Читать книгу Целуя девушек в снегу - Альберт Светлов - Страница 7

Перебирая в поисках записной книжки двадцатилетней давности старые бумаги в потрескавшемся чёрном чемодане, я наткнулся на пачку бумаг, завёрнутую в непрозрачный пакет. А развернув его, обнаружил, скрытую здесь от посторонних глаз, нашу с Линой переписку. Старую переписку. Сочинения золотого века, именуемого конфетно—букетным периодом. Мои письма к Лине и её ответы перепутались, на отдельных листах не стояла дата, да и уцелели они от уничтожения самым непостижимым образом. Как и немногочисленные фотографии. Если б я, тогда, накануне развода, не позволил себе порыться в бумагах Лины, то они разделили бы участь книг и фотоплёнок, старательно истреблённых Подкопытовым, её вторым мужем.

Несколько лет после расставания я не мог прочитать из этих наивных посланий более трёх строчек. Настолько живо представало предо мною сохранившееся на листочках бумаги утраченное время, что я задыхался от захлёстывающих воспоминаний, от осознания незавершённости сказочного периода, от желания продолжить столь внезапно оборвавшуюся рифму.

Однако, не перечитав их снова, не заставив себя это сделать, я бы оказался не в состоянии восстановить в подробностях происходившее в те далёкие невозвратимые месяцы.

Самое раннее письмо к Лине было написано мною через пять дней после первого свидания, 4 октября. Благодаря отвратительно составленному расписанию у меня ежедневно выходило по куче, так называемых, «окон», т.е. свободных уроков. Почему свободных? Крайне просто – для проведения занятия не находили кабинет, все классы оказывались распределены. И вот, сорок минут приходилось сидеть в прохладной лаборантской, ожидая следующего урока. На одном из пресловутых «окон» я и составил нижеследующее послание. Оно изначально писалось вовсе не для того, чтобы Лина его прочитала, мне требовалось выговориться, поделиться с кем—нибудь, ну, пусть, и с листком бумаги, переполнявшим меня трепетом обожания, не позволявшим думать ни о чём другом, кроме как о скорейшем свидании с Линой. И это послание, долгие годы пролежавшее среди страниц дневника, она не читала. Лина даже не подозревала о существовании сей корреспонденции.

Стараясь абстрагироваться от шума, доносящегося из—за тонкой фанерной стенки, от творившегося безобразия, ни в малейшей мере не напоминавшего нормальный урок, я запахнулся в куртку, уселся на шаткий стул у зарешеченного окна, выходящего на бурый от пожухлой осенней травы, школьный двор, выдрал из тетрадки с конспектами занятий чистый лист, мгновение помедлил, задумавшись, а затем начертал следующее:

«Здравствуй, моя милая, дорогая, нежно любимая девочка!

Ты не представляешь себе, насколько пусто вокруг оттого, что мы не можем часто видеться. Однако, у нас остаётся возможность, и отнять её никто не в силах, возможность мысленно общаться или излагать чувства хотя бы и на бумаге. Определённые слова проще донести посредством письма, нежели произнести. Может быть, воспользуемся этим вариантом?

Очень соскучился, а, ведь, прошёл всего, кажется, день, со времени расставания. После нашего общения я до сих пор нахожусь в состоянии лёгкой невменяемости, невероятно трудно сосредоточиться на работе. Ощущение, что физически – то я нахожусь, вроде и здесь, в кабинете, но в воображении – с тобой, и крепко обнимаю мою ненаглядную принцессу.

Не лучше ли сказать вот так:

Я держусь за счёт уверенности, что мы увидимся, что придёт миг, и я крепко—крепко прижму к себе мою милую девочку. Да, сейчас я уверен, нет ничего более сложного, чем находиться в разлуке с тобой.

Перечитывай, иногда, это письмо, если вдруг заскучаешь. Помни, солнышко моё: я люблю тебя, ценю тебя, и несказанно сильно хочу быть с тобой.

Благоговейно обнимаю и целую, надеюсь, вскоре мы встретимся, и я сделаю это наяву.

До свидания, любимая.

Сергей».

