Читать книгу Перекрёстки детства, или Жук в лабиринте - Альберт Светлов - Страница 24

Пройдёт много лет и, распластавшись на узких тёплых скрипучих половицах недавно выкрашенного шероховатого пола в комнате девушки, ещё вчера называемой мною невестой, ожидая от неё вынесения приговора, я, не созданный для драк и споров, вспомнил один из дней детства, когда мною овладело аналогичное чувство отчаяния. Стояла такая же манящая весенняя погода, разлившая над головами глубокое и недосягаемое небо, бесконечное и вызывающее необъяснимую безысходность.

В первую жаркую майскую субботу я вернулся из школы, застав квартиру нашу, размещавшуюся в большом, бревенчатом здании дореволюционной постройки, вплывавшем в дождя и памяти круговорот, принадлежащем до Гражданской войны упитанному деревенскому священнику, и позже разделённом на четыре отдельных помещения, запертой. Тонкий ключик от замка, хранимый под цветным плетёным ковриком у порога, мама почему—то не оставила в привычном месте, а прихватила с собою на кладбище, куда она, бабушки и дед отправились в связи с именинами отца. Бросив на огороженную перилами веранду коричневый портфель с дневником, тремя учебниками, тетрадками, и с выведенным на боку примером «2+1=?», я, безрезультатно обшарив в поисках отмычки углы и щели, и испачкав при этом пылью школьный пиджачок и брюки, отряхнулся и, болтая ногами, уселся на лавку, прикидывая, чем отпереть чёртов запор.

Разумеется, лучше было бы просто, жмурясь и мурлыча на солнышке, дождаться матери, или прогуляться до книжного, до кулинарии, но свербящее в ягодицах желание отомкнуть дверь самому, да вдобавок пустыми руками, продемонстрировав окружающим поистине суворовскую смекалку, лишило меня шансов на минимально разумные действия. Логически рассудив, я сформулировал особый, универсальный в сферическом вакууме вывод, что ключ, плоский и продолговатый, вполне можно заменить чем—нибудь схожим по форме. Порыскав в дровяниках среди вёдер, лопат, граблей, окучников и прочего невероятно скучного и грязного инвентаря и, не отыскав ни подходящей железки, ни болотной ржави с отраженьем звёзд, я отодрал от забора длинную не слишком широкую щепку. Толстоватая лучинка со скрипом пролезла в отверстие. Ликуя в радостном волнении, я посчитал, будто нахожусь на полпути к успеху, и лишь после того, как она, чуть слышно хрустнув, обломилась, и намертво прописалась в гнезде, мне стало ясно: если срочно не исправить содеянного, я сегодня опять не хило получу на орехи. Подобранным ржавым гвоздём я принялся торопливо выцарапывать застрявшее в механизме дерево, но удалось только немного размочалить верхушку щепы, ни о каком «вытащить» и речи не шло. В панике я метался по двору, стремясь сообразить, что предпринять, но возвращение родных, положило конец бессмысленному беганию из сарайки в сарайку. Матушка, воплотившая в себя черты стремительного века, справившись об оценках, поинтересовавшись, не голоден ли я, достав кошелёк, поднялась на крыльцо, и я, закрыв глаза, мысленно попрощался с белым светом, друзьями и любимыми книгами. Не разобравшись поначалу, отчего ключ не проходит в внутрь, но вскоре всё поняв и, вооружившись отпавшей от ограды рейкой, матушка загнала меня в неоттаявшее пространство между пузатой дождевой бочкой и колючей поленницей. По—собачьи глядя в высокую и недоступную синь, страдая от неумения летать, я начал мямлить трусливейшую и подлейшую околесицу: мол, совершил сие отвратительное и недостойное советского школьника, свежеиспечённого пионера, деяние – не я, а совсем другой человек, и зовут негодника – Олежка Меженин.

Меженин, воспитываемый одинокой матерью – алкоголичкой, допившейся до цирроза, слыл отпетым хулиганом, на которого ничего не стоило списать любое происшествие, благо, приводов в отделение милиции у него имелось предостаточно. Отхватив пару лёгких ударов палкой по заднице, я, завыв, сжался на скамейке, старательно размазывая по щекам сопливые слёзы, а дед, поверив моим словам, навестил Межениных, живших на горке, на Почтовской—стрит, где он, однако, никого не застал. Спустя неделю настырный дедуля таки выловил пребывавшего в неведении Меженина у булочной, дабы задать ему ряд удивительно простых и неожиданных вопросов.

