Читать книгу Дотянуться до престола - Алекс Кейн - Страница 11

Прошка, холоп Федора Мстиславского, вышел из поварни и осторожно подошел к воротам в частоколе, окружающим двор. (По весне боярин планировал поставить каменную ограду, ну а пока жил так, по старинке.) Огляделся – вокруг одни сугробы; челядинцы заняты своими делами; вроде, никто его не видит, можно идти.

Выскользнув на улицу, Прошка мимо Крутицкого подворья направился к Фроловским воротам. Низкие серые тучи висели над Кремлем, едва не задевая кресты соборов. Ветер катал мусор с Пожара по заледеневшей деревянной мостовой. Мерзкая погодка. Сейчас бы на печь завалиться или стопку опрокинуть, но дело есть дело. Поплотнее завязав кушак на проеденном молью шерстяном армяке, он спрятал руки в широкие рукава.

Фамилии у Прошки не было, а за широкую квадратную бороду его прозвали Лопатой. Сколько себя помнил, он служил в поварне боярина Мстиславского, а последнее время отвечал за разлив вина. Чего скрывать, втайне и сам попивал, но немного – меру знал.

Наклонившись вперед, против ветра, он упорно шел к Пожару. Там, на другой стороне площади, находилась цель его путешествия – Старый Земский двор, у входа в который должен ждать сын, Михайло. Во всяком случае, тот странный человек от князя Черкасского обещал, что Мишку выпустят, если… Ох-ох-ох, даже вспомнить жутко.

«Ведь как он сказывал? – размышлял на ходу Прошка. – Трубецкой занеможет, будет дома на мягкой перине лежать, всего-то надобно, чтоб он день-другой на Земском соборе не объявлялся. А что учинилось? Бедолага при смерти, а другой, стольник, и вовсе помер. И все это через меня. Эх, Мишка, Мишка».

Лопата горько вздохнул. Что тут скажешь, не доглядел за сынком. Тот с детства был откровенным шалопаем, а когда подрос, присоединился к шайке, грабившей посадских на дороге к Москве. Это сходило ему с рук в лихое время, но теперь князь Пожарский навел в городе порядок, и дурачка поймали. Ему грозила плаха, и вдруг появился этот…

Прошка нахмурился, вспоминая.

– Тебе всего-то и надобно, что на именинах хозяина добавить вот эту пудру в Князев кубок, – сказал странный человек. – Не боись, с Трубецким ничего худого не учинится, посидит денек в нужнике, и все. А коли ладно сделаешь, так на следующее утро у Старого Земского двора смогешь балбеса своего получить, живого и в полном здравии. Не сумлевайся, хозяин мой, князь Черкасский, об этом позаботится.

И Прошка, как последний дурак, поверил! А что было делать, упустить единственную возможность спасти непутевого сына? Положа руку на сердце, он и сейчас не жалел, что согласился. Да, один человек погиб, другой при смерти, но зато Мишку освободят! Ну и задаст ему Прошка! Будет под отцовым присмотром сиднем сидеть и без дозволения ни шагу со двора не сделает! Ничего. Двойное убийство, конечно, страшный грех, но он его отмолит. Господь милостив, как-нибудь обойдется.

Подходя к Фроловской башне, Лопата, как предписывала традиция, стянул с головы шапку и низко поклонился: здесь под неугасимой лампадой висел образ Спасителя Смоленского. Миновав ворота и мост через ров, Прохор вышел на Пожар и огляделся. Впереди – бесконечные аркады торговых рядов, справа – Лобное место и черное дуло Царь-пушки, чуть дальше – заснеженные маковки Покрова на Рву, построенного еще при Иване-Мучителе, и небольшое кладбище вокруг. А слева, вдоль крепостной стены, длинной вереницей расположились кресты церквушек «На Крови».

Мимо них по заледенелой тропинке Прошка и пошел. Заскочил в одну из часовенок, поставил свечку, поклонился – дозволь, Господи, чтоб помог неведомый князь Черкасский, приказал бы выпустить Мишку. Подумал и, кряхтя, опустился на колени. Стукнул пару раз лбом о промерзший пол, перекрестился и поплелся дальше.

Земский приказ, небольшая каменная изба, располагался в самом конце Пожара, перед Неглинными воротами, за которыми начинался Белый город. Миновав торговые ряды, Прошка подошел к высокому крыльцу. Оно было пусто, никто его там не ждал, лишь одинокий сторож мел ступеньки веником из прутиков. Потоптавшись немного, Лопата обратился к нему:

– Слышь, мил человек…

Старик с трудом разогнулся и подозрительно посмотрел на Прошку.

– Чего надобно?

– Сына мово тут… обещались вывести…

– Кто обещалси?

– Князь Черкасский.

– Чаво?! – засмеялся сторож. – Да ты в уме ль, милок, каки тута князья? Все больше подьячие да целовальники.

«Неужто обманул тот стервец? – растерялся Прохор. – Нет, неможно мне пужаться, когда об сыне надобно думать».

Он поднял голову, расправил плечи и важно сказал:

– Ты вот что… Проводи-ка меня к тому, кто здесь все учиняет.

Старик оглядел его поношенный армяк и, усмехнувшись, пожал плечами.

– Да проходь, больно жалко.