На следующий день, уже будучи после работы дома и, с нетерпением ожидая её звонка, я написал второе послание, которое, подобно первому, не предназначалось для прочтения. В тот период всё виделось непонятным, шатким, а каждый наступающий день чудился последним днём коротких свиданий с Линой. Несмотря на стремительное развитие отношений, я старался пришпорить время ещё сильнее, дабы оно неслось вскачь, вихрем, ураганом, неумолимо сближая меня и Лину, сталкивая нас с ней, сплетая наши истосковавшиеся по любви тела и души, и не давая разомкнуть объятий. Никогда.

«Здравствуй, моя любимая девочка!

Знала бы ты, до какой степени мне тебя не хватает! Я, неимоверно, безумно хочу быть с тобой. Прямо сейчас! Я пытаюсь объяснить это, а ты упрекаешь, будто я не хочу с тобой видеться. Да будь это осуществимо, я бы каждый день, каждый час находился рядом с тобою. Пусть мир несётся в тартарары, лишь бы целовать твои мягкие нежные губы, гладить твои шелковистые волосы, ощущать тепло твоего тела. Моему странному поведению и непонятным сбивчивым словам существует только одно объяснение: я безумно тебя люблю. И мне плохо, если я не вижу твоих добрых, полных нежности глаз, не ощущаю твоих ласк. Ещё сегодня не видеть тебя, ещё завтра без твоей любви! Ещё в субботу полдня я не смогу обнять тебя!

Безумно страшно потерять тебя, любимая! Меня приводят в бешенство предположения, что тебе, возможно, по сути, безразлично, кто именно тебя ласкает, целует лепестки твоих губ, ведь, и с другим ты вела бы себя не менее нежно, чем со мной. Я с трудом заставляю себя поверить, что это знакомство – судьба, что я не просто оказался рядом с тобой в выбранный тобою момент. Но даже пусть и так, я не откажусь от любви, чего бы это не стоило. И остаётся уповать на чудо.

До свидания! Звони почаще, милая. Звони каждый день!

Твой Сергей»

За неполных трое суток со дня знакомства, Лина стала для меня всем. Всеми рассветами мира, и всеми его малиновыми закатами. Всеми зимами, и всеми вёснами. Всею жизнью, и всею смертью. Казалось, она воплотила в себе самое светлое, что можно отыскать на свете. Неведомым краем сознания я понимал, этого не может быть, ибо у любого человека, пусть абсолютно святого, есть тёмная половина. И я прекрасно осознавал свою тёмную половину, и почему—то время от времени её демонстрировал самым неподобающим образом. Но не видел, или не хотел замечать её, в Лине. В ней я открывал то, чего, на мой взгляд, имелось исчезающе мало во мне самом. Поэтому неприятной неожиданностью, почти раздавившей меня, явились события, произошедшие в конце мая следующего года. Тогда впервые с хищной безжалостностью из тени показалась тёмная половина любимой. Половина, по прошествии нескольких лет завладевшая ею полностью, и уничтожившую ту Лину, перед коей я преклонялся, которую я боготворил. Такой, какой она была на заре нашей дружбы Лина останется лишь в своих письмах, отправленных на мой адрес с сессии, да на старых фото. И будет с них улыбаться по—прежнему, возвращая меня в то далёкое, утраченное счастье.

И, одновременно, как бы наивно такое утверждение ни смотрелось, она продолжала невидимо присутствовать в моей дальнейшей жизни. Но, если женщина, носившая потом имя Лины Аликовны, являлась, по сути, неодушевлённой телесной оболочкой настоящей Лины и ненавидела меня всем естеством, то душа её, внезапно превратившись в моего ангела – хранителя, не единожды спасала никчёмную жизнь некогда любимого ею человека.

Всего через неделю после знакомства, мы уже не могли оторваться друг от друга, а через пятнадцать дней решили, следующим летом сыграть свадьбу, и привели в шоковое состояние Наталью Васильевну, маму Лины, не ожидавшую подобной прыти от скромной и рационально мыслящей дочери, находившейся под её жесточайшим контролем. И это не поддаётся логическому объяснению. Единственно требуется подчеркнуть: осознание, что Лина вдруг стала для меня не обычной знакомой, а чем—то гораздо бо́льшим, чем—то, без чего трудно дышать, пришло в начале октября, когда я, в один из вечеров, провожал её до дверей подъезда, а проводив, неожиданно для самого себя, наклонился и коснулся губами её щеки. А она не отстранилась, наподобие любой другой.

