Читать книгу Целуя девушек в снегу - Альберт Светлов - Страница 3

Когда в очередной раз речь зашла о том, чтобы пригласить на обед Павла Викторовича, нашего дальнего родственника, бабушка Катя выразила сожаление, что Пашка Туров давно к нам не заглядывал, а сам я, почти год, как перестал навещать Ложкиных. Павел Викторович и Туров проживали тогда в одном районе, именуемом в городе «Вишнёвкой», хотя ни тот, ни другой не подозревали о существовании друг друга, и вообще, лично были не знакомы.

Небо над тем районом, где они обитали, имело, в основном, цвет густой вишнёвой наливки, от этого сходства и пошло, данное неизвестным острословом, название, ставшее со временем, в некотором роде визитной карточкой городка. Объяснялся, столь несвойственный привычным небесным цветам оттенок, побуждающий, впервые увидевшего его сельского жителя, удивлённо тыкать пальцем в вышину, толкать, при этом, шедшего рядом товарища, и вопрошать: «Эт чё, Миха, у них тут, испытания проводят, чё ли?» и добавлять: «Фууу, ну и вонишша! Точно у нас на коровнике!», расположением в городской черте нескольких химических предприятий, щедро делящихся с жителями Нижнего Тачанска радужными выбросами и оригинальным набором ароматов доброй части периодической таблицы Менделеева.

Обычным свежим майским утром, после ночного дождичка, в четверг, проезжая мимо стоянки у железнодорожного вокзала, откуда открывался особенно апокалиптически—зачаровывающий вид на тянущиеся в высоту разноцветные хвостищи дымов, постепенно смешивающихся и придающих, тем самым, друг другу дополнительные серо—ядовитые оттенки, я стал невольным свидетелем того, как мальчик, лет, примерно, пяти, зачарованно глядя в пыльное трамвайное окно, на клубящиеся вверху разнокалиберные волны, спросил мать, на коленях которой уютно расположился: «Мам, а там облака делают, да?» Я усмехнулся, расслышав по—детски наивный вопрос, но не узнал, что ему ответила мама, достаточно миловидная молодая женщина, одной рукой беспрестанно одёргивающая подпрыгивающего у неё на коленях сына, а второй поправляющая короткую причёску, и прикрывающая лицо от лучей восходящего солнца, бьющих в стекло с левой стороны. Именно в тот момент, когда она в очередной раз, поправив причёску, взялась что—то объяснять сынишке, успевшему уронить белую лёгкую бейсболку на пол вагона и, уже вскочившему на ноги дабы её подобрать, раздался усиленный динамиком голос водителя трамвая, едва разборчивый из—за фонового треска и шипения:

– Улица Парковая. Следующая остановка – Луговая.

Луговая являлась той точкой, где мне следовало сходить, и я оторвался от поручня, сделал шаг, остановившись у вагонной двери и опёрся на неё рукой. Конечно, я вроде бы нарушал требование, начертанное белыми полустёршимися трафаретными буквами на стекле: «Не наваливаться на дверь во время движения трамвая», но так делали все, а, если воспринимать намалёванное требование буквально, то я и не наваливался, а всего лишь слегка опирался. Кондуктор, в начале пути получившая с меня плату за проезд, спокойно подрёмывала на сиденье у кабины водителя. Через пару минут дверь вагона должна была с лязгом откатиться вправо и выпустить меня на улицу. Провожая взглядом ползущие за окном тополя с юными, покуда не успевшими покрыться слоем серой пыли, листочками, дорожные столбы, несущие на себе электрические провода, легковушки, обгоняющие наш трамвай, я заметил в стекле двери и отражение мальчика, вновь усевшегося на колени матери, успевшей, пока сынишка поднимал с пола кепчонку и неловко сбивал с неё мусор, поправить свою короткую зелёную юбочку. Мать что—то снова принялась рассказывать ребёнку, но я не разбирал слов, произносимых женщиной, до меня доносился чуть слышно звук её голоса, напоминавший журчание лесного ручейка.

Вместе со мной из трамвая вышли три человека, – два парня лет двадцати, быстрым шагом заспешивших по асфальтированной дорожке вниз улицы, и высокая, длинноволосая, близоруко щурившаяся девушка, подносящая запястье с часиками почти к самому носу. Здесь, на Луговой, с трамвая сходили студенты, предпочитавшие данный, относительно дешёвый, вид городского транспорта. Надо признать, это не лучший вариант выбора пути, ведь отсюда до ВУЗа оставалось пройти около километра.