Прошка, удивленный такой покладистостью, поднялся на крыльцо, то и дело оглядываясь на сторожа. Потоптавшись у двери, перекрестился и дернул большую деревянную ручку.

В сенях было тепло, пара ступенек, еще одна низенькая дверь – и вот Прохор уже в избе. Огляделся: когда-то беленые стены облупились, на иконах – паутина. В углу жарко пылала печь, а напротив нее стояло несколько столов, покрытых грязными, в пятнах, скатертями. За одним из них сидел сонный белобрысый человечек, непослушные вихры падали на глаза. Он лениво скрипел гусиным пером по лежащему перед ним свитку. Вокруг стопками лежали толстенные фолианты. Рванув с головы шапку, Лопата поклонился в пол и робко шагнул к подьячему. Тот поднял голову и недовольно поморщился.

– Ну?

С перепугу Прошка повалился на колени и забормотал:

– Смилуйся, батюшка, уж не осерчай, родимый…

Подьячий утомленно вздохнул, казалось, ему и сердиться-то лень.

– Сказывай уже, не тяни. Чего надобно?

Прошка поднял голову и, подобострастно глядя в глаза приказчику, прошептал:

– Сынок у меня тута, поймали его недавно на большой дороге. Отпустили аль нет? Верхние люди похлопотать обещались.

– А ты сам-то откель? Кто такой будешь?

– Местный я, батюшка. Боярина Мстиславского холоп, в поварне служу, к винам приставленный.

– Дык то тебе в Разбойный приказ.

Вихрастый прекрасно знал: все московские дела разбираются здесь, но, чтобы что-то выяснить, надо встать, порыться в записях.

– Не осердись, батюшка, тута он, не сумлевайся. Да и хлопотуны сказывали, что в Земском надобно челом бить.

– Пшел отсель! – рассердился подьячий. – Всякий ярыжка мне перечить будет!

Дверь внутренних покоев отворилась, и в комнату шагнул важного вида человек с бородой до пупа, в длинной бархатной однорядке и красной тафье. Он недовольно взглянул на приказчика и спросил:

– Ну? Готово?

Растерявшийся подьячий вскочил, сонное выражение с его лица как ветром сдуло. Он поспешно поклонился и залебезил:

– Ужо вот-вот будет готовенько, батюшка Иван Фомич. Вот сию минутку.

– Да когда ж? – возмутился важный бородач. – Почто ты тута, лытать[6] да казенную деньгу прожирать? Аль по розгам соскучился?! Дык я тебя мигом расскучаю!

– Помилосердствуй, батюшка, в чем моя вина-то? Проситель, вишь, притащился не ко времени.

Бородач, казалось, только сейчас заметил Прошку, все еще стоящего на коленях. Он подошел к нему вплотную и, глядя сверху вниз, спросил:

– Ты почто здеся?

Тот, боясь даже поднять голову, ткнулся лбом в сафьяновый сапог и забормотал пересохшими губами:

– За сына пришел челом бить, батюшка. Схватили его на святую Варвару, вот, милости прошу.

– Как звать?

– Прошкой.

– А дальше?

– Э… Лопатой меня кличут.

Закатив глаза, бородач тяжело вздохнул:

– Так то твое имя, что ль?

– Вестимо, мое, батюшка. – Прошка снова ткнулся лбом в сапог.

– Да почто мне твое, бестолочь! Сына как кличут?

– Михайло, милостивец…

– Афанасий, глянь-ка без оплошки, Михаил Прохоров, сын Лопатин. Да не мешкай, делов-то у нас нынче больно много.

Подьячий заметался, открывая то один фолиант, то другой, и, наконец, сообщил:

– Вечор на дыбе отдал Богу душу.

Бородач наклонился к фолианту, провел пальцем по строчке на пергаменте.

– А ну-кась… Все правильно, помер.

У Прошки зазвенело в ушах. Уж не ослышался ли? Он поднял голову и, дикими глазами глядя на подьячего, спросил, как дурной:

– Чаво?

– Чаво-чаво, преставился сынок твой, вот чаво. Ступай отсель, без тебя делов навалом.

Прохор не помнил, как оказался на улице, как сошел с высокого крыльца, не видел, как растерянно посмотрел ему вслед сторож. Ничего не замечая вокруг, Лопата шел, то и дело натыкаясь на торговцев, священников, баб с корзинами. Пару раз чуть не попал под копыта, вслед ему летели ругательства, но и их он не слышал.

«Что же это? – билась в голове мысль. – Да как же? Обещались ведь сынка-то спасти, я ради него на страшный грех пошел, а они…»

Кто «они», Прохор не знал. Но боль и горечь потери заполонили душу.

«Эх, Мишка, Мишка, что же ты, дурак, наделал?! И помыслить-то жутко, на дыбу вздернули, все косточки переломали. А я-то, я-то хорош, не пособил сынку единственному!»

Слезы катились из глаз, оставляя заиндевевшие дорожки на искаженном болью лице. Зачем теперь жить?

«Что теперича делать мне, Господи Всемилостивый? Я ж за-ради Мишки две живые души загубил».

Получасом позже в домовой церкви Мстиславского Прохор уже исповедовался, рассказывая священнику о том, как отравил Трубецкого по подкупу князя Черкасского.