деятельности оказалось бодрым.

Разумеется, ни через неделю, ни через две, поурочные таблицы мне не утвердили, и теорию я выдавал по примерному плану. Дети занимались без учебников, на слух, под запись. Хорошо, хоть по «Истории России», по книге на троих всё же выделили.

– Сергей Васильевич, – услыхал я в октябре от Плашкиной, – классные руководители завалили нас жалобами. Почему Вы учащихся оставляете после уроков?

– Да они являются без подготовки, и ни бэ, ни мэ. А тестовые работы? 50% не могут выполнить элементарные, простейшие задания. Вот и приходится…

– Если ученик затрудняется ответить на вопрос, значит, он для него слишком сложен. Нужно упрощать. Пересмотреть подачу материала, обновить форму контроля. Требуется уделять больше времени индивидуальному подходу. Посоветуйтесь с Грачёвой, у неё в закромах профессиональных наработок поройтесь, она не вчера в школу поступила.

Бесспорно, недовольство Марианны Борисовны имели под собой основания. Со второй половины сентября у моего кабинета регулярно стала собираться очередь из тех, кто желал исправить полученные «двойки». Они по одному рассказывали то, за незнание чего и схлопотали плохую оценку.

Постепенно, благодаря чрезмерному рвению и неоправданной принципиальности, я прослыл самодуром, зверем, самодовольным недоговороспособным типом, а у школоты заслужил кликухи «Макся» и «Очкастый». В конце декабря дамочки, взбешённые падением показателей успеваемости, принялись наседать на меня один за другим, убеждая, что подобным образом поступать нельзя. Но уговоры не спасали, и они жаловались Штрафуновой или Должниковой.

По окончании первого моего года, я, вместо того, чтобы, равняясь на передовиков производства, точить лясы с подружками и гонять чаи, весь июнь по четыре часа в день возился с неуспевающими.

Перед уроком. Максимов. (Худ. В. фон Голдберг)

Усилился контроль со стороны завучей. Они несколько раз в неделю высиживали на «Истории», не обнаруживая, однако, в методах ведения ни малейшей крамолы.

Наивно было бы предполагать, будто я гнул свою линию чересчур категорично, бездумно и не шёл на компромиссы. У любого самого последнего лодыря и раздолбая всегда имелся шанс исправить «неуд» на «отлично». Беда в том, что, привыкнув получать удовлетворительные отметки на халяву, многие намеревались привычный трюк обстряпать и со мною. А классные наставники всячески поддерживали таких учеников в их стремлениях. Ни о каком единстве коллектива не то, что речи не шло, об этом вообще глупо упоминать.

Ярким подтверждением данного тезиса являлась позиция учителей по поводу более чем полугодовых задержек зарплаты.

Но прежде – говорящая статистика. В описываемый период в Нижнем Тачанске, по данным гестапо МВД, насчитывалось 403000 человек. Реально, конечно, проживало больше, ведь некоторые обитали тут безо всякой регистрации. Из указанных 403 тысяч – 47% составляли мужчины и 53% – женщины. Смертность превышала рождаемость на 200%. Большая часть населения трудилась на крупных градообразующих комбинатах, доведённых реформаторами до плачевного состояния. Долги по заработной плате на заводах оборонного комплекса достигали в среднем от 8 до 12 месяцев. Не выдавались в срок пенсии. Долг города только бюджетникам к лету вырос до 380 млрд. рублей. Открыто поговаривали, что поступающие из центра и области деньги, прокручиваются в коммерческих банках, а мэр, не стесняясь, отдыхал на курортах Швейцарии, Италии, приобрёл домик в Шотландии.

К июлю, когда педагоги обычно уходят в отпуска, проблема обострилась в связи с необходимостью выплат отпускных. К тому времени профсоюз работников образования угрожал администрации общегородской учительской забастовкой и отказом от работы с 1 сентября. Загорелый градоначальник в перерывах между заграничными турами принимал делегации тружеников и, не смущаясь, распинался об отсутствии средств в казне, о невозможности даже частично рассчитаться в ближайшие четыре месяца.

– Бастуйте, сколько влезет, поступления появятся, возможно, не ранее октября—ноября. Вся вина за срыв учебного процесса полностью ляжет на ваши плечи, и мы вынужденно поставим вопрос о профессиональном соответствии ответственных за это лиц. Да, полагаю, ФСБ тоже не станет топтаться с растерянной физиономией, а обсудит с саботажниками их действия.

После подобных бесед число предприятий и школ, желающих перекрыть федеральную трассу, железную дорогу, или просто не приступать 1 сентября к работе, резко снижалось.

Мой товарищ, Фрол Беговых, чей отец пахал на урановых рудниках «оборонку», а мать трудилась на железной дороге, зачастил к нам с просьбами дать взаймы. Питались они тогда, в основном, варёной картошкой и кипячёной водой. На заварку, соль, сахар и хлеб финансов уже не оставалось. Временами выручали халтурки папаши, но в целом будущее им виделось беспросветным. К сожалению, постоянно одалживать им деньги мы тоже не могли, т.к. выходя в отпуск в июле, я ещё не видел ни гроша за январь, не говоря уж об отпускных. С бабушкиной пенсии мы закупали лишь лапшу, сосиски и маргарин. Я влез в долги, отдавал, которые, потом долго и тяжело. Мизерной зарплаты молодого специалиста не хватало и на две недели. Помогали мы Беговых картофелем, рисом, иногда одаривали бутылкой подсолнечного масла. Чаи Беговых гонял у меня за картишками. Ситуация в их семье, состоящей из четырёх человек усугублялась наличием собак. Одна, мелкая рыжая дворняга, пищи требовала мало. А вот вторая, помесь шотландской и немецкой овчарки, напоминавшая размерами небольшого телёнка, без мяска чахла. Заскакивая к ним в гости, я поражался худобе псины. Почёсывая его, я представлял, что провожу рукой по старой гладильной доске, настолько выпирали рёбра у бедного Рэма. Пса, необычайно доброго и ранее могучего, шатало от голода. Он часто просто лежал в углу, и взирал на приходящих с надеждой в умных печальных глазах. Шерсть его клочьями валялась по всем комнатам. Собственно, появился он у них абсолютно случайно. Их давний знакомый, спасаясь от такой жизни в Германию, не имел возможности увезти с собой Рэма, и Беговых, сжалившись, не стали усыплять животное.

Осенью Фрола неожиданно загребли в армию. Это представлялось верхом абсурда, ведь зрение Фрола было ненамного лучше моего, примерно -6 диоптрий.

Его мама, Лилия Феоктистовна, желая проводить сына с шиком, взяла кредит. На его погашение впоследствии она со слезами занимала у многочисленных родственников, очень скоро переставших её пускать дальше порога.