Перебежав лёгким шагом брусчатку, я обернулся назад, посмотреть, как, кряхтя и постукивая колёсами на стыках рельс, незаметно набирая скорость отъезжает трамвай, увозящий маму и её любознательного, бойкого сынишку. В этом городе меня никто не знал, я тоже не водил знакомство с 99,9% населяющих Тачанск граждан, поэтому и не стеснялся носить очки, но и в них не сумел разглядеть минутных попутчиков, сидевших у широкого окна, выходящего на другую сторону дороги.

Трамвай оставался, хочешь не хочешь, платным транспортом, и деньги с пассажиров взимали исправно. Однако, в резерве находчивых школяров имелся один хитрый способ проехаться до института почти за так, условно—бесплатно. Я имею в виду электричку. Она отправлялась с вокзала в областной центр в 07:31, за полчаса до занятий. Проехать в ней требовалось всего один полустанок, и студенты, пользуясь тем, что контролёры не брались шерстить всех подряд на столь малой дистанции, выстаивали 4 минуты пути в провонявшем дешёвым табаком тамбуре, или занимали самые ближние к раздвижным, хлопающим во время поездки дверям, скамьи.

Вообще—то, у ВУЗа имелся автобус, собиравший учащихся последовательно в трёх разных точках центра города. Маленький, вонючий, холодный, с минимумом мест для сидения. К сожалению, я на него, обычно не успевал.

Мы с товарищами почти не пользовались электричкой ибо, по большей части, просто опаздывали, прибывая на вокзал уже после того, как она покидала перрон. Но находились и те, кто направлялся на учёбу принципиально, исключительно на поезде. Я относился не очень ответственно к данному вопросу, потому, случалось, не успевал на первую часть лекции и дожидался пятиминутной перемены в рекреации. Правда, это было, скорее исключением, нежели правилом. Ко всему прочему, мне и моему новому институтскому другу, Диме Лазаревичу, улыбчивому, никогда не унывающему очкастому крепышу, ставшему, вскоре, одной из звёзд вузовского КВНа, доезжать до места назначения, порою удавалось без пересадки. С той части города, где мы жили, с Кировки, до Лесной ходил прямой трамвай. И если утром, в час пик, получалось чудом втиснуться в его забитое до предела спешащими на работу людьми, нутро, то мы, безмерно довольные сим фактом, благополучно достигали нужной нам остановки, не потратив ни копейки впустую. Правда, у вокзала заранее старались оказаться поближе к одной из дверей, толпа, прорывающаяся в вагон, наглухо запечатывала имеющиеся входы и выходы, и существовала отнюдь не иллюзорная опасность, проскочить не только свою улицу, но и несколько следующих.

Надо сказать, весной и осенью попадать на учёбу казалось не слишком—то и сложным делом. Всё обстояло гораздо печальней зимой. Особенно первой зимой. Зимой, когда перестала существовать великая держава, а экономику молодые реформаторы вогнали в коматозное состояние. Естественно, Тачанск не обошли проблемы, обрушившиеся на население в ту тяжёлую пору. Одной из многих проблем явилась транспортная. Нет, конечно, она не взялась ниоткуда, не являлась этаким невиданным зверем, неожиданно материализовавшимся с началом шоковой терапии. У неё имелись глубокие корни, просто одновременно с крушением Союза, стартовали и массовое обнищание, и деградация государственных предприятий, одномоментно лишённых ассигнований. Поэтому—то транспортный вопрос резко обострился. Сократилось в разы число автобусов, выходящих на линию до Кировки, а число жителей этого спального района, между тем, продолжало увеличиваться. Трамваи не справлялись с перевозкой всей массы людей, особенно в ранние часы. Уехать утром и вернуться в Кировку вечером, стало нереально сложно.

Вдобавок, зима на стыке эпох года выдалась не на шутку холодной. В ожидании транспорта приходилось иногда выстаивать минут по сорок, коченея на обжигающем ветру, кидаясь к каждому автобусу, часть из коих на нашем пятачке даже не замедляла хода. Они ещё ранее до отказа забивались людьми, и проезжая мимо, лишь резко сигналили да, набирая разбег, демонстрировали остающимся красные огоньки фар. Время от времени, доведённый до крайности народ целой толпой кидался под колёса, блокируя движение «Икаруса», и вынуждая водителя попытаться открыть двери. Однако, счастливчики, набившиеся ранее внутрь, будто сельди в бочку, упёршись в разворачивающиеся створки, не давали им распахнуться, и разочарованные группы замёрзших и спешащих на заводы работяг, бессильно пинали по скатам и бортам автобуса, матерились, но всё же отпускали транспорт восвояси.

