Читать книгу Перекрёстки детства, или Жук в лабиринте - Альберт Светлов - Страница 18

Кухонька отделялась от основной комнаты тонкой перегородкой из щелёвки, выкрашенной в зелёный цвет, обтянутой самоклейкой, и эти думы внушены оттуда. У потолка там крепилась широкая тесина с хранившимися на ней пустыми банками, тазами и прочей утварью, а прикрывалась она от любопытных глаз шторой в ёлочках. Из стенки торчали гвозди, на которых висели играющие солнцем поварёшки, просвечивающие дуршлаги, заскорузлые сковороды и сковородник тяжёлой судьбы. Под антресолью, испытав забавы и труды, поселился светлый, не первой свежести, буфет, за чьими скрипучими дверцами держали разнокалиберные эмалированные кастрюльки для варки супов, картофеля, макарон, двухсотграммовые кружки, гранёные стаканы и деревянные скалки, отполированные ладонями до блеска. В его глубоких выдвижных ящиках – схронах лежали чайные и десертные ложки, металлические и алюминиевые вилки, ножи и пара потёртых, марающихся чёрным, точильных брусков. В прямоугольной секции, рядом с пластиковыми крышками и винными пробками, перекатывалось чайное ситечко. Им пользовались довольно редко, предпочитая глотать густой терпкий настой вместе с суетливо плавающими чаинками. На столешнице, покрытой изрезанной клеёнкой с репродукциями овощей, пристроилась двухкомфорочная электрическая плитка. У противоположной стены безумной вспышкой непреклонных сил, разместился комод. За его тщательно протёртым стеклом, на лёгких съёмных полочках, обёрнутых синей с розовыми кубиками упаковочной бумагой, мама с особой аккуратностью расставила четвертьвековые железнодорожные подстаканники, рюмки и многое другое. Из—за шкафа выглядывали края разделочных досок и квадратной, пачкающейся мукой, треснувшей посредине, фанеры.

Напротив камина, близ тумбочки стоял стул с мягким продавленным красным клетчатым хрюкающим сиденьем, а справа от тумбы – жёсткий табурет с отверстием в центре от высохшего и выпавшего сучка.

Когда в гости к нам вваливалась компания папашиных приятелей, покурить они отлучались, на кухню, зимой приотворяя маленькую верхнюю форточку окна, а летом и обе его створки, выходящие на убогий огород соседки, проживающей с красавицей-дочерью под нашей квартирой, в полуподвале.

Оконца большой комнаты сквозь заросли сирени в нашем садике таращились на центральную улицу села, на аптеку с её резными небесными ставнями и высоким крыльцом; на реку, на прибрежную рощу, на обшарпанное каменное старое здание больницы с покосившимися воротами.

Во время предновогоднего вечернего сабантуя, приглашённые хозяином сослуживцы, скинув серые кители с сержантскими погонами, ослабив форменные галстуки, испив морозной водочки из сенок, и закусив жареной рыбкой с рожками, посмеиваясь о чём—то своём, пробудились, зашумели, возносясь с быстротой якоря, отправились подымить вонючей «Астрой». Мне и брату не сиделось, мы бегали, щипали мандаринки, вопили, дёргали взрослых, мешали их беседе. Папу наше поведение утомило, он поймал меня и усадил к себе на колени. Дальше произошло совершенно неожиданное. Отец сказал, обращаясь к сидящим у печурки товарищам:

– Смотрите, сейчас заревёт.

Несколько секунд напряжённой тишины и непонимания, кто именно вот—вот должен зареветь. А он стряхнул мне на запястье горячий пепел с сигареты. Я отчаянно взвыл, словно наблюдая со стороны, как папаня щелчком отправляет тёмный ломающийся прямоугольник на мою правую руку, а я начинаю орать и гребнем встающей волны убегаю к матери.

Не всегда его встречи с корешами заканчивались подобными шуточками, коллеги его были обычными нормальными мужиками и охотно с нами играли, мастеря машинки, кораблики. Подарив мне на день рождения лилипутское милицейское авто с жёлто—синими полосками, один из друзей родителя, кажется Володя Мешков, мужичок невысокого роста, с тихим печальным голосом, медными аккуратно подстриженными усиками, прилично пьющий, заявил, мол, техника неправильная, у неё лобовое стекло краской закрашено. Недолго думая, он взял с телевизора ножницы и начал со скрежетом счищать покрытие переднего щитка. Удалив его безвозвратно, Мешков удовлетворённо хмыкнул, произнёс:

– Ну, теперь совсем настоящая, – и вручил технику мне. И действительно, стало казаться, будто получилось гораздо лучше, чем раньше и вечен только мир мечты.

