Читать книгу Дотянуться до престола - Алекс Кейн - Страница 6

Василий Григорьевич Телепнев, думный дьяк Посольского приказа, ехал в обитых дорогим сукном санях через Кулишки, что на востоке Белого города, и, кутаясь в подбитую мехом ферязь, лениво смотрел по сторонам.

Тусклое зимнее солнце размытым кругом виднелось из-за низких туч, скупо освещая сугробы и заметенные снегом крыши. Вокруг стоял адский шум: стук молотков, визг пил, крики, ругань. Москва, лишь недавно освобожденная от поляков, строилась заново. Горожане буравили промерзлую землю, пилили, кололи, и их жилища потихоньку росли. Тут и там виднелись новенькие срубы, кое-где еще без крыш, но уже чувствовалось, что вскоре сожженная столица восстанет из пепла.

Через Покровские ворота сани въехали в Китай-город, где жили церковники, дворяне, купцы. Здесь разрушений было меньше, лишь кое-где виднелись припорошенные снегом пробоины в досках мостовых – следы от пушечных ядер осаждавшего Москву ополчения. Заметенные деревянные терема с резными наличниками посреди обширных дворов, церквушки с блестящими маковками на каждом углу, лавки и кабаки – все теперь было обыденным и мирным. Словно и не пожирали Русь голод и разруха, последствия войн и бесцарствия.

«Ничего, – размышлял Василий Григорьевич, – даст бог, выберем самодержца на Земском соборе да заживем по-прежнему, тихо и благочестиво».

По улицам сновал народ: степенно шествовали монахи в торчащих из-под шуб рясах, на перекрестках дежурили стрельцы и казаки, бегали ободранные мальчишки, неспешно прохаживались торговцы с висящими на груди лотками, в которых лежали прикрытые тряпкой пироги. Перед каждой церквушкой с дюжину нищих и юродивых вопили, требуя милостыни и демонстрируя всем желающим заскорузлые раны. Василий Григорьевич, брезгливо поджав губы, отворачивался от них и прятал бороду в меховой воротник.

Между тем, миновав Ильинку, сани выехали на Пожар[1]. Площадь была полна: тут раскинулись торговые ряды. В воздухе плыли запахи свежеиспеченного хлеба, чеснока и жареных куропаток, которых готовили здесь же, на костре. Продавцы, притопывая от холода, расхваливали свой товар, а румяные бабы, бородатые мужики, оборванные дети толпами бродили между рядами, крича, споря, торгуясь.

Сани замедлились, а потом и вовсе остановились.

– Что там? – крикнул Телепнев вознице.

– Кажись, драка, Василь Григорьич.

И в самом деле, два мужичка в тулупах азартно пинали бродягу в дырявом зипуне. Тот закрывался руками и верещал:

– Больно же, ироды!

– Ниче, тебе наука, вдругорядь не будешь воровать!

– Ладно, нехристи, вмале[2] попляшете! Вот выберут царя-батюшку, он вам живо покажет, как втридорога драть!

– Эва, сказанул. Да бояре век промеж себя не договорятся, – засмеялся стоящий у лотка старик.

Отпихнув нападавших, бедолага в зипуне торжественно поднял багровый от мороза палец:

– Истинно, Царица Небесная послала ужо заступника нам! Надысь нашли на алтаре Успенском младенца с державою в руках и скипетром, и бысть ему царем!

– Да ты почем, дурак, ведаешь?

– А все про то сказывают, а иные и сами видали. А живет он в Кремле-городе, в палатах боярина Шереметева.

– Уй, да слыхала я про того младенца, – фыркнула толстая тетка в убрусе, – да только не Богородицей он послан, а извергами-иноземцами, дабы Рюриковичев престол загрести да нас в латинство обратить.

– И не иноземцами вовсе, а боярами нашими, которые из седмочисленных[3]. Жалко им с властью-то расставаться.

«Чего только не болтают», – усмехнулся про себя Телепнев, пока возница кнутом прокладывал дорогу.