Примерно аналогичная картина наблюдалась и с появлением очередного трамвая. Они ходили тогда безо всякого расписания, примерно раз в 20—25 минут. Вагоновожатая, согласно инструкции, отказывалась продолжать движение до тех пор, пока не закрывала двери полностью, и тогда, находящиеся снаружи, и принимались толчками утрамбовывать тех, кому удалось закрепиться на подножке. Сопровождалось это истеричными воплями водителя, испуганно оравшего в микрофон: «Пока двери не закроете, дальше не поедем! Освободите среднюю дверь, поднимитесь выше! Пройдите вглубь салона». Тут же неслись ответные выкрики: «Твоюмать, да куда наверх—то? На головы, что ли, лезть, нах? Или на крышу?» В жуткой давке люди старались пробраться к выходу заранее, за две, а то и три остановки до нужной. Некоторые парами устраивались на металлической сцепке трамвая, болтающейся сзади, так называемой «колбасе». Иногда, но очень редко, на линию выпускали сдвоенные вагоны, и очутиться в нужном месте к моменту их появления, считалось большой удачей.

Пару раз в утренние морозы под —30, после сорокаминутных безрезультатных метаний от автобуса к трамваю и обратно, я возвращался в квартиру, еле двигая посиневшими руками, совершенно закоченевший и деморализованный невозможностью выбраться в центр. Но бабушка с дедом, дав мне пять минут на обогрев, доставали из кладовки валенки, заставляли сменить на них зимние ботинки, и выпроваживали за дверь, приговаривая: «Даже не мечтай оставаться! Ишь чего придумал, учёбу пропускать! Холодно ему! Всем холодно, другие—то как?» Они изнеженность внука решительно не понимали. Бо́льшая часть их жизни прошла примерно в таких-же условиях. Они, то мёрзли, то недоедали, а до школы ходили, или ездили на лошадях, за двенадцать километров в любую погоду.

Ситуация с транспортом стала медленно меняться в лучшую сторону, едва приватизации подвергся парк автобусов и маршруток. На линию начали выпускать окончательно разваливающиеся колымаги с дырами в полу. Стоимость проезда в подобной телеге составляла, если не ошибаюсь, 5 рублей, а потом и 15, тогда как в муниципальном автобусе – 50 копеек. Увы, муниципальных почти совсем не сохранилось. Проезд в трамвае, после повышения цен, тоже равнялся 50 копейкам, но и эти деньги, подчас, удавалось сохранить, ибо в плотной массе утренних ездоков ни один кондуктор работать не мог. Сидя на своём месте контролёрша, дёргаясь, кричала: «Передаём за проезд! На линии контроль! Задняя площадка, пересылаем деньги!» Кто—то и в самом деле отсылал вперёд монетки, но большая часть делала вид, будто не слышит, хмуро разглядывая слой льда на окнах.

Вот так, с боем прорвавшись внутрь салона, не стоило дёргаться и выходить у вокзала лишь для того, чтобы пересесть в электричку. Хотя, однажды, когда утренний весенний морозец второй половины марта по—зимнему бодро пощипывал за щёки и носы, вожжа попала нам с Лазаревичем под зад, и мы, сами не желая, совершили надолго запомнившийся анабазис по железной дороге. Добравшись до вокзала на маршрутке, я и мой товарищ увидали только хвост удалявшегося трамвайного вагона, а следующий должен был появиться минут 20 спустя. Становилось понятно, первую лекцию мы неминуемо пропускаем.

Перебежав через дорогу к трамвайным путям, мы с Димкой неожиданно повстречали Серёгу Травкина и Ольгерда Пустышкина, обычно величаемого Савельичем. Они тоже опоздали на трамвай и сошлись здесь случайно, за пару минут до нашего появления. Почти вся бригада Лазаревича, за исключением Паши Турова, летом участвовавшая в ремонте факультета, неожиданно оказалась в сборе. После непродолжительного замешательства и вопросов, обращённых друг другу: «Ну чё теперь делать—то будем?», рыжебородый блондин Травкин, глянув на часы, предложил:

– Айда на электричку. Она ещё, вроде, не отошла. Погнали!

– Да ты чего, Серёга, – изумлённо парировал вечно ноющий, худосочный мачо Савельич, – она уж минут пять, как ту—ту сделала.

Он жил возле вокзала и расписание знал гораздо лучше других.