Откуда взялась во мне тем вечером столь неподдельная храбрость? Не знаю, наверно, я просто много выпил, ведь мы компанией отмечали тогда День Учителя.

В ту субботу, в честь торжества, уроки сократили до 30 минут. Накануне вечером, педагогический коллектив в помещении школьной столовой отмечал профессиональный праздник. Веселились, как обычно, с размахом. Это стало ясно, едва я утром ступил на крыльцо школы. В глаза бросилось, что тяжеленые входные двери расколоты, и одна из досок, вырванная из их середины, до сих пор валяется у боковой лестницы. Догадка вскоре подтвердилась, пройдя к секретарю за журналом, я чуть было не вляпался у стола в лужицу подсыхающей крови.

«Ого, да тут вчера по традиции мордобитием занимались. Шикарно гульнули, иначе не скажешь! Офигенная заварушка! Ну, молодухи, естественно, на партах плясали, раздеваясь. Куда ж без этого. Программа минимум. А драка, видимо, под конец случилась. С кондицией не рассчитали. Думали – дошли, а оказалось – перешли. Душа острых ощущений запросила», – так прикинул я, возвращаясь к себе в кабинет, и оглядываясь по сторонам в поисках ещё каких—нибудь следов с пользой проведённого педагогами вечера.

Я на том гульбище не присутствовал. У меня появилась Лина и всё не связанное напрямую с нею перестало представлять интерес. Поэтому я весь вечер проторчал дома в ожидании её звонка, вскакивая при любом шорохе. А затем она позвонила и мы условились отметить грядущий праздник вместе, завтра, у меня на квартире. Правда, вначале требовалось заехать к Лине домой, познакомиться с её мамой и пообещать, что с Линой ничего плохого не произойдёт. Напоследок Лина продиктовала свой адрес и номер телефона бабушки, а я записал их карандашом на клочке бумажки, вырванной из блокнота.

Надо признать, почти сразу же наши разговоры по телефону превратились в особый, почти религиозный ритуал, воспринимаемый мною наподобие очередной дозы наркотика. Если Лина по какой—то причине не звонила, и я в тот день не слышал её мягкого и успокаивающего голоса, то испытывал реальную ломку. Воображение рисовало крайне неприятные события, в первую очередь её решение вдруг порвать со мной. В такие вечера комната превращалась в камеру, которую я по целому часу мерил шагами, мечась из угла в угол. Разом пропадал целый мир, я не мог сосредоточиться ни на одной вещи, прочитанные строки книг не запоминались, а прослушиваемая музыка распадалась на отдельные, никак не связанные между собой хаотические звуки. От одного упоминания еды начинало тошнить, а чай, так любимый мною в обычное время, вызывал отвращение. Ежели некстати приходил вдруг Савельич, или Туров, то произносимые ими слова оставались вне пределов моего сознания. Я автоматически им отвечал, но, по большей части невпопад, и мнительный Савельич не на шутку обижался, принимая мою прострацию за нежелание с ним общаться.

Однако, подобное только предстояло испытать в ближайшие месяцы, а пока я с нетерпением ожидал часа, когда опять увижу Лину. На втором уроке, в кабинет, где мною проводилось занятие с девятым классом, неожиданно заглянула дежурная завуч и попросила меня подойти к телефону. Кто—то звонил. Меня бросило в холод, подумалось, это Лина хочет предупредить, что приезжать не стоит. На негнущихся ногах я доковылял до канцелярии и, даже не опускаясь на стул, дрожащей рукой поскорее схватил лежащую на столе серую трубку телефона.