Вышедший на шум и крики, зевающий сосед Женя, облачённый в застиранную майку и выцветшее чёрное трико, несмотря на дикое тряское похмелье, почуял в сложившейся ситуации возможность за столбцом скупых газетных строчек заработать на опохмелку, и сбегал в чулан за сапожным шилом с крючком. Изобразив утомлённого ареной клоуна, он скрипнул: «Вуаля!» и, шипя, дунул в замок. Выдирать пробой не пришлось. Чмокнув выданный за труды честный рубль, хлопнув в ладоши и присев, Женя поддёрнул трико, закурил «Приму», накинул поверх футболки рубашонку, сунул в карман сетку и, отирая со лба пот, направился в винный.

А меня маманя криком и подзатыльниками загнала домой и до вечера никуда более не выпускала.

Нагоняи по ходу стихотворного сюжета я получал частенько, и почти всегда справедливо. Мерзкое свойство перекладывать персональную вину на других и неготовность лично отвечать за свои проделки, не спасали от порок, не искоренявших стремления отчебучить что—нибудь шкодное, вызванное влечением изведать неизведанное и жаждой познания мира. Жажда – жаждой, но иногда она принимала чрезвычайно опасные для меня и моей семьи формы. Любому ребёнку, вероятно, присуще очарование пламенем, способное привести к фатальным последствиям. У меня оно не проходило долго, вопреки заслуженным колотушкам, ведь столько на свете цветёт заповедных долин…

В один из пригожих денёчков мне удалось раздобыть спички, хранившиеся у нас в печурке. Я просто подставил к печи стул и, встав на него, нащупал углубление между кирпичами. Коробков там лежало штук пять – шесть, и пропажу не заметили. Позаимствованный мною – приятно отдавал селитрой и имел сверху наклейку с рисунком пузатого золотого самовара. Совершать «подвиги» я навострился в компании Эдика Бурштейна, одноклассника. Его родители, трудившиеся воспитателями в интернате, проживали тут же, и однажды Эдичка пригласил нескольких знакомых пацанов, в числе везунчиков оказался и я, посмотреть на морскую свинку, обитавшую у них. Мы с восторгом и потаённым желанием погладить диковинного зверя, чуть дыша, разглядывали толстенького мохнатого хомяка, с неослабевающим хрустящим аппетитом пожиравшего сочные капустные листы, а в окна, щурясь, лезло лето.

В упомянутый злосчастный полдень, радуясь коварному грузу за пазухой и распирающему всемогуществу от его владения, я повстречал Эдика с ведром возле колонки и предложил:

– Слушай, пойдём, пожгём чё—нить, у меня спички есть.

– Врёшь, Сега! Не, чё, правда? – в его голосе чувствовалось недоверие, которое требовалось немедленно развеять.

– Во! Смотри! – я, оглянувшись и убедившись в отсутствии поблизости взрослых, продемонстрировал драгоценную добычу с брякавшими внутри селитряными палочками.

Конечно, Бурштейн с радостью согласился. Он отнёс воду на кухню, мы с ним, осторожно ступая вдоль калитки, пробрались, не хлопоча запутывать следы, в огород бабушки Кати, и я, опустившись на корточки, торопливо уложил горкой прошлогоднюю сухую траву, но внезапно нашу террористическую деятельность прервал окрик деда, вышедшего к теплице с лопатой:

– Вы чё делаете, вышквардки?

Не найдя ничего лучшего, чем крикнуть Эдьке:

– Бежим скорее сено поджигать! – я дёрнул его за рукав, и стремглав бросился к сеновалу. Мудрый старик не стал нас преследовать, поступив проще, – он прошёл двором и появился у погреба в момент, когда я сгребал готовую полыхнуть, словно порох, солому. Схватив юного пиромана за шиворот и вырвав орудие преступления, он оттащил его в хату, и без лишних увещеваний отлупцевал ремнём. Позвонили матери. Она прибежала, отпросившись на время с работы. Орали на меня до дрожания фужеров в серванте, и эту выволочку я запомнил навсегда. Однако, что характерно для тупых и недалёких баранов, коим я тогда являлся, выводов особых не сделал, не зачёркивал в прошлом ни стона, и бывал ещё не единожды вразумляем за страсть к огню и прочим пакостям.

Бурштейна за ухо отвели к папе-маме, где он получил причитающуюся ему порцию воспитательной программы, предпочитая в дальнейшем держаться от меня подальше. Через два месяца его отца назначили заместителем директора в Тачанский детский дом, и следующий учебный год примерный мальчик Эдик Бурштейн встретил уже в городской школе.