– Да нет! – упёрся Травкин. – Говорю я тебе, она ещё не ушла. Гарантирую на 100%. Я на той неделе вот так же на трамвай опоздал, и пришлось ехать на ней. Пошагали, давайте, быстрее. Опоздаем же!

– «Так вы будете сегодня пихать, или вы не будете сегодня пихать?» – гоготнул Пустышкин, процитировав Серёгу.1

Тот в шутку замахнулся на него кулаком, а Лазаревич, поправив указательным пальцем сползающие с переносицы дымчатые очки, интеллигентно и резонно заметил:

– Вы, блин, спорщики! Короче, уже чего—нибудь решайте! Или трамвай ждём, или на вокзал двигаем.

– Да мне—то пофиг, – пожав плечами, мгновенно согласился Савельич, – на электричку, значит на электричку.

И мы бегом припустили к каменным ступеням, ведшим внутрь железнодорожного вокзала.

– Может там, сквозь ворота? – на ходу задал я в пустоту вопрос, махнув в сторону зелёных решетчатых ворот, выводивших непосредственно к железнодорожному полотну.

– Не успеем, – отмахнулся Серж, – напрямую, по вокзалу.

Удачно, ни разу не поскользнувшись на полированном промёрзшем граните, мы, напоминая пьяных от весны, щебечущих воробушков, взлетели к тугим маятниковым дверям вокзала и, запыхавшись, ввалились внутрь. Снаружи, у самого входа, бабульки раскладывали на деревянных ящиках из—под яблок, свой нехитрый товар, предназначенный для продажи: ношеные вещички, вязаные варежки и носки, какие—то старые журналы, неизменные жареные семечки в бумажных пакетиках из газет, пачки сигарет, которыми, и без бабулек, до отказа забивались полки в каждом киоске, жвачки, бутылки с пивом и водкой неизвестного происхождения. Стояло раннее утро, и внутри помещения только начинали открывать многочисленные ларьки, расположившиеся вдоль давно не ремонтированных стен с осыпающейся на грязный пол, неуютной казённой, светло—синей краской.

Массовое завоевание внутренней территории вокзала лотошниками и ларёчниками взяло старт около года назад. Застрельщиками в этом деле стали газетчики, оттяпавшие самый лакомый кусок неподалёку от билетных касс пригородного сообщения. Здесь они разворачивали раскладушки, предварительно модернизированные фанерным покрытием. Эти торгаши печатным словом, не стесняясь несли в массы секспросвет с помощью кучи разноцветных номеров «СПИД-инфо» и «Плейбоя»; пугали статьями альманаха «Совершенно секретно» и «Криминал»; восхищали прыщавых подростков тощими брошюрками «Как увеличить грудь/член за неделю» и «Доведи любовницу до оргазма»; приводили в недоумение дачников со стажем самиздатовской макулатурой «Суперурожай картошки на подоконнике» и «Лук от всех болезней»; завлекали выигрышем в «1000 кроссвордов и сканвордов», «Угадай и получи» и прочим, прочим, прочим псевдо интеллектуальным шлаком, превращавшим головы наивных, привыкших свято верить печатному слову, граждан погибшей страны, в сортиры.

Почти сразу же, вслед за газетчиками в здание вокзала просочились торговцы книгами. Их ассортимент был гораздо более разнообразным, а цены – конскими. Отлично изданные, многостраничные «Энциклопедии» на разные тематики; научпоп, не пользующийся особым спросом; мгновенно разлетающееся западное и, редкое пока что, отечественное фэнтези; приключения и фантастика; увесистые кирпичики с броскими названиями «Кремлёвские жёны», «Библия», «Любовницы Гитлера», гороскопы, «Пришельцы среди нас», «Изнасилованные Берией» и т. д. Но хитом продаж тогда считалась книжонка Вити Резуна, изданная сотнями тысяч экземпляров, «Ледокол». По уверениям продавца, каждый раз после покупки сего мерзкого опуса, выуживавшего из стоящего под столами матерчатого баула новый экземпляр, в день он продавал по 10—15 штук «Ледокола».