Какой же я испытал восторг, услыхав на том конце провода хрипловатый заторможенный голос Савельича. Он, не считаясь с ожидающими меня в классе учениками, заунывно поведал о намерении к обеду явиться в гости, так как ему, видите ли, потребовалось переписать на музыкальном центре кассету. Ольгерд не спрашивал, можно ли ему нарисоваться, он попросту ставил в известность о факте приезда. Вздохнув, тем не менее, с облегчением, ибо самые скверные ожидания не подтвердились, я предупредил Пустышкина о возвращении с работы, примерно, в половине двенадцатого. Однако, не преминул сообщить о необходимости около половины второго ехать к Лине. Уверив, что ему будет достаточно и часа, Савельич положил трубку.

Кое—как закончив уроки, и потратив дополнительно, двадцать минут на безрезультатные споры с Раёвой по поводу безобразно составленного ею расписания, я поспешил домой. Стояло «бабье лето». На бирюзовом небе не проплывало ни единой тучки, а солнце, точно радуясь вместе со мною, изо всех слабеющих сил старалось пропитать воздух теплом ушедшего лета и блеском надежды на своё триумфальное возвращение через каких—то семь месяцев. Лето закрыло сезон в сентябре, но в эти дни чуть прриподняло занавес и с любопытством заглянуло в зал, переполненный, уставшими от сентябрьских дождей, зрителями.

Хотя, кто знает, возможно, бежали наиобычнейшие октябрьские деньки, никому, кроме меня, ничем не запомнившиеся. Ведь и в моей памяти ни одна последующая осень не сохранилась, превратившись лишь, в остающуюся позади, скомканную череду пустых дождливых недель.

Савельич, не жеманясь, вовсю колдовал над аппаратурой, чем вызывал глухое роптание бабушки, не переносившей пустышкинской наглости. Он удивил, достав из пакета бутылку «Рябины на коньке», и сопроводив её появление на столе заявлением о появившемся желании выпить вместе с нами. Несколько дней назад, ещё до знакомства с Линой, я предлагал Савельичу отметить праздник, посидев, со мной и с Туровым за «рюмочкой чая». Но, учитывая требование принести с собой бутылочку того самого «чая», Савельич тогда отказался. А тут вдруг передумал и даже предусмотрительно откопал деньги на выпивку.

Не успели мы убрать флакон, как приехал продуманный Туров. Прикинув обстановку, он решил не покупать заранее, ни выпивку, ни закуску. Сначала Паша решил разведать, состоятся ли посиделки вообще. Бросив куртку на кровать, он уселся в кресле, и покачивая ногой с нескрываемым недовольством косился на Пустышкина.

Когда запись кассеты Савельича закончилась, я известил приятелей, что мне пора ехать за Линой.

– А мы куда? – недоумённо воззрился Туров.

– Давайте сделаем так: вы сейчас отправляетесь к Савельичу и дожидаетесь там. Будет всё нормально, я с Линой заскочу за вами, и все вместе поедем сюда. А, если произойдёт что—то непредвиденное, я с автомата звоню на номер Ольгерда, и ты, Паша, можешь ехать к себе. Или встретимся и порешаем. Глядишь, бабки сэкономишь! Устраивает подобный вариант?

Предложенный вариант их устраивал. Его приняли единогласно, отправившись поскорее на остановку трамвая. Бутылку Савельич, на всякий случай, прихватил с собой.

Сойдя в центре города с трамвая, я, стремясь успокоить расшалившиеся нервишки, выкурил сигарету, но помогло это слабо. Быстрая ходьба также не сняла нервного напряжения, усиливавшегося по мере приближения к дому Лины.

Набрав в грудь побольше воздуха, я, словно в омут, шагнул в полутёмный подъезд и, обмирая от ужаса, с сердцем, колотящимся отчего—то аж в желудке, поднялся на четвёртый этаж. На квартире Лины не висел номер, но он имелся на соседней, посему ошибиться было невозможно. Только я принялся высматривать, где располагается звонок, а за тёмно—коричневой железной дверью с глазком уже лязгнул засов, и из—за неё выглянула улыбающаяся, нарядная Лина. Взмахом руки она откинула назад со лба завиток волос и сказала:

– Привет, Серёж! Проходи, пожалуйста! А я уж заждалась тебя! Хотела даже к бабушке сбегать и позвонить, узнать, что случилось, и почему ты долго не приезжаешь.