Мешков заходил к нам достаточно часто, и мы с ним, почти каждый раз, ползая по бордовому паласу, рычанием изображали трактора, жужжанием – самолёты и цокали, если шла пластмассовая конница Будённого вперемешку с древнерусскими всадниками. Иногда дядя Володя, шевеля своими рыжими щёточками усов и старательно проговаривая слова, читал сказку про репку, про лису и зайца. Детских книг у нас скопилось множество. А однажды он принёс новые батарейки к забарахлившему луноходу, пародирующему летающую тарелку на роликах. Натыкаясь на ножку дивана, стену или валявшуюся тетрадку, возмущённо гудя, и помигивая расположенными на корпусе разноцветными лампочками, сей агрегат сворачивал вправо-влево, чертя полусонные звуки, и это приводило меня и Владлена в неописуемый восторг, а затем, деловито жужжа моторчиком, продолжал свой путь до следующей преграды. Вьюжистыми зимними вечерами мы гоняли его, не жалея батареи.

Закончилось тем, что, посаженные элементы питания, большие картонные патроны, позабыли достать, и кислота из них вытекла, разъев контакты. Отца уже не было в живых, и я, любопытствуя, рискнул вскрыть нижнюю панель аппарата, осмотреть, ничего не понимая, его внутренности. Здоровье процедура ему не вернула, скорее наоборот, поэтому спустя некоторое время мама потихоньку убрала инопланетника в чулан. В подполе он и пребывал, пока случайно, ища пиратские сокровища, я не поднял крышку и не обнаружил его среди груды старых сапог, туфлей и бесколёсных пластмассовых самосвалов. Луноход покрылся грязью, пылью и казался мёртвым, вызывая смутное чувство сожаления о чём—то хорошем, светлом, бесконечно далёком и невозвратном. Я оставил его там, где он покоился без малого десятилетие. Помимо прочих безделиц, найденных в погребе и находящихся примерно в таком же печальном состоянии, обнаружилась неваляшка с дыркой в носу, и ещё, хотя и сильно поцарапанная, но рабочая, металлическая юла с сиреневыми, жёлтыми и зелёными полосами, чья ручка изогнулась от сильного нажатия. Когда—то игрушки, сваленные туда кучей, доставляли нам радость, веселили нас с Владленом, а сломавшись, оборвав тонкие властительные связи, отправились на свалку, в забвение. Также и люди, сначала, в раннем детстве, дарят окружающим свет и тепло, а по истечении гарантийного срока пользования ломаются и выбрасываются на помойку, являющуюся предшественницей кладбища.

Но мне тогда почудилось, будто теплится неведомая искра жизни в этих похороненных вещах. Попробуйте извлечь их из небытия, протереть влажной тряпочкой воспоминаний, и они, предметы старой прозы, озарённые волшебством, засверкают, и вновь беззаветно, из последних своих, почти отнятых старостью сил, порадуют вас, одновременно прозорливо намекнув: аналогичная участь ожидает и игроков.

Вот на надорванной вверху семейной чёрно—белой фотографии, сделанной в январе 1978 года, – наше семейство. На фоне настоящей, лесной ёлки, украшенной стеклянными и бумажными фигурками, затянутой дождиком и мишурой, распространяющей аромат хвои, у серванта—стенки с раздвижными дверцами, за которыми хранились различные вещи, – от шкатулки с деньгами до одежды и постельного белья, и фужерами на полках, – сидит, держа младшего сына, моего брата, отец в служебной сержантской форме. Он чуть склонил голову, смеётся, а ребёнок у него на руках, облачённый в белые ползунки и распашонку, смотрит не в объектив, а на мигающие гирлянды.

Я, в наглаженных брючках и рубашке, занимаю место справа от папы, глядя в камеру широко распахнутыми удивлёнными глазами, а позади меня стоит мама в недавно купленном тёмном коротком платье с большими алыми розами. Она щурится под очками, а на губах – улыбка. Слева от неё – детская кроватка Владлена.

Через год с хвостиком старшего Максимова не станет, а фото останется напоминанием о холоде голых прозрачных аллей соловьиных, о золотом веке нашей семьи, длившемся, как и любая добрая история, не очень долго.

Слишком недолго…