Шоком для Лилии Феоктистовны явилось триумфальное возвращение Фрола с призывного пункта, откуда парня завернули бдительные врачи, попутно матюгнувшись в адрес тачанских коллег—эскулапов, отправивших юношу с миопией служить.

Учитывая серьёзное материальное положение педколлективов, руководство муниципалитета пошло им навстречу, и в качестве жеста примирения предложило выдавать взамен денег продуктовые пакеты из мясных и рыбных консервов, круп, овощей, бакалеи. Согласившиеся, быстро о том пожалели, т.к. в первой же партии выданных товаров обнаружили просроченные продукты. Корнеплоды, по преимуществу, втюхали подгнившие, муку и макароны – лежалые и с жучками, а банки – опасно вздувшимися.

Штрафунова подняла вопрос о взаимозачёте на плановом совещании, но большинством голосов подачку отклонили. Несмотря на отчаянную обстановку, профком демонстрировал бессилие в координации действий учителей. Складывалась парадоксальная картинка: чем безнадёжнее становилось, тем меньше стратегического понимания и солидарности по отношению к соратникам проявляли педагоги. Каждая отдельная школа почему—то считала себя особенной и надеялась на призрачные преференции в случае штрейкбрехерства. Именно в тот период у меня и сложилось твёрдое убеждение, что учительство превратилось в аморфную продажную массу с низкой социальной ответственностью.

Инициируя протестные акции, городской комитет рассчитывал на голосование, но инициативу поддержало не более трети образовательных учреждений. Даже училища зачем—то озвучивали индивидуальные условия, борясь, практически, в одиночку. Общим фронтом на защиту своих интересов преподаватели Тачанска не выступили ни единого раза.

Не наблюдалось согласия и внутри коллективов. Рассуждали весьма мещански:

– А у меня муж нормально получает, нам хватает. В гробу я видала вас вашу забастовку. Пускай нищие бастуют. Мне часы важнее.

И сходных мнений придерживались не единицы. Младшее звено никогда не поддерживало среднее и старшее, между ними непрерывно шли мелочные разборки, свары. Перманентный разброд и потакание персональным эгоистическим интересам проваливали весь замысел. Вместо бессрочной всеобщей стачки принималось, к примеру, постановление о, выпадающей аккурат на обеденный перерыв, непродолжительной приостановке деятельности. Разумеется, ни Управлению образования, ни мэрии, от смехотворного решения было ни жарко, ни холодно.

Зато дамы, пользуясь свалившейся на них свободной минуткой, запирались в лаборантских и попивали чаёк да кофе со сливками.

Тяжелее всех приходилось матерям, в одиночку воспитывающим детей. Они, без преувеличения, балансировали на грани нищеты и вымирания. Некоторые из них вынужденно шли от безысходности на крайнюю меру, – на голодовку.

В школе №15, где я трудился, одиночную голодовку объявила, доведённая до полного отчаяния и беспросветной нищеты Семёнова Лариса Константиновна. По иронии судьбы, Семёнова занимала должность профсоюзного босса, и поначалу старательно сбивала волну возмущений задержками выплат. А вскоре и сама оказалась не в состоянии выделять деньги на обеды младшей дочери—шестикласснице, оплачивать квартиру, отчего под давлением обстоятельств и заняла непримиримую позицию.

Противостояние проходило при дежурном враче, и длилось три дня. Затем щедрая рука городской управы бросила ей подачку в виде месячной зарплаты, и благодарная Семёнова от пролонгирования провокационного демарша отказалась.

Я внимательно присматривался к обстановке в коллективе, наблюдал за коллегами, делал выводы и пришёл к убеждению, что людьми здесь повелевают эгоизм, личные амбиции и корысть. Ради товарища никто и пальцем о палец не ударит, если это не принесёт никакой преференции. Каждый заботится о сохранении и упрочении собственного положения, и цели для этого избираются, подчас, не слишком достойные.

К июню, когда грянула пора экзаменов, у меня произошла стычка с Грачёвой, заявившей директору о своём непосредственном участии в подготовке одиннадцатиклассников, получивших право пройти аттестацию путём защиты рефератов. Якобы целый год с ними мучился не только я, чьими подопечными они считались, но и она, Наталья Валентиновна, хотя мне было доподлинно известно, что Грачёва впервые приобщилась к их наработкам незадолго до конференции. Однако в её отчёте на голубом глазу значилось, будто в течение всего периода она в поте лица натаскивала моих выпускников, обучая их научным принципам индивидуальных исследований. Я не решился выносить мусор из методобъединения, а просто в приватной беседе высказался, мол, прежде чем сочинять рапорт о достижениях за определённый период, неплохо бы, в угоду приличию, вначале ознакомиться с содержанием разработок.

Состроив гримасу, зардевшаяся Грачёва напомнила, что объединением рулит всё—таки она, а, следовательно, и заслуги состоящих в нём, являются и её заслугами тоже.

В общем, итогами одиннадцатых классах, я остался доволен. Выступления с творческими презентациями докладов прошли хорошо. Те, от кого я ожидал многого, не разочаровали. Правда, и филонящие большую часть учебного времени, и внезапно воспылавшие неуёмным стремлением сдать «простой» предмет, также полностью оправдали ожидания. Для них стало неприятным открытием, что отвечать «Экономику» или «Право» не столь уж и легко. Подавляющее число тех, кто учился кое—как, испытание слили.

Однако подобный исход дела не соответствовал их запросам, и после окончания совещания экзаменаторов, они едва не вынесли в окно комиссию, состоящую из меня, Маломеровой, Грачёвой и Русловой, требуя пересмотра оценок. К их претензиям подключилась и Лельникова, их наставница, придав сей безобразной сценке совершенно абсурдный вид. На шум пришла Штрафунова и, выяснив, из—за чего разгорелся сыр – бор, волевым решением распорядилась порвать старый протокол и увеличить всем сдававшим отметки на один балл.

Я отказался подписывать второй экземпляр, а остальные приняли происшествие за нечто естественное, и взяли под козырёк исполнили приказ директора. Меня просто не вписали в новый документ, следовательно, и нужда в моём автографе отпала.

Завизировав бумагу, Руслова во всеуслышание меня припечатала:

– Вы чересчур неопытны, поэтому не можете объективно и справедливо оценивать ответы. Надо сознавать: дети с этими результатами пойдут дальше. Не стоит портить им жизнь в самом начале.

– Не обращай внимания, – дал дружеский совет Сашка, когда они с Южиновым наведались ко мне с бутылочкой водки. – У многих старых кошёлок, долго трудившихся учителями, наблюдается профессиональный перекос. Ничего обидного здесь лично я не вижу. Расценивай столь прямолинейные уколы, как товарищескую критику.

– Критика – критикой, но, по—моему, не корректно так заявлять в присутствии, и учеников, и других преподавателей, – парировал я, тщательно чистя очередную картофелину.