– Да вроде—бы не опоздал, как договаривались. Друзья немного задержали, – облизнув пересохшие губы, потрескавшимся голосом ответил я.

– Ты сильно не пугайся, мы с мамой ремонтом занимаемся, поэтому у нас всё перевёрнуто вверх дном и беспорядок в квартире полный.

Беспорядок, действительно, оказался впечатляющим. Одно из кресел полностью завалили книгами, извлечёнными из стоящего рядом шкафа. Пол в гостиной, то ли скребли ножом, счищая старую краску, то ли ковыряли чем—то ещё, и он сильно напоминал изрытую метеоритами лунную поверхность. На тумбу трельяжа в кучу сложили бусы, бигуди, газеты, непонятные синие нитки. Одна из нижних дверец комода висела на единственной петле, углом упираясь в половицу.

Прикрыв входную дверь, я снял ботинки, повесил куртку на косо висящую вешалку, поправил перед зеркалом свой лучший, с заколкой, галстук, стряхнул с пиджака пылинки, пригладил причёску, и Лина провела меня в комнату, где представила маме. С тяжёлого коричневого раскладного дивана поднялась невысокая худенькая женщина с тронутыми сединой волосами, собранными на макушке, слегка вздёрнутым носом, таким же, как у дочери, и неприятными въедливыми тёмными глазами. Я не смог бы тогда объяснить, почему её взгляд привиделся странным, лишь подметил плещущуюся в нём, слегка пугающую лихорадочную искорку фанатизма. Она поздоровалась и с улыбкой сказала, что Лина все уши о новом знакомом прожужжала, и ей, в связи с тем, приятно со мной познакомиться.

Я ответил на приветствие и тоже заверил, что рад нашему знакомству. Воспользовавшись приглашением присесть, и я примостился на краешек дивана, стараясь не испортить стрелки выглаженных утром брюк. Перешагивая через лежащий посреди комнаты, скатанный палас, я задел головой люстру, начавшую опасно раскачиваться. Потолки показались низкими, хотя позже я привык и совсем не замечал этого.

Кроме Лины и её мамы, в комнате находилась женщина средних лет и две девочки, одна постарше, другая помладше. Как выяснилось, это Линина тётка и её дочери. Вся эта компания с интересом разглядывала вновь прибывшего, пока я прятал между колен трясущиеся пальцы, сцепив их в замок.

Наталья Васильевна, мама Лины, поинтересовалась, не хочу ли я чая, но я отказался, сославшись на необходимость скорейшего отъезда. И тогда последовал мини допрос. Хозяева вежливо интересовались местом моей работы, с кем живу, сколько получаю, пью ли, курю ли, каковы мои интересы, был ли я раньше женат, есть ли у меня друзья и родители, и так далее. Я старался отвечать не слишком многословно, но пытался выстраивать предложения по—книжному, заумно, пытаясь сосредоточиться и забыть про страх.

Выслушав ответы, сёстры переглянулись, и Наталья Васильевна попросила Лину сыграть одну пьесу. Лина, поднявшись из глубокого кресла, составлявшего дополнение к дивану, села за пианино, стоявшее у стены, возле окна, и коснулась клавиш. Полилась знакомая энергичная мелодия, а едва она закончилась, воспоследовал вопрос, узнал я автора или нет.

Отметив про себя замечательное владение Линой инструментом, я, потеребив усы, и подумав секунду, неуверенно назвал Бетховена.

– Шопен. «Экспромт-фантазия!» – засмеялась Лина.

А я хлопнул себя рукой по коленке, мысленно выругавшись.

Тут Нина Васильевна подкатила к дивану, на котором я расположился, невысокий журнальный столик с поцарапанной полировкой, и попросила Лину, несмотря на мой категорический отказ перекусить, принести с кухни чай, булочки и дыню. Засучив рукава серенькой кофточки, Лина юркнула на кухню и спустя миг появилась оттуда, держа в одной руке заварочный чайник, а в другой – две пустые фарфоровые чашечки с изображениями румяных яблок на боках. Аккуратно поставив чашки на стол, она поинтересовалась, крепкий ли я пью чай, и услышав утвердительный ответ, налила в предназначенную для меня чашку заварки на треть, а себе капнула всего несколько капель. Затем она вынесла поднос со сладкими булочками с вишнёвым вареньем, четыре кусочка твёрдой, слегка желтоватой дыни, и металлический чайник с кипятком. Я решил ей немного подсобить, и сам разлил кипяток по чашкам.