Именно у лотка с книжками толпилось больше всего любопытствующих, а часть фолиантов приходилось специально заказывать на завтра. Предвзятый читатель непременно посчитает, будто я, перечисляя эти подробности, способен единственно ехидничать и изгаляться над восторжествовавшей «швабодой». И он будет неправ. Чего греха таить, я и сам незаметно для себя стал постоянным покупателем некоторых изданий. Да и не я один. Лазаревич тоже тратил на приключенческую литературу, фантастику и фэнтези громадные деньги. А то, что не покупал, брал читать в моей библиотеке. Именно в то время я собрал штук тридцать томов издательства «Северо—Запад», считающихся ныне раритетными. Тогда они мне представлялись неким прорывом в неизведанное, но с годами, я существенно пересмотрел отношение к подобному виду литературы. В какую сторону оно изменилось? Не стану подробно отвечать на данный вопрос, отмечу лишь, – упомянутые книги, столь любовно собираемые мною в течение ряда лет, при разводе с Линой остались у неё. И я, откровенно говоря, не слишком о них впоследствии сожалел. В отличие от пятитомника французского автора Марселя Пруста, к тому периоду ставшего моим любимым классическим автором. Я забыл его у Лины, и рассчитывал забрать несколько позже, но далеко идущим планам оказалось не суждено сбыться.

Забывая (или осознанно оставляя) святые для нас вещи в чужом доме, где довелось безоглядно наслаждаться уютом и лаской, мы, этим самым, невольно сохраняем за собой шанс вернуться туда. Убеждаем себя в возможности, а то и неизбежности возвращения. Как бы, за ними. Но, конечно, отнюдь не только за ними. Скорее, в поисках своего прошлого. Его призрака.

Тем лютым январём я увёз с собой совсем другие книжки. Те, которые считал более ценными, более значимыми. А о том, что у Лины в крохотной кладовке томится библиотека фантастики старался не вспоминать. Но вот о Прусте думал часто, и однажды предпринял решительную и безуспешную попытку вызволить пятитомник из рук людей, никогда такую литературу не читавших, и читать не собиравшихся. Юрины не понимали и расценивали за признак чокнутости, отклонения от нормы, любые проявления философского экзистенциализма. Несвойственный им самоанализ они с удовольствием душили и в других. Поэтому, когда я спохватился, было прискорбно поздно. Выяснилось, оставленные мною много лет назад книги, давным—давно выброшены Линой Аликовной на помойку. Стопы книг на помойке. Около сотни томов на свалке. Мы тогда сильно поругались с Линой Аликовной в очередной раз, и после уже не общались.

Но не фантастикой единой жил я в первый год учёбы. Довелось мне причаститься по наводке хамелеонообразного и бесхребетного Паши Турова, и к писулькам Вити Резуна. И надо сознаться, они меня весьма впечатлили. Поверив автору на слово, я и не пытался проверить правдивость цитат, коими изобиловали творения перебежчика. Хватило у меня глупости дать почитать сии опусы и деду Ивану, пришедшему в неподдельное возмущение по их прочтению. Однако, ничего он не мог противопоставить железной логике предателя, и, следовательно, его мнение не достигло моего сознания. Пожалуй, единственным из нашей компании, кто пытался аргументированно и взвешенно разобрать лживость резуновской пропаганды на пальцах, был Куприян Южинов. Интересуясь военной историей, хорошо зная определённые её аспекты, он насмерть рубился с Туровым при обсуждении «Ледокола», выставляя посмешищами, и Резуна, и Пашу, что—то невразумительно блеявшего в ответ на обоймы неудобных вопросов и цифр, и в итоге с кислым лицом покидавшего место у подоконника, где на переменах проходило рассмотрение многих волнующих нас тем.

Позднее к прочно обосновавшимся на вокзале книготорговцам присоединились продавцы бижутерии, свежих пирожков и булочек. В некоторых ларьках, поставленных в двух залах ожидания, можно было приобрести почти всё, от семечек, до бутылки, обычно палёной, водки. Железнодорожный вокзал в один из периодов стал сильно напоминать рынок. Да и не один он. Сам город всё больше и больше смахивал на огромную барахолку. Прямо на тротуарах центральных улиц рассаживались торговки, смуглокожие выходцы из Азии, какие—то люди с размытыми, будто стёршимися от невзгод, невнятными лицами, толкавшие одежду, еду, столярные и плотницкие инструмента, и прочее. На улицах, задыхавшихся от грязи и мусора, продавалась и покупалась сама возможность выжить.