Пушаров вывалил потёртую морковку на нагретую, зашипевшую, сковороду и согласился с моим доводом:

– В этом ты, дружище прав. Но, понимаешь, есть особая разновидность людей. Они, вроде и умны, и вежливы, и тактичны, а показать это окружающим не в состоянии.

– Да ты бы в сторонку её отвёл, – предложил, в присущей ему циничной манере, Южинов, – и напомнил перечнице, что Иван Грозный за аналогичные замечания на кол саживал. Гы—гы—гы!!!

Саша и Куприян стали заезжать значительно реже, и причина абсолютно прозрачна и легко объяснима их загруженностью. И всё же, хотя бы раз в каникулы они старались выбраться, навестить приятеля и распить вместе с ним купленную в складчину бутылку, а то и две.

Информацию, что из Питерки меня зазывают на освободившееся место, они выслушали скептически.

– Решай, конечно, сам, – разливая ледяную беленькую по вмиг запотевшим рюмашкам, прокомментировал Пушаров, – но вдумайся, хрена ли тебе там ловить? Перспективы, возможности – нулевые. А с жильём—то как?

– С жильём плохо.

– Ну вот, видишь. А в городе через год сдашь на категорию, и… Ты обмозгуй без эмоций одну идейку. Меня тут ангажируют летом скататься в Бургундию, на сбор винограда. Условия обещали достойные. Всё заманчивее, чем полгода нищенствовать, дожидаясь объедок господской трапезы.

– Секс—рабом нашему Пушарову не терпится стать, – гоготнул Южинов. – Насядут изголодавшиеся француженки, залюбят до смерти!

– Кто о чём, а Куприян о бабах! Ну и сиди на заднице ровно, жди, пока милостыню подадут.

– Мне—то, может, и милостыню, зато на Родине. А ты поедешь во Францию, а приедешь в Чечню. Заставят дворцы дудаевцам строить, да в яме спать. Кавказский пленник! Ну, намахнули, братцы!

С жильём, действительно дело обстояло хреновато. Изгнанный за беспробудные пьянки из бабушкиного дома, Владлен, перебрался к себе, а в избу вселились квартиранты. Подобная рокировка позволяла бабушке не болтаться регулярно в Питерку, а наезжать туда пореже. К сожалению, квартиросъёмщики оказались не лучше Владлена, и предпочитали жечь хозяйские запасы дров, не тратясь на закупку собственных.

Съехав весной, они оставили груды бутылок мусора и пустые дровяники. К следующей осени дровишек не сохранилось совсем. Поленницы, ранее возвышавшиеся у стен и у ворот, словно корова языком слизнула.

Туров, заглядывавший на кружку чая чаще прочих, составлял мне компанию в игре в шахматы. Я, к описываемому периоду, почти растерял все навыки, но достаточно быстро восстановил, если и не прежний уровень мастерства, то, его тень. Первые несколько поражений заставили меня сконцентрироваться и вспомнить дебюты, защиты, эндшпили, и в итоге средний счёт баталий неизменно равнялся 2:1 в мою пользу. Анализируя позднее записи партий, я пришёл к заключению, что Пашке не хватало стратегического мышления и умения просчитывать вперёд более чем на два хода. Он попадался в очаровательно простые ловушки, хотя изматывал противника довольно сильно и бился до последнего, не сдаваясь и в самой безнадёжной позиции.

Выдержав в школе один год, Туров сбежал в училище, но и там продержался не долго, мучительно прикидывая, куда бы можно пристроиться ещё. К счастью, родные его не бросили, а порекомендовали Пашу знакомому барыге, державшему магазин автомобильных запчастей, в качестве продавца. Я готовился открывать третий учебный сезон, а Туров изучал каталоги комплектующих к японским тачкам и изводил меня цитатами Радзинского. Просмотрев по ТВ ряд его выступлений, он мгновенно преобразился в горячего поклонника сего горе—историка, заменив экстравагантными тирадами драматурга, заметно поистаскавшуюся ложь Резуна.

Новым откровением вечно колеблющегося приятеля, стремившегося донести до непосвящённых свет истины, стал вывод, зародившийся в закипающих от воздействия «ящика», Пашиных извилинах: «России не нужна армия. Вооружённые силы требуется странам, имеющим интересы. А раз у России нет врагов, следовательно, нет и интересов, которые необходимо защищать от неприятеля и отстаивать. Козырев – лучший министр иностранных дел, он сумеет разрулить любую сложную ситуацию, а войска надо распустить. Слишком дорого они обходятся государству!»

Железная логика! Я похихикал в кулачок, мысленно покрутил пальцем у виска, да порадовался, что данный словесный понос прошёл незамеченным мимо Южинова, вполне способного, за не блещущие разумностью утверждения, скинуть Турова с девятого этажа, и потом заявить: «раз мозг не пострадал, то усё так и було!»

Услыхав об инициативе Саши скататься до виноградных полей Бургундии, Туров, причмокивая, подёргал губами влево, вправо, присвистнул и важно изрёк:

– Жить ему надоело, что ли?

Изредка Туров пересекался с Пустышкиным, в те месяцы бывавшим у меня в гостях не часто. Он считался чересчур занятым, ибо страдал. Нет, я, пожалуй, преуменьшаю. Он СТРАДАЛ! Ольгердовская школьная любовь неожиданно отбыла на ПМЖ в Германию, где вскоре вышла замуж и родила ребёнка. Нехитрые матримониальные планы Ольгерда в одночасье рухнули, и он находился в затяжной депрессии, из коей его выводили лишь приглашения на рюмашку «Рябины на коньяке», да отпущенные в долг «шуршики», обычно им не возвращаемые.

Постоянным партнёром в картишках являлся Фрол Беговых. Проживая по соседству, он, выгуливая перед сном пса, заруливал ко мне. Пока, Рэм, тяжело вздыхая, отлёживался в коридоре, Фрол, тасуя колоду, выпивал стакан чая, съедал пригоршню печенюшек.

Лилия Феоктистовна, однажды, когда в семье не осталось денег даже на проезд до станции, в сумерках пришла к бабушке Кате, притаранив в рукаве мутноватую самопальную, до ногтей на ногах продирающую, настоечку. Она надеялась, подпоив старушку, вытянуть взаймы необходимую сумму. До будущей зимы. Замаскировала Лилия Феоктистовна основную цель визита бравурными медоточивыми обещаниями познакомить меня с «ах, какой замечательной девушкой», недавно устроившейся у них в мастерских драить полы.

– Свидитесь, а там, глядишь, и свадьбу сыграем. Юля, она такая безотказная добрая, отзывчивая, красивая. Глаза – ух! Цыганские! Зыркнет, сердце останавливается! Мужики наши увиваются! Правда, Фрол?

– А я почём знаю, я и видел—то её один раз, да со спины. Фигурка, кажись, нормальная, не разглядел толком. Темно у вас в цехе.