Пять минут спустя сани миновали мост надо рвом, окружающим Кремль, и через широкие Никольские ворота прямиком направились к Житничной улице, где стояли палаты боярина Шереметева.

* * *

– Здрав будь, боярин Федор Иванович!

– О, Василь Григорьич, наконец-то, – обрадовался Шереметев, поднимаясь. – А я как раз отдыхаю. Проходи, садись. Марфа! Сбитня гостю горяченького!

Они уселись возле накрытого парчой стола. Холопы забегали, и через пять минут перед Телепневым стояли большая кружка с дымящимся сбитнем, плошка с патокой и вазочка с вареньем. Перекрестившись на иконы, Телепнев с видимым удовольствием втянул носом пряный запах горячего медового напитка.

Выгнав всех из горницы, Шереметев выжидательно взглянул на Василия Григорьевича:

– Ну, сказывай, как съездил.

– Да неча сказывать-то, Федор Иваныч, – развел руками гость. Свою ферязь он оставил в сенях и теперь радовал глаз ярко-синим бархатным кафтаном с золотыми пуговицами. – Не желает старица Марфа сынка свово на царство отдавать. Мы-де четырех царей за восемь годков извели, и Мишке, мол, она такой судьбы не желает.

– Уговаривал ее? Дары мои отдал?

– А то как же. Да она ни в какую, хоть кол на голове теши. Вот, грамотку тебе прислала.

Телепнев достал из-за пазухи помятый свиток и передал Федору Ивановичу.

– «И молю тебя, батюшка мой, все свое могущество употреби, – Шереметев бегал по строчкам глазами, бормоча под нос, – дабы Мишу мово от сей участи отвести… а уж я за тебя молюсь денно и нощно… и за господина моего полоненного Федора Никитича… а сынок мой молод и к державной доле не способный…»

Наконец он откинул письмо и в сердцах плюнул:

– Тьфу ты, вот упрямая баба! Уж чего, кажется, лучше, так нет – противится.

– И не говори, – вздохнул Василий Григорьевич. – Что ж теперь делать станем, а, Федор Иваныч? Для нас лучше Мишки-то Романова не сыскать.

– А ничо. Я уж и с батюшкой его списался, обговорили, дескать, как только сын на царство встанет, так сразу его, Филарета, из полона-то и выкупит. А мы уж тут расстараемся, чтоб митрополиты его патриархом поставили, нам не впервой. Так что хочет инокиня Марфа Мишку благословить аль нет, никакого различия. Выберем его, и согласится, некуда ей деваться-то будет.

– Добро, – кивнул дьяк.

Шереметев отхлебнул сбитня и задумался. Минуты три гость и хозяин сидели молча, потом Телепнев осторожно спросил:

– А скажи-ка, Федор Иваныч, чегой-то на Пожаре болтают про мальца, при тебе живущего? Мол, он будущий царь, Богородицей на Русь посланный.

Боярин удивленно вскинул брови.

– Уже болтают? Скоренько. Тут, вишь, Василь Григорьич, какое дело: недавно в церкви Успения мальца нашли, прям под иконою Богоматери Владимирской. Я как раз у архимандрита Чудова был, у Аврамия, и князь Пожарский со мной. Обсуждали про Земский собор всякое… ну, ты разумеешь. И тут прибегает ихний чернец да орет как оглашенный, дескать, Заступница Небесная царя послала. Ну, мы и пошли всем скопом поглядеть, а там и всамдель дитятя…

– Во-он оно что, – удивленно протянул Телепнев. – И впрямь, похоже, непростой ребетенок.

– Оно конечно, не всякий день на алтаре мальцов-то находят.

– И что ж, он у тебя?

– Да, Василий Григорьич, здесь расположился.

– И как, глянулся тебе? Не пужается?

Шереметев обреченно махнул рукой.

– Да какое там. Шустрый – спасу нет, кого хошь расскучает. Весь день по палатам да по двору бегает, пришлось ему Сенькину шубейку отдать. Бывает, и в лари-сундуки заглядывает. А скажешь чего – орет.

– Как бы вторым Иоанном Мучителем не оказался, – вздохнул Телепнев, намазывая варенье на ржаную булку. – А почто ты его взял?