Хитро улыбаясь, Лина уселась в кресло напротив, а я, уже не пытаясь отказываться, взял булочку, надкусил её и отхлебнул чая.

– Про сахар—то я и забыла! – тут же спохватилась Лина. – Много тебе?

– Я без сахара пью!

– Ну, и я, тогда, без сахара попью.

В беседу вторглась, о чём—то до этого перешёптывающаяся с сестрой, Нина Васильевна.

– Лина вчера весь вечер эти булочки стряпала. Специально к нынешнему дню. Удивить хотела.

– Мама, ну не надо! – покраснела Лина.

– А у вас какие планы на сегодня? – поинтересовалась Нина Васильевна.

– Мы собирались ко мне поехать. Сегодня же праздник. Вот, немного посидим.

– Лина спиртное не пьёт. Вы для неё обязательно сок купите.

– Ну, мама, опять ты за старое!

– Купим сок, конечно.

– И смотрите, чтобы там нормально было! Безо всякого…

– Мама постоянно себя и других накручивает, и всяческие ужасы рисует! – пояснила Лина.

– Ужасы? Да погляди сколько вокруг бандитов разных! Месяц назад у двоюродной сестры жениха Семёновой на улице сумочку из рук вырвали.

– О! Началось! – Лина закатила глаза.

– Нин, давай, ты позже это расскажешь, – попросила Нину Васильевну сестра, а девочки тихонько прыснули в ладошки.

– Не, у меня люди приличные собираются. Учились вместе, я их давно знаю. Всё в порядке будет. Я Лину потом обратно к подъезду приведу, не беспокойтесь, пожалуйста.

Нина Васильевна замолчала, но я видел, моя фраза успокоила её недостаточно.

Съев два пирожка, я взял кусок дыни, оказавшийся пресным. Сделав усилие, я дохрумкал его и положил корочку на тарелку. После отпил несколько мелких глоточков из чашки с чаем. Лина, не отрывая от меня глаз, улыбаясь, последовала моему примеру.

Когда с угощением закончили, я поднялся:

– Давай, я приберу.

– Да не беспокойся ты, я бы и сама справилась.

– Мелочи, Лин. Мне не сложно.

Прихватив тарелочки, я унёс на кухню часть грязной посуды.

– Сергей, Вы не испугались, что у нас беспорядок жуткий? – снова вступила в разговор Нина Васильевна.

– Хм, я и внимания не обратил.

– А мы целое лето ремонтом занимались. Большую комнату почти сделали. Надо полы ещё в гостиной выкрасить. Да в спальне обои поклеить. Пособить, жалко, некому нам с ней. Папа её ни единожды не пришёл, зря на него надеялись.

– Мама, я сразу предупреждала, – он не станет ничего делать. Вы только пересечётесь, мгновенно ругаться затеваете. Как кошка с собакой.

– У Алика новая семья, с какой стати он сюда пойдёт? – вставила Инесса Васильевна, кладя на пианино ноты, которые до этого показывала девочкам.

– А мог бы и прийти, хоть вешалку прибить! Не развалился б! Да он всегда так, никогда ничего хорошего нам не делал!

Нина Васильевна сызнова начинала горячиться.

У меня возникла небезосновательная мысль, что если дело пойдёт в нужном направлении и далее, то вскоре им будет на кого рассчитывать, заканчивая ремонт.

– Мам, ну мы поехали тогда?

– Лина, давай я тебе кофточку новую покажу. Она в спальне. Пойдём.

И они вышли в соседнюю комнату, прикрыв за собой двери. Через пару минут оттуда донеслось возмущённое хныканье Лины:

– Да знаю я всё! Ты уже тысячу раз говорила! Сколько можно—то?