– Ничё, ничё, – успокаивала Лилия Феоктистовна и подмигивала мне, – встретишь, непременно влюбишься. Единственно, предлог бы хороший сочинить для твоего приезда.

И она подпирала подбородок ладонью, на минутку умолкая в задумчивости.

– А зачем темнить? Давайте приглашайте её, мы стол накроем, бутылочку купим, – прямолинейно выдавал я, вращая ножик на клеёнке.

– Да она скромница невероятная, ты что! – ахала с укоризной Беговых, отламывая от булки кусок пшеничного хлеба размером с кулак. – Вот если бы ты напросился к ней на стрижку… Юлька—то – парикмахер. Это она поссорилась с парнем, сбежала от него, и к нам перешла робить, пока он её ищет. Да, собрала манатки, и смылась от гада. Представляешь! Полтора года он пьянками её мучил. Бил! Хлестал! Скотина!

Я в душе скептически хмыкнул, но стоически отмолчался. В тот раз Беговых ушла от нас не с пустым кошельком, отчего конкретной договорённости по «невесте», достичь не удалось. Бездарно проваляв ваньку три месяца, я, отрастивший изрядный хаер, наконец, намекнул Фролу при встрече, что созрел к посещению «цыганочки». Фрол пообещал уточнить у матери, и через день, забежав переброситься в «подкидного», раздосадовано развёл руками:

– Мама говорит, проспал ты своё счастье. Юля уже с кем—то сошлась. Ну, сам виноват, раньше почесаться следовало!

В связи с отсутствием по сему поводу разочарования, делать приличную мину при плохой игре не пришлось. Вскоре за очередной порцией выполненных мною контрольных собиралась заехать Светка Мутилова, на которую у меня сложились определённые виды, а накануне почтальон доставил долгожданное письмо от Китайченко. Посему, о потере мифической Юльки я до поры, до времени не горевал.

Мутилова Светлана Петровна, или по—простецки – Светка, происходила родом из небольшого села Мокрого, стоящего в пятнадцати километрах от Питерки. Её бабка, Варвара Геннадьевна, являлась сослуживицей бабушки Кати. Около десятка лет они служили счетоводами в деревенской заготконторе, и считались закадычными приятельницами. После выхода на пенсию, дружба их не прекратилась и они, то одна, то вторая, изредка наезжали друг к другу в гости. Вместе ходили по грибы, за черникой, брусникой и клюквой.

Я не имел никакого представления о Светке, ибо бабуся её с собой в Питерку не привозила. Светлана, моя ровесница, по окончании девятого класса поступила в педучилище (мы обзывали его – «педулищем», а выпускниц – «педульками») на учителя начальной школы, и спустя год с моего переезда в город, вернулась в Мокрое, приступив к работе по специальности. Однако полученного средне—специального образования ей показалось недостаточно, и, провозившись с малышами пару лет, она решила обзавестись дипломом о высшем. Удачно сдав экзамены, Мутилова была зачислена на заочное отделение исторического факультета Тачанской педагогической академии. Сочетая труд с учёбой, Света выбиралась на сессии, устраиваясь на период сдачи у знакомых или в общежитии.

К нам Мутилова стала заезжать в связи с возникшими у неё в институте сложностями. Как я упоминал выше, наша профессия не предполагает наличие у человека свободного времени. Вот и Светка столкнулась с данной загвоздкой. На выполнение контрольных, самостоятельных, зачётных и прочего, сил почти не оставалось. Бабушка Катя, прознав про затруднения у внучки наперсницы в учёбе, по доброте душевной предложила воспользоваться моей помощью. Мол, у Сергея и учебники есть и лекции старые, наверняка, сохранились. И однажды Светлана, сверкая жизнеутверждающей улыбкой, вошла в нашу квартиру.

Я, заранее предупреждённый об её визите, невероятно волновался, и оказалось, не зря. Мутилова, сама того, возможно, не желая, охмурила меня в короткие сроки. Понадобилось лишь два свидания, чтобы следующих её посещений я ждал с иссушающим нетерпением, как больной, глядя на опостылевший серый ноздреватый снег за окном палаты, мечтает об оттепели, а с ней и об освобождающем выздоровлении.

Невысокая, крепкая, ладная, с зёрнышком родинки над правой губой, с разбросанными по плечам русыми волосами и прищуренными зелёными изумрудинками, излучавшими энергию, она знала, чего хотела, и прекрасно понимала, чего хочу я, но, увы, хотелки наши обладали противоположной направленностью. Проявляя интерес, реальный, поддельный ли, к моей скромной персоне, Светлана выказывала его настолько искусно, взамен, ничего, вроде бы и, не обещая, что шла кругом голова. Её пытливые пронзительные взгляды, бросаемые на меня, когда мы запирались в маленькой комнатке, её горячие сухие ладошки, которыми она накрывала мои пальцы, листающие книгу, всё это придавало мне вдохновения выполнять по ночам её факультетские задания. Ими она исправно снабжала меня в период сессий.

Неопределённость тянулась несколько месяцев и разрешилась безликим пепельным осенним вечером. Света, заскочившая забрать проверочные, выполненные мною накануне, пролистав записи, небрежно рассыпала их по простыни кровати, а затем медленно и грациозно приблизилась вплотную ко мне, сидящему за рабочим столом. Грудь гостьи, обтянутая серебристой водолазкой, очутилась на уровне моих глаз, и Светка не дала мне опомниться. Она оглянулась на закрытую дверь, с таинственным видом обняла мою шею, и, улыбнувшись, умело чмокнула меня в усы. К тому дню я уже слыхал, что у этой хитрюги вот—вот должен вернуться из армии кавалер, и слухи сии не доставляли радости. Я легонько отстранил Свету, намереваясь подняться, но она оценила попытку встать не вполне верно. Ей показалось, будто я оттолкнул её. На лице девушки отразилась незаслуженная обида.

– На пионерском расстоянии держишь? – она схватила тетрадки и принялась нервно постукивать ими о книжную полку. – С другими тоже так? Или одной меня боишься?

– Свет, я в курсе, у тебя жених скоро приходит…. И не жажду проблем на ровном месте. И себе, и на тебя гром и молнию навлекать.

– На ровном? – усмехнувшись, она снова рассеяла листы по покрывалу и провела ладонями по бёдрам. – Эх ты! Рохлюшка… Легко прожить собираешься? Беспроблемно? Другой бы…

Я в точности не помню своего ответа, кажется, ощущая горящие щёки, брякнул: «Я не другой», и попробовал обвить руками её плечи, но слова отныне вряд ли что—то могли изменить. С того случая ни она, ни я не стремились преодолеть препятствие выросшее между нами. Называя вещи своими именами, я—то с готовностью бы исправил недоразумение, но как это сделать имел расплывчатое понятие. Светка держалась неизменно прохладно и натянуто, а я только мучился, но не осмеливался ни словом, ни делом продемонстрировать существование неких обстоятельств.