Федор Иванович усмехнулся, глаза лукаво заблестели.

– А ну как с Мишкой Романовым не выгорит у нас дело? Ну как мальца-то и выберут? Кто тогда при нем, малолетнем, за главного будет, а? То-то, воспитатель его да предстатель.

– Хитрó, – усмехнулся Телепнев. – И впрямь поваден он нам, пока в летах-то несовершенных. Да только вряд ли Салтыковы обрадуются, коли их родню, Романовых, обойдут в царском выборе.

– Ну, это так, на случай. Все ж Миша повыгоднее будет. Батюшка его у вора Тушинского в лагере патриаршествовал, значитца, мстить нам за то, что польского королевича на русский трон звали, царь не смогет. Опять же, я Романовым – сродственник.

– Оно конечно, но за младенца легше будет уговаривать, он вроде как ставленник Божий получается. Как звать-то его?

– Петром. Нам с тобой, Василь Григорьич, что Миша, что Петя – оба повадны. И надобно теперь учинить, чтоб других искателей державы случаем не выбрали. Разумеешь?

– Сказывай, что придумал, – усмехнулся Телепнев. Хорошо зная Шереметева, он ни на секунду не усомнился, что у того уже есть план.

– Ну, гляди: среди Шуйских и Годуновых есть хотельщики, но их всурьез и обдумывать не будут, дабы не мстили они за загубленных царей-сродственников. Из Голицыных никого не осталось, Василий полонен вместе с Филаретом, Андрейка погиб, а Ивашка ни на что не годен. Ивана Романова да Черкасского не кликнут, у них сторонников мало. Сурьезные претенденты – боярин Иван Михалыч Воротынский и князь Куракин, вот против них бы что измыслить… А боле прочих видится мне опасным князь Пожарский. Остальные-то – кто в седмочисленных боярах сидел, кто в Тушинском лагере, как Трубецкой, так что их бояться нам не след.

– Н-да, Дмитрий Михалыч человек видный, спаситель отечества. Только я тебе, боярин, так скажу: коли ты извести его надумал, то мне с тобой не по пути. В венценосцы я князя Пожарского не хочу, но самолично ему в пояс кланялся, когда он Москву освободил. Он человек чести, а такие нашей земле нужны.

– Что ты, Василий Григорьич, что ты, – замахал руками Шереметев. – Я вот что мыслю: надобно нам его именем грамотку написать. Шведам. Желает, мол, Москва в цари Карла, ихнего королевича. А коль на Земском соборе об этой грамотке кто случаем проведает – вот и будет Пожарскому тяжельче в венценосцы пробиться. Что скажешь?

– Дельно, – улыбнулся дьяк. – За такое не накажут, а в душах сумления останутся. Вечерком самолично напишу да со своим человечком отправлю. И тотчас пошлю кого-нить грамотку-то перехватить.

– Уговорились.

Шереметев от души обнял гостя. Тот потоптался, словно не мог решиться, но все же спросил:

– Мальчонку-то покажешь, Федор Иваныч?

– Дык пошли, секрету-то в том никакого нет.

Через несколько минут они уже входили в комнату Пьера, у двери которой мирно дремал посланник Пожарского. Мальчик тоже как будто спал, сложив ладошки под румяной щечкой. Хозяин с гостем тихо подошли к нему, и Шереметев прошептал:

– Вот он, Василь Григорьич.

– А с виду совсем обыкновенный, – усмехнулся думный дьяк.

– Ну а как ты чаял, он с крылами, что ль?

Они тихо беседовали, а Пьер притворялся спящим, боясь пропустить хоть слово.

– Сведать бы, как он попал в церковь Успения, – пробормотал Телепнев.

– Архимандрит Аврамий пытается дознаться, и Пожарский тоже.

– А что ты с ним делать будешь, коли Мишу Романова царем нарекут? Почто тебе тогда чадо-то?

– Да мало ль, с младенцем всяко могет случиться, наипаче с таким шустрым. Сам понимаешь, беда – она ведь всегда рядом ходит.