Здесь же, у широкой лестницы с массивными перилами, ведущей на второй этаж, где располагалась комната матери и ребёнка, непосредственно на полу часто устраивался очередной замызганный нищий. Перед ним могла валяться затасканная шапка—ушанка или консервная банка с мелкими монетками. На каждую брошенную ему денежку, заросший грязью человек крестился, бормоча слова благодарности и, склоняя вниз голову с засаленными волосами. Такой же бродяга, обычно, дежурил и у туалетов, распространявших по зданию вокзала ни на что не похожую аммиачно—хлорированную вонь. Эти побирушки не имели, до поры, до времени, в давно немытых руках, написанных с ошибками картонок, с текстом, начинающимся со слов: «Памагите. Сгарел дом» и т. д. Картонки появились двумя годами позже и, по—моему, несколько увеличили количество собираемых денег. Одно дело, если перед тобой сидит непонятно кто, без судьбы, без истории, и совершенно другое, когда ты готов сопереживать надписи, пусть и выдуманной, про операцию, про сгоревший дом, или, банальному: «Бежал из Таджикистана/Узбекистана/Чечни». Особенно, на первых порах, поражали просящие милостыню женщины с двумя или тремя детьми. Они сидели молча на холодном асфальте в любую погоду, не заглядывая вопросительно никому в глаза, или наоборот шатались по привокзальной площади с протянутой рукой. Им подавали, стараясь поспешно удалиться с бередящим душу чувством вины, их старались не замечать, заранее обходя стороной, отворачиваясь. А они продолжали, глядя в землю, с надеждой шарахаться от одного прохожего к другому, сипло, простуженно хрипя: «Подайте, Христа ради!». Потом к ним привыкли и совсем перестали обращать на них внимание. То ли примелькались, то ли сознание вины притупилось, задавливаемое цедимыми сквозь зубы словами: «Нам бы кто помог!»

Ещё одним непременным атрибутом привокзальной жизни того периода являлись ярко одетые цыганки с цигарками и выводком смуглолицых, плохо одетых детишек, в некоторых случаях довольно удачно обиравшие доверчивых лохов. Берясь за обработку клиента дешёвым подходцем: «Дэвушка/ жэншина/ мущщина, падскажи, как на почту проэхать», продолжали, уже в окружении сгрудившихся товарок: «Э—э—э! Такая/такой добрая/добрый, и такой нещщастный/нещщастная! Дай погадаю, всю правду скажу, красавица/красавец! Всё, как есть узнаэшь! Вот вижу, проблэмы у тэбя с родными!» и заканчивали сакраментальным: «Вах! Слюшай. Порчу на тэбе вижу. Лучшая подруга порчу наслала. Вот, возьми самую крупную свою купюру в правый рука, дай свой волос, научу тэбя, как избавиться, век помнить будэшь, век благодарить!» В итоге, доверчивый лошара уходил от них с пустой, гудящей головой, и вывернутыми карманами. А стая цыганок, каркая, словно вороны, растворялись в неизвестном направлении. Я чуть было не влип однажды в подобную историю, вовремя опомнившись, стоило речи зайти о деньгах. И сразу послал смуглолицую клушу подальше, за что оказался ею проклят, и вечером свалился со скачком гипертонии. А буквально на следующий же день непостижимым чудом выбрался сухим из одного крайне неприятного происшествия на факультете.

Лине, насколько я позднее узнал от неё самой, повезло меньше. Перечисленные выше стадии охмурения она благополучно проморгала, и пришла в себя лишь тогда, когда её месячная зарплата, и зарплата её мамаши, перекочевали куда—то под цветастый балахон цыганки. Осознав, что месяц им придётся реально голодать, она со слезами и криками бросилась вслед за уходящими в сторону рынка мошенницами, схватила одну за руку, и у всех на глазах, с рёвом принялась голосить, что, если не принесёт деньги домой, то они с мамой умрут с голоду. Внимательно посмотрев на её слёзы, оглянувшись по сторонам, обманщица бросила Лине под ноги платочек с завёрнутой в него частью денег. С тех пор Лина боялась этих существ, точно огня, и как—то съёживалась, сжималась, только замечая цыганок. А манекены, проходившие мимо, наблюдая позорную сцену, отшатывались и ускоряли шаг, глядя в другую сторону, на витрины недавно открывшегося магазина меховых изделий. Никого не интересовало, что у них на глазах ограбили почти ребёнка. «Это не моё дело», – мысленно убеждали они себя. Но понимали ли они, что, бросая другого на расправу мошенницам, они тем самым отдают на расправу и себя? Осознавали или нет, что и их аналогичным образом, в любой миг, могут обмануть, ограбить, избить прямо на виду у десятков спешащих по своим делам людей, старательно обходящих, отражающие синее сентябрьское небо, лужи с красными корабликами кленовых листьев?

Я не знаю.

Я сам был таким же.