И раскрасневшаяся Лина выскочила к нам. Она подбежала к трельяжу, взяла стоявший на нём миниатюрный флакончик духов, брызнула себе на шею, за ухо и на запястье левой руки. Я уловил терпкий, обволакивающий аромат жасмина.

– Ну вот, – заявила Лина, крутнувшись перед зеркалом, – я готова!

Мы прошли в коридор и стали собираться, а Нина Васильевна, стоя в проёме двери, наблюдала за тем, как я подавал Лине плащ.

Попрощавшись с женщинами, я взял Лину за руку, и мы вышли на лестничную площадку.

Спустившись вниз, выйдя из подъезда, я заметил: Нина Васильевна стоит на балконе и наблюдает за нами.

– Вон твоя мама вверху. Смотрит.

– О! Она в своём репертуаре. Еле вырвалась. Никуда не хотела отпускать. Везде ей маньяки и убийцы мерещатся. Еле—еле с тётей Инессой её убедили.

Мы свернули за угол дома и держась за руки, неторопливо шли по улице.

– На остановку сейчас идём? – поинтересовалась Лина, глянув на меня.

– Нет. Сперва дойдём до Савельича. Он с Туровым сидит, нас дожидается. И вместе поедем ко мне. Я ж не знал точно, отпустят тебя или нет.

– Да, мама у меня перестраховщица. Как начнёт страхи на ночь рассказывать…

– Она где работает?

– Мы вместе с ней работаем. В музыкальной школе. Она по классу аккордеона.

– А Инесса Васильевна.

– Тётя Ина? Она в школе, в 485-й, уроки музыки ведёт.

– Девочки, это её дочери?

– Ага. Леона и Карина. Леона в шестом классе учится, а Карина в музыкальном училище. Я тебя потом с дядей Толей познакомлю, с их отцом. Он на химзаводе трудится, у них машина есть. Зелёная «шестёрка».

Я имел смутное представление, как конкретно выглядит «шестёрка», и чем он отличается от, к примеру, «семёрки», поэтому решил промолчать.

– А Савельич и Туров – твои друзья?

– Да, учились вместе.

– Они чем занимаются?

Лине стало жарко, она на ходу расстегнула плащ и стащила с головы серый беретик.

– Туров работает. Продавец в магазине запчастей. А Савельич – ничем. Он всё болеет да Лазаря поёт.

– Болеет? Сильно?

– Охохо! Сие есть тайна покрытая мраком!

– Почему такое странное имя – Савельич?

– А это и не имя. Называем по отчеству. Фамилия у него – Пустышкин, а имя – Ольгерд.

– Ольгерд Пустышкин? – захохотала Лина. – Уж лучше, Савельич, в самом деле.

– А Турова как зовут?

– Паша. Он сначала, после учёбы, в школе года два проработал, но не выдержал и сбежал.

– Зачем же шёл тогда?

– Там смешная история получилась. Забавная. В общем, по окончании института, нам выдали дипломы и собрали всех в актовом зале. Собрали с целью выяснить, кто идёт в школу работать. Устраивающимся в школу полагались подъёмные. Сумма не большая, но и не маленькая. И Паша вместе с другими получил эти деньги. А потом – раз, и не устроился на работу. Так его из управления образования разыскали и потребовали: или деньги возвращай, или в школу устраивайся! Деньги он зажал отдавать, вот в школу и пошёл.

– Прикольно, – снова засмеялась Лина. – Он постоянно такой хитрый?

– Почти.

Болтая, мы пришли к дому Савельича. Ольгерд, заметив нас в окно, вышел на балкончик и пообещал спуститься.

Завидев Лину, Туров поздоровался и покраснел, а Пустышкин расшаркался и собрался, рисуясь, приложиться к её ручке. Но я попросил этого хлыща не ломать комедию, а лучше показать, где тут можно для девушки купить вина.

Лина запротестовала и попросила сока, но я убедил её, что сок в подобный праздник – напиток несерьёзный. И она согласилась на лёгкое виноградное вино. В ближайшем магазине была куплена бутылка «Изабеллы», и наша компания побежала на подходивший к остановке трамвай.