«Ничего себе! – обалдел Пьер. – Не компьютерные персонажи, а форменные бандиты! Мало того что я в детском теле, так еще каждый, кому не лень, норовит прикончить. Значит, Жюно решил меня из игры вывести? Своего протеже продвигает? Не выйдет!»

– Тсс, Федор Иваныч, тут об таком невместно.

– Помилуй, Василь Григорьич, ему годков-то сколько? Коли и проснется, не уразумеет, о чем я сказываю.

Потоптавшись с минуту, они вышли, а Пьер рывком сел в кровати. Похоже, пора действовать. Надо срочно что-то придумать, если он не хочет расстаться со своей компьютерной жизнью и тем самым провалить испытание.

Немного поразмышляв, Пьер полез под лавку, где стоял детский горшок.

Василий, страж, присланный князем Пожарским, лениво потянулся, лежа на лавке у двери. Ночь прошла спокойно, он выспался и теперь был в прекрасном настроении. Эх, хорошая у него работенка, не суетная. Князь Дмитрий Михайлович дал строжайшие распоряжения: не спускать глаз с мальчонки и тщательно следить, чтобы с ним не случилось беды, но пока ребенку явно ничего не грозило.

Пожарского Василий буквально боготворил, тот, можно сказать, спас его от смерти. Парень был крепостным дворянина Колоева, имевшего большой двор в Ярославском уезде. Отец Васьки, боевой холоп, погиб еще при царе Дмитрии, из близких людей остались лишь мать и невеста, Настена. Два года назад, когда через их места проходило первое ополчение, случилась беда. От войска отстало несколько отрядов, состоявших из беглых крепостных и разбойников, которые называли себя казаками. Они не стеснялись грабить местных жителей, пройдя по Ярославскому уезду опустошительной волной. Одной из их жертв стала Настена: изнасилованная пьяным негодяем, она повесилась на собственной ленте прямо в спаленке.

Казаки ушли, а Васька так и не узнал, кто погубил его невесту. Едва пережил беду – пришла следующая: тяжело заболела мать. А вокруг голод, разруха. Парень стал воровать горох и чечевицу в хозяйских амбарах, чтобы прокормить матушку. Всякий раз у Васьки душа переворачивалась, когда он вспоминал, как она плакала, принимая из его рук обжигающе горячую похлебку, как благодарила…

Но не помогло: она умерла, а вот самого Василия поймали. Барин повелел бить его розгами, «пока не сдохнется». Каким-то чудом парню удалось бежать, и он упал к ногам князя Дмитрия, ополчение которого как раз стояло в Ярославле. Это было совсем другое войско – солдаты не грабили, не убивали, напротив, старались помочь местным жителям: где забор поправят, где огород вскопают.

Пожарский пожалел Василия, выкупил его на собственные средства и оставил при себе. И не прогадал: парень изо всех сил старался быть полезным. Показав себя при взятии Москвы отчаянным смельчаком, он заслужил уважение Дмитрия Михайловича и теперь выполнял его личные поручения. Поэтому к мальчонке, столь важному для Руси, князь приставил именно его.

Нисколько не сомневаясь, что Петр – посланец Господа, Василий считал свою миссию ответственной и почетной. И был уверен: если бояре друг с другом и договорятся, то непременно изберут кандидата, выгодного для них самих, а о счастье простого народа не задумаются. Поэтому он тщательно приглядывал за ребенком и оберегал от малейшей опасности.

Потягиваясь и зевая, Василий неохотно сел. Сейчас придет Агафья, хоть и отставленная, но все еще помогавшая ухаживать за неспокойным мальчишкой. Стражу она нравилась, и он никогда не упускал случая поболтать с ней.

И в самом деле, вскоре появилась мамка. Взглянув на Василия, улыбнулась:

– Все почиваешь?

Тот бодро вскочил, приобнял ее и, ущипнув за бок, пропел:

– Жаль больно, что без тебя.

– Охолонись, нахальник! – рассмеялась Агафья и толкнула дверь в спальню Петра. – Уйди, окаянный, пора мне ставенку сымать