В 90-е, закономерно, в результате мутаций, под воздействием страха голода, нищеты, смерти, безработицы, появился на свет новый вид человека (человека ли?) – человек равнодушный. И необычайную популярность набрала фраза: «Это твои проблемы!» Я никогда не слышал её раньше. И никогда не услышу в подобных количествах позже. Произносящие эти слова, по сути, не являлись уже нормальными людьми, больше напоминая грибок, плесень на теле общества. Большинство из говорящих так, незаметно для себя утратили представление о взаимопомощи и милосердии, являющихся основой выживания в Период Перемен, наивно полагая, будто мгновенно устаревшие принципы более не потребуются им самим. Впрочем, и до сих пор многие сам термин – «взаимопомощь», вспоминают не раньше, чем некая жареная птица начинает клевать их седалище. Атомизация общества набирала обороты, но поддавались ей не все и не до конца.

– На каком пути—то? – обернулся, застывший у спуска в подземный переход, Димон, тщетно вглядываясь запотевшими в тепле очками в висевшее на дальней стене расписание.

– На четвёртом, кажись…, – подтолкнул его Травкин и, поверив ему на слово, мы поскакали вниз.

Вприпрыжку миновав подземный переход с бетонными, вечно влажными, стенами и мокрым, даже в летнюю жару не просыхающим полом, мы прогрохотали вверх по деревянной, местами покрытой корочкой льда, лестнице. Вблизи от места посадки, под столбом с часами, расположился ещё один клошар, раскрасневшийся на холоде, суетливо кивающий головой всякому прохожему, что—то бормочущий при этом, трогающий грязной рукой лежащую перед ним пустую облезлую жестянку из—под монпансье. Не обращая на него внимания, мы вскочили на высокую заплёванную подножку вагона, и взобрались вверх. Решив не проходить внутрь, мы остались стоять, переводя дыхание, в вонючем тамбуре.

Отодвинув дверь, из внутреннего помещения вагона вышел невысокий худой мужчина, неторопливо оглядел нашу компанию, извлёк из правого кармана серого осеннего пальтишки пачку «Полёта», чиркнул трижды никак не желавшей загораться спичкой, прикурил, удовлетворённо выпустил струю дыма в стену, и щелчком запустил огарок спички в сторону нищего. Поправив на затылке лёгкую вязаную шапочку, и сплюнув на перрон, он недоумённо, словно бы скрывая улыбку, прищурившись от едкого дыма, повторно глянул на нас, когда Травкин негромко произнёс:

– Ну вот! Видали. Я ж говорил. Теперь и на первую лекцию, кажись, успеваем. Что там сейчас будет?

– Древний мир, – отозвался я.

Похоже, никто, кроме меня, не обратил внимания на странный взгляд курильщика. А у меня стало зарождаться какое—то смутное подозрение. Не очень хорошее подозрение, честно скажу. Ибо мы вломились в поезд, даже не узнав, куда он идёт.

– Осторожно, двери закрррр-ся! – послышался из динамиков металлический голос. – Слдщая оствка дртрбр…

Пустышкин, предвкушая отправление, радостно потёр ладони, а мужик, едва лишь прозвучало предупреждение, отшвырнул недокуренную сигарету на асфальт, снова сплюнул и ушёл в тепло вагона, напоследок иронично глянув в нашу сторону. Окурок, упав возле часов, рассыпал вокруг себя искры и покатился к коленям бомжа. Тот не растерялся, зачем—то оглянулся по сторонам, и быстро протянул руку к дымящейся у его ног цигарке.

Тут двери вагона с шипением и грохотом закрылись, электричка дёрнулась, и неспешно двинулась.

В противоположную, нужной нам, сторону!

Мы застыли в изумлении, ещё не полностью поняв, что происходит и как такое могло случиться. А потом заговорили наперебой:

– Ты куда нас завёл, Сусанин тачанский?

– Вот это попали! Охренеть просто!

– Травкин, ты травки перекурил? Мы в какую сторону едем—то?

– Гарантируешь, значит? На 100%, значит?

Серж, чуть побледневший, сам недоумённо смотрел на мелькающие за окошечком станционные строения, куцые деревца.

– Блин! А вы сами—то чего ж не посмотрели? Тоже отличились. Пихаете меня в электричку, а куда идёт, не глядите! Слушайте, ну, в прошлый раз тоже на этом пути поезд стоял. Ни черта не понимаю.

И Травкин принялся озадаченно чесать огненно – рыжую бородёнку.

– Оба—на, мы его, оказывается, сюда запихали! И где теперь следующая остановка— то, гарант скандинавский? – поинтересовался я, перевесив сумку на другое плечо.