Впрочем, произошедшее не мешало Мутиловой и впредь пользоваться моими наработками при подготовке к сдаче зачётов. Её приезды я подстерегал с надеждой на чудо, хотя повода к тому она не давала ни малейшего. Светлана дождалась возлюбленного, вышла замуж и навещала нас намного реже.

В последний свой июльский приезд она, в знак признательности за расписанные семинары, выставила на холодильник флакон «Вдовы Кличко Советского шампанского» и коробку конфет. Бабушка находилась в деревне, мы сидели в квартире одни, и я, решившись воспользоваться подвернувшимся шансом, предложил Светке отметить её диплом. «Шампусик» замечательно развязывает языки мужикам, и кое—что другое – женщинам. Улыбнувшись, она согласилась, и мы распили бутылку, закусывая игристое конфетками, но от медленного танца отказалась, сославшись на боязнь опоздать на автобус до Мокрого. Понурившись, я проводил Свету на трамвай, и по дороге, кусая губы и поигрывая желваками, старался бодренько шутить, но прекрасно сознавал, что вряд ли мы свидимся ещё.

Так и случилось. Бабуля, иногда звонившая в Мокрое, ездившая туда летом проведать подругу, делилась сведениями о жизни Мутиловой. После рождения дочери, муженёк Светланы, и ранее—то не слывший трезвенником, совершенно попутал берега. Пьянствуя с друзьями, он закрутил амор с любовницей, и оскорблённая Светка, прознав об этом, его выгнала. Они разошлись, а по прошествии полугода сошлись опять. Однако и появление нового ребёнка не спасло трещавшие по швам отношения. Тогда—то они расстались окончательно. Но Мутилова не являлась бы Мутиловой, если бы постоянно чего—то не мутила и останавливалась на достигнутом. Третья доча появилась через семь лет от юного супруга, но и с молодым хахалем Светка долго не протянула.

Следующие двадцать лет я обладал весьма смутными представлениями, где Светик и что с ней. Лишь накануне смерти старушки случайно обнаружилось местопребывание, и род занятий Мутиловой. Обзаведясь состоятельным папиком—пенсионером, она наконец—то обрела семейное счастье, а артистическая сфера деятельности, позволявшая в полной мере раскрыться недюжинным актёрским талантам Светки, делала брак прочнее. На весть о кончине знакомого человека, Светлана отреагировала спокойно, на просьбу присутствовать на похоронах, и вовсе не отозвалась. Многие люди помнят сделанное им добро пять минут, а нанесённую обиду – десятки лет.

Не забывая напрочь Мутилову, я вскоре перенёс внимание на цацу, недолгое время подвизавшуюся в модельном бизнесе. На Китайченко.18 Рассуждая здраво, не пересекись мои пути с Натахой Китайченко, я б абсолютно ничего не потерял. Вероятно, даже выиграл бы по всем позициям. Не испытал бы изнурительного напрасного ожидания, не читал бы издевательских записок, не жёг впустую нервы, не узнал бы о существовании Тищенко. С другой стороны, не схлестнулся б с ярким образчиком красотки—стервы, с милой мордашкой, почти идеальной фигурой модели и павловскими жестяными неулыбающимися глазами. Презрительно относящейся ко всему выходившему за границы понимания её куриных мозгов, и считающей себя не только выше, но и умнее окружающих, а книги ценящей не за содержание, а за цвет обложки, гармонирующей с обоями. Китайченко призвана была послужить мне хорошим уроком, но я, к превеликому сожалению, не учёл дарованный опыт, и практически ничему на нём не научился, повторяя в будущем ошибки, допущенные один в один в шашнях с Наточкой.

Послание с изъявлением желания познакомиться пришло в октябре. Моё пребывание в школе в качестве учителя шло второй месяц, и пределом мечтаний оставалось любой ценой дотянуть до ближайших выходных и отоспаться. Наверное, поэтому я не слишком серьёзно воспринял предложение неизвестной, и не проявил должного рвения, дабы добиться свидания наедине. Но хотелось разобраться, откуда у таинственной особы взялся мой почтовый адрес, и какие виды она на меня имеет. Благодаря монотонной и нудной переписке удалось выяснить, что информацию обо мне она заполучила от жены Владлена, но подробности Наталья всё же утаила, отделавшись фразами—пустышками.

Короче говоря, вытянул я из Китайченко чересчур мало полезных сведений. По её словам, она являлась единственной доченькой у новорусских богатеньких родителей, не чающих в ней души, тоже недавно закончила ВУЗ, но устроиться в школу пока не смогла. Хобби у неё отсутствовало, книг она не читала, кино не смотрела, музыку не слушала. Любимое занятие – домашние дела. Какие, одной ей и ведомо.

Я долго не звонил Наташе, хотя домашний номер она сообщила достаточно рано, и даже сама приглашала позванивать. Но я затягивал, совершенно не представляя о чём стану с ней беседовать. Не о модельном бизнесе же. Телефонному трындежу я предпочитал письма, по которым гораздо проще идентифицировать истинное содержание человека. Сочиняя весточки, я уподоблялся Александру Дюма, и бумагу не экономил. Наточка же, напротив, отвечала скупо и немногословно. Почерк её, убористый, ровный, прилизанный, мне нравился, а вот дух посланий оставлял двоякое впечатление. Пушаров, прослышав о моих эпистолярных поползновениях, поднял меня на смех, назвав глупостью нежелание увидеться с девушкой, проживающей всего лишь в другом районе Тачанска.

– Удивляешь ты меня, дружище! – хмыкнул он, мешая в кружке спирт с водой из-под крана. – Отделываться бумажками в конвертах вместо свидания и непосредственного общения? Не, моим мозгам неподвластно… Слишком ты рафинированный, не от мира сего. Будь проще, своди её в ресторан, в кафешку…

Мне, в общем—то, не потребовались десятилетия, чтобы уразуметь: Натка в интеллектуальном плане олицетворяла собой нуль без палочки, и буде наша встреча свершится (фантастика, но она таки состоялась спустя год), то придётся приложить массу усилий, дабы нащупать тему, волнующую нас обоих. Исходя из сказанного, Наталья на роль подруги подходила весьма условно, но я это, параллельно и понимал, и отрицал.

На моментальной фотографии, присланной с корреспонденций, я узрел высокую стройную барышню в соломенной шляпке, затенявшей лицо, стоящую с букетом цветов на фоне садового домика с мезонином. Вполне допускаю, неким стандартам красоты она и соответствовала, однако, за исключением неплохой фигурки я, разглядывая фото, не выделил ничего. И вопреки внутреннему голосу, подсказывающему: в данном случае надеяться особо не на что, я начал окучивать Китайченко.