Никто толком не знал. Серёга пожал плечами.

– А какая электричка-то? Обычная или скорая? – спросил он.

Присутствующие посмотрели друг на друга, а Савельич согнулся пополам от хохота и хлопнул себя рукой по коленке.

– Наверное, депо… – неуверенно поделился предположением Серж.

Но поезд, набрав скорость, промахнул депо, не замедляя хода.

– Выходит, Сортировка… – меланхолично прокомментировал Травкин. Он, видимо, переживал, что так опростоволосился, и подвёл приятелей.

Депо находилось в двух километрах от вокзала, сортировка в четырёх.

Лазаревич присвистнул, грустно улыбнувшись и подмигнув отражению в стекле. Дальше ехали молча.

И действительно, на сортировке мы покинули негостеприимный тамбур, спрыгнув с высокой подножки на землю, и несколько минут оглядывались по сторонам, определяясь с направлением. На первую половину лекции мы явно опоздали, но пока оставался призрачный шанс успеть на её окончание.

– Ну и? Куда теперь—то? – задал Димон волнующий нас вопрос.

– Туда… – махнул Серёга в сторону города.

– По путям, что ль, пойдём? Ещё в ментовку сдадут.

– Авось не сдадут… Не успеют…

– «Дырку им от бублика, а не Шарапова», – щегольнул я знанием классики.

И Травкин первым спрыгнул с насыпи на сверкающие рельсы, а прочие, вздыхая, последовали его примеру. Солнце светило прямо в глаза, а мы, переступая со шпалы на шпалу, скорым шагом двигались к городу, стараясь, насколько возможно быстрее покинуть опасную зону. Десяток сплетающихся и расходящихся линий путей, стоящие тут и там крытые вагоны с распахнутыми дверьми, цистерны с нефтью, с мазутом, полувагоны и хопперы с углём, песком, щебнем, платформы с лесом. Все эти бесконечные составы не позволяли особо выбирать дорогу, срезать путь. Иногда мы, вдыхая холодный воздух, пропахший маслом и креозотом, двигались между двух составов без какой бы то ни было возможности свернуть вправо или влево. А очутившись на открытом пространстве, переходили почти на рысь, оставляя позади стрелки и семафоры, слушая несущийся из громкоговорителя возмущённый женский крик: «Почему посторонние на путях? Немедленно покинуть зону прохождения электропоездов!».

– Скоро выберемся отсюда? Долго тащиться? – периодически спрашивал запыхавшийся Пустышкин.

Ответа никто не давал.

Наконец вдали показались домики частного сектора кирпичные гаражи и серые пятиэтажки, а справа от путей мы заметили грунтовую дорогу, и не замедлили на неё перебраться, вздохнув с облегчением.

– Фууууух! – глянув на наручные часы, выдохнул Травкин. – Недалеко осталось.

– Скорей бы уж! – почти простонал я, закидывая свою спортивную сумку на шею.

Лазаревич держался молодцом, сказывались регулярные занятия спортом. Димкины немного изогнутые, как у кавалериста, ноги, казалось, не знали устали. Он только постоянно подправлял сползающие на кончик слегка вздёрнутого носа, очки.

«Недалеко», оказалось расстоянием примерно в километр, который мы проделали, петляя среди приземистых деревянных домиков и заборов.

– Ну! Наконец—то! – вырвалось у меня, едва перед нами открылся вид центральной улицы Чёрного Берега и трамвайной линии. Остальные похожими возгласами выразили солидарность со мной и заметно приободрились, добравшись до кольца трамвая.

Фортуна, словно уставшая испытывать нас в это утро, нежно нам улыбнулась и прислала прямой трамвай до Луговой.

Не сдавая одёжку в институтскую раздевалку, мы взбежали по лестнице на второй этаж факультета, когда там уже заканчивалась пятиминутная перемена между лекциями. Изнывающий от безделья возле окна, глядящего на, почти, вплотную стоящее соседнее здание учебного корпуса, Туров удивлённо воззрился, встряхнул кудрявой большегубой головой и, прищурившись, задал не совсем корректный вопрос:

– Вы где шатались, прогульщики?

– Где—где… в гнезде! – не сбавляя шага, мимоходом глянув на него, бросил Дмитрий и мы, взмыленные, на ходу сдёргивая с себя куртки, буквально, со звонком протопали в аудиторию, куда, на наше счастье, пока не успела спуститься из преподавательской Нина Ивановна Старицкая, читающая нам лекции по истории Древнего Мира.