Наточка. (Худ. В. фон Голдберг)

Благоприятный шанс оказаться в одной компании выпал во второй половине августа, на исходе каникул. Обычно в двадцатых числах этого последнего летнего месяца в Тачанске отмечают День Города. Отмечают на широкую ногу, с поголовным пьянством, ночным салютом и синеватым дымком от шашлычных углей, буквально въедающимся в одежду, в лавочки, в листву тополей, в стены домов центральной улицы. Набравшись решимости, я зазвал Натаху вместе обмыть это торжество, а вечером переместиться в Кировку и продолжить празднество в более интимной обстановке. Озвученная мною идея, её, кажется, заинтересовала, и последовал встречный ультиматум. Исходя из него, мне полагалось явиться на гульбище с двумя товарищами, ведь Ната собиралась «гудеть» с двумя подружками. Ну, значит, чтобы полная гармония получилась, в количественном отношении.

Я принялся за поиски тех, кто был бы не прочь познакомиться с привлекательными девицами, не обременёнными предрассудками. Кандидатура Пустышкина отпала сразу, ибо продолжение банкета организовывалось вскладчину. Туров не говорил ни «да», ни «нет», и тянул кота резину, по своему обыкновению ожидая, что из всего запланированного вытанцуется.

Оставались Пушаров и Южинов, и мне потребовалось ради переговоров поехать к ним на Вишнёвку. К моему изумлению, трудоголика Пушарова я в кабинете завуча не застал, хотя он клялся и божился, что днюет и ночует в школе. Да и на стук в дверь его квартиры никто не отозвался. Присев на скамейке у подъезда, я выдрал из блокнота листочек и, насколько возможно подробно, изложил суть дела, отдельно подчеркнув, что при серьёзном настрое они должны приехать в Кировку в ближайшие дни. Аккуратно свёрнутый квадратик я опустил в почтовый ящик Пушарова и, подежурив на лавке ещё около часа, отправился в обратный путь, надеясь завтра или послезавтра лицезреть приятелей во всём их великолепии.

Но и тут мне предстоял облом. Ни через сутки, ни через трое, ни Сашка, ни Куприян не удостоили меня визитом или звонком. Фрол Беговых также не поддался на мои уговоры. Денег у них в семье не прибавлялось. Однако, забегая вперёд, признаю, судьба не курица, её не обманешь, она в итоге свела Наточку и Фрола, правда не решусь утверждать, будто исход знакомства доставил удовольствие той или иной стороне.

Таким образом, чествование нами юбилея Тачанска осталось нереализованным. Но я уже закусил удила, и на руку мне сыграло заявление Китайченко о необходимости срочно увидеться, сформулированное ею в телефонном разговоре. Детали она обещала раскрыть в письме, и не соврала.

Суть пропозиции, приведшей меня в ступор, заключалась в следующем. По заверению Китайченко, где—то далеко, в какой—то области нашей необъятной матушки России, недавно скончалась её бабушка. Она оставила внучке в наследство хоромы на берегу Дона, но получить жилище внученька могла, лишь выйдя замуж. Мне—то Натка и отводила роль муженька, наводя на мысль о регистрации фиктивного брак. Если она меня не устроит в качестве супруги, то я вправе развестись, и претензий никаких она иметь не будет, наоборот, вручит 10% от суммы, вырученной за продажу постройки. Было обязательно провернуть её план до 31 октября, иначе капиталец уплывал.

Колебался я не долго. Но требовалось, как минимум, вживую увидеть ту, что сделала предложение, от которого сложно отказаться. И я стал настойчиво требовать свидания. Она согласилась, и 1 сентября, после окончания торжественной линейки в честь начала нового учебного года, я прямо с документами в папке, погнал к кинотеатру «Отчизна». Естественно, я чрезвычайно нервничал и пристально вглядывался в каждую проходящую мимо девушку. Наталья не появилась. Точнее, она, нацепив тёмные очки, прошествовала рядом с остановкой, где я вертел башкой в разные стороны, выглядывая её, и, тщательно рассмотрев планируемого мужа, села в подошедший кстати трамвай.

Проторчав там китайским истуканом 40 минут, я, отчаявшись, недоумевая, направился домой, а по дороге с телефона—автомата набрал её номер.

– Привет, Наташ, – замогильным голосом, всхлипывая подвывая, произнёс я, – это Максимов. Догадываешься, почему я звоню.

– Догадываюсь, – невозмутимо ответствовала ехидна. – Я передумала.

– Что передумала?

– Встречаться.

– Ну и отлично!

Я грохнул трубкой о рычаг и запрыгнул в маршрутку.

Дома, отыскав всё её бумажонки, я запихал их в конверт, приложив к ним насмешливую записку, указал на нем адрес Китайченко, и, не раскрывая данные отправителя, бросил послание в почтовый ящик. Позднее выяснилось, – письма свои обратно она не получила. По всей видимости, вес депеши превышал норму, и служащие отделения связи, не желая доставлять его адресату без доплаты, оставили пухлый пакет себе на память.

Горевать и рвать волосья на различных участках тела времени у меня не было. 28 часов нагрузки не предполагали сантиментов и соплей. Они ждали полной отдачи. Воспоминание о неприятном инциденте с Китайченко отходило на задний план.

Отправляясь следующим утром в школу, я увидел, – на детской площадке, у турника, лежит, прикрытый белой тканью труп мужчины. Из—под края простыни торчали чёрные брюки и пыльные ботинки. Милиционер, пристроившись на шатком бревенчатом краешке песочницы, в ожидании труповозки заполнял протокол осмотра места происшествия. После полудня я снова проходил по той же самой тропинке, и покойник до сих пор находился в прежнем положении. Вокруг стояло несколько зевак, и я расслышал сетования, что «…от безысходности повесился, им жалованье за 3 квартала шурупами и гвоздями собирались выдать…», что «Скорую» вызвали сразу по обнаружении мертвяка, но на подстанции пообещали приехать не ранее, чем найдут необходимый для поездки бензин. В описываемый период подобные ответы являлись обычным делом, и мало кого удивляли. Милиция не выезжала на вызовы, врачи к больным, пожарные опаздывали к полыхающим строениям. Бабушка Катя, коротавшая вечер на лавке с соседками, потом рассказала: мертвяка увезли около семи.

Прошлое нагнало меня неожиданно и по—свойски похлопало по плечу. Случилось так, что, выбравшись в деревню, в «Стекляшке» я увиделся с бывшими одноклассниками. Точнее, одноклассницами. Со Смитсон, а затем и Шмыгович. За прошедшие годы я сильно изменился, и обе они меня не узнали. Трудно вспомнить человека, когда ты маешься в очереди и мысли твои заняты подсчётами требующихся к ужину продуктов, а рядом мелькает, вроде бы, знакомая, и всё—таки совершенно чужая физиономия.

Заезд на уборку картошки планировался нами задолго до выходных. 1/2 надела, засаженного картофелем, мы вскопали с помощью мамы и Армена, в итоге прилично натрескавшихся браги, и по темноте носившихся друг от друга с криками: «Убью!» по огороду. На вторые сутки я не остался, «горела» подготовка к понедельнику, поэтому до обеда отбыл в город.

Аленделонистый Костя Герлов, наш новый учитель «Обществоведения» и «Истории» влился в штат в конце сентября. Темноволосый худощавый красавец с елейным взором и вкрадчивым тенорком моментально покорил сердца женской части коллектива. И даже Вика Максимовна, вплотную приблизившаяся к финишу бальзаковского возраста, на совещаниях нет—нет, да и бросала на Костика томные взгляды. Расписание она старалась делать Герлову близким к идеальному. А вот я от внезапных кульбитов графика иногда впадал в состояние отчаяния. Да и сложно не бегать с матом по коридорам в поисках Вики, если тебе поставили одновременно занятия в трёх отдельных классах. Приходилось выкручиваться. Постепенно я пообтёрся и привык, два урока враз в одной параллели уже не вызывали у меня замешательства.

Константин, пользуясь фурором, произведённым в коллективе, относился к профессии не то, чтобы легкомысленно, но всячески избегал проблем с детьми и стычек с начальством. Отметки выставлял, не зверствуя, при просьбах подправить, шёл на уступки. Дети же, чуя слабину, мгновенно уселись ему на шею и свесили ножки, запросто называя Герлова – «Костян», а он в ответ лишь застенчиво улыбался. Забежав как—то раз во время урока, проводимого им, в лаборантскую за забытым термосом, я чуть не упал, споткнувшись у входа о валявшийся чей—то портфель. Ещё на подходе к кабинету, я отчётливо слышал, – внутри стоит непрекращающийся гам, а очутившись за дверью, обнаружил, – детишки не только орут, но и носятся по комнате, дубасят сидящих рядом с ними товарищей учебниками, пускают самолётики, плюют из трубочек. А Герлов, делая вид, будто происходящее его вовсе и не касается, продолжает объяснять тему, обращаясь к пяти—семи учащимся, старавшимся в том аду расслышать слова преподавателя. Костя писал на доске термины и даты, а в её коричневую поверхность с хлюпаньем смачно впивались мокрые бумажки, выпущенные из трубок.

Так же, как Константина ученики любили за вольность на занятиях, меня ненавидели за строгость и попытки добиться хоть какой—то дисциплины. А Маломерова, спасаясь от нараставшего, точно снежный ком, бардака, в ноябре уволилась, чем поставила нас в достаточно неприятное положение. Её нагрузку срочно раскидали по остальным, а мне, вдобавок ко всему, досталось её классное руководство, к коему я оказался абсолютно не готов, ни морально, физически. Выхода, однако, не было, Должникова на меня надавила, и я согласился, о чём впоследствии неоднократно жалел.

Вскоре мне посчастливилось поучаствовать в праздновании Дня Синего Учителя, и ощутить на себе многие его прелести. Сигналом подготовки к действу послужило обращение завуча по внеклассной работе к коллегам с призывом представить от каждого объединения небольшое выступление. Общество поворчало, мол, лучше бы зарплату выдали, но смирилось.

Грачёва, услыхав о необходимости готовить концертную программу, в отношении меня тут же сменила гнев на милость. За три дня до того, мы с ней сошлись в клинче по поводу хрестоматий, полученных ею в библиотеке на моё имя. Разумеется, поступать подобным образом запрещено, но когда твои подруги – библиотекарши, то не возбраняется этим преимуществом воспользоваться. Я, прознав про её художества, полюбопытствовал у Грачёвой, кто станет расплачиваться в случае потери хотя бы одной книги. А Наталья Валентиновна принялась давать клятвенные заверения, что такое не невозможно. Почему невозможно? Да ПОТОМУ ЧТО!

И теперь, по окончании совещания, Грачёва, зная о наличии у меня гитары, подошла и, мило поигрывая ямочками на щёчках, заявила: я обязан поддержать честь гильдии историков.

– Нда? И как же? – с плохо скрываемым ехидством поинтересовался я.

– Ну «как же», «как же»? Саккомпанируйте и исполните что—нибудь.

– Да я бы, может быть и спел бы, да две струны порвались. А запасные купить оклад не позволяет. Миллион в магазине не меняют!

В итоге Грачёвой и Бодровой пришлось самим что—то изображать под фонограмму, а мы с Костей, развалившись, потягивали винцо.

Закуски на фуршет сготовили маловато. То ли денег не хватило, то ли специально так сделали, торопясь накачать присутствующих водярой. А вот розыгрыш «ценных призов» прошёл при всеобщем одобрении. Выигрывали зубные пасты, щётки, канцелярские скрепки. Мне повезло, я вытянул билетик с шампунем. Вернувшись со сцены к столику, я повертел пузырёк в руках, разглядывая этикетку, и с удивлением прочёл, – срок годности истёк пару месяцев назад.

Едва за окнами стемнело, официальная часть завершилась. Однако, расходиться никто особо не спешил, и я в числе избранных получил приглашение продолжить банкет в «Физике» Жарова, на третьем этаже. Пятнадцать человек быстро перебазировались на новое место дислокации, где с неослабевающим усердием опустошали принесённый снизу пакет с флаконами водяры.

Я, изредка опрокидывая в себя рюмашку, внимательно следил за происходящим, прислушивался к разговорам. Оригинальностью они не блистали. Женщины травили матерные анекдоты, присаживаясь на колени то к Жарову, то к балдевшему от их внимания Герлову, оправляли ему костюмчик, сдували пылинки с его плеча, жаловались на занудство мужиков, что—то шептали Костику на ухо и бегали прихорашиваться в соседний кабинет. Я не пользовался у барышень спросом, вдобавок от водки, закусываемой плиткой шоколада, поклёвывал носом, да разболелась голова от громкой музыки в стиле «тыц—тыц». Под шумок я решил покинуть тёплую компанию, а на пороге столкнулся с директрисой, пришедшей уговаривать раздухарившихся товарищей разойтись по домам в связи с поздним временем суток.

По дороге домой я пересёкся со школьным уркаганом юродивым, бритым наголо Бляшкиным из 9-го, считавшим своим долгом при наших встречах, скаля жёлтые клыки, бросить в меня камень, назвать «очкастым» и пообещать проломить мой черепок. Самое забавное заключалось в том, что я в его классе не преподавал, оценок ему не выставлял и вообще поначалу не имел ни малейшего представления о существовании этого слизня. Как—то, заметив Бляшкина в коридоре, я поинтересовался у Грачёвой, кто сей типчик, и услышал в ответ, что это не совсем нормальный паренёк, безобидный дурачок, состоящий на учёте у психиатра.

Стычки наши с Бляшкиным, наглеющим всё больше и больше, не прекратились и после его выпуска из школы. Тогда я на всякий случай уже таскал в сумке лёгкий алюминиевый ломик, всерьёз намереваясь пустить инструмент в дело при необходимости. Тем более, что затем на смену Бляшкину пришли ублюдки из 10-х, страстно жаждущие «разобраться с Максей»

– Ты, жучара, куда рано смылся? – напустился на меня в понедельник Костя, отведя подальше от чужих ушей и тыча указательным пальцем в пуговицу моего костюма. – У меня печень не казённая одному—то отдуваться.

– Отдулся? – захохотал я.

– Озверели окончательно, слушай! Пьяная баба по разрушительной силе опаснее атомной бомбы! Пришлось на парте с Наташкой сплясать, чтоб отстали.

– Стриптиз?

– Какой с меня стриптиз? На это охотниц и так хватало.

В следующий раз коллектив собирался отмечать новогодние праздники, но я, обеспокоенный бабушкиной болезнью, на пьянке не присутствовал. По словам Герлова, на ученической дискотеке двое из его подопечных, спрятавшись в туалете, ужрались до потери сознания. Первого откачивала Штрафунова с помощью холодной воды, пощёчин и «такой—то матери», а второму вызывали «Скорую», устроившей малолетнему алкоголику промывание желудка.

За неделю до 31 декабря бабушку увезли на операцию, и без проволочек вырезали грыжу. Обострение случилось у неё благодаря многочисленным поездкам в Питерку с целью вразумить Владлена, вернувшегося из армии в ноябре, наставить внучка на путь истинный. Владлен, как и до службы, снова не просыхал, действуя ещё с большим, нежели прежде, размахом. Братец устраивал драки на танцах, лупцевал жену за измены, иногда врывался к маме Зое, требовал денег и метелил её и Армена. Ребёнок у них голодал и постоянно болел. Супруге Владлена, предпочитавшей сыну шкалик, он был неинтересен, и пацанёнка частенько оставляли с бабкой, также не отличавшейся трезвым поведением.

Декабрь начался с сильных затяжных морозов, из—за которых в младшем и среднем звене отменяли занятия. Я покидал здание школы с красными, распухшими, шелушащимися от холода, царящего в кабинетах, руками. Отогреваясь, пил, пошвыркивая, на кухоньке, крепкий чай, и внимал последним известиям об анабасисе моей двоюродной сестрички, Нелли Кобылиной (бывшей Новгородовой), ни к селу, ни к городу разошедшейся с мужем, и поселившейся вместе с маленьким сыном в какой—то заиндевелой халупе в чужом посёлке.

– Ну чего же ей не хватало—то? – недоумевала старушка, придвигая мне тёплый душистый пирожок с рисом и луком. – Мужик трудолюбивый, хозяйство богатое! Корова, поросята, куры! Продукты свои! Парнишка отца обожает, а она, как обезумела. «Не люблю, – кричит, – его. Не собираюсь с ним жить!» Ой, не представляю, куда они теперь! С её—то характером! В голове ума нет!

Словно снег из поднебесья, Кобылина свалилась на нас на следующий день после операции. Приехав из больницы, я обнаружил, что в квартире кто—то побывал, нашёл на холодильнике флакончик женских духов, а в большой комнате – неразобранную матерчатую сумку с вещами. Сама Нелли нарисовалась около девяти поддатая, предложила сбегать за бутылкой. Я отказался, напомнив о необходимости с утра топать на работу. Нелли фыркнула, и ни слова не говоря уползла в гостиную, прикрыв кухонную дверь.

Назавтра выяснилось, – готовить съестное сеструха не намерена, зато как саранча замечательно сжёвывает мою стряпню. Бич пакеты, хранившиеся в кладовке, она спрятала у себя в шмотках, молоко выпила, а варёный картофель и сосиски сожрала. Ставить овощи на плиту заново времени не оставалось, я погнал в клинику, стараясь успеть в часы приёма, да там и обмолвился о политике разграбления и нахлебничества, осуществляемой Нелькой.

Утром «королевна» наведалась к бабуле, прослушала нотацию и, вернувшись, устроила яростный скандал, чудом не переросший в драку. Я уже присматривал, чем стану обороняться от мечущейся по коридору, раскрасневшейся вопящей дурным голосом восьмидесятикилограммовой лошади, стулом или «лентяйкой», когда неожиданно заверещал звонок. Это оказалась соседка, бабушкина добрая знакомая. Услыхав ор, доносящийся из—за стенки, она решила проверить, всё ли у меня в порядке, а заодно попросила отвезти для больной кураги и тёртой свёклы.

Обрётшая хладнокровие Кобылина, едва гостья удалилась, потребовала, чтоб я не попадался ей на глаза, и заперлась в зале. Нельке ничего не стоило воткнуть в человека что—нибудь острое из попавшегося под горячую лапу. Подобное коленце она однажды выкинула с брошенным муженьком, пригвоздив, в одной из потасовок, его запястье к столу старинной металлической вилкой с тремя зубцами. Зная о данном факте её насыщенной биографии, я считал дни до отъезда драгоценной родственницы, не выходил из комнатушки, и появлялся на кухне набегами, лишь для того, чтобы разогреть чайник и перелить кипяток в термос.

Постепенно до меня дошло, в чём крылась загадка её неадекватных действий. Причины семейных тайн лежат близко от поверхности. Ковырни перочинным ножичком, и ты утонешь в засасывающей липкой болотине взаимных обид, недоговорённостей, сплетен, чёрной зависти. Во мне Нелька видела ни к чему не годного типа, мешающего ей и дитю переселиться на новую жилплощадь. С тех пор она и находится со мной в смертельной вражде, не поколебленной даже триумфальным въездом на квадратные метры раздора, последовавшим вскоре за моим переездом к Лине.

Получив зарплату за май вечером 30 декабря, я созвонился с Туровым и предложил ему встретить наступающий год вместе. Утром 31-го он пригнал, и мы, прошвырнувшись по магазинам, закупились необходимым. До темноты жарили, парили, варили, строгали «Оливье» по туровской рецептуре. По квартире витали неповторимые ароматы приготовляемого мяса, подливки, гарнира. Настроение, смазанное от проживания рядом с Кобылиной, чуть выправилось, и в будущее я глядел с робкой надеждой. Впрочем, в том возрасте, что мы с Пашкой находились, в грядущее смотришь с заветной мечтой, независимо от творящегося вокруг. Сие есть закономерность. Салаты, запеканки, фаршированные кальмары, окорочка в чесночном соусе и майонезе получились замечательно. Мы, закусывая ими «Сангрию», чередуемую с притараненной Туровым водкой «Посольской – экстра», любовно именуемой им «Козыревской», до трёх ночи пялились в телевизор, лениво обмениваясь историями из жизни педагогических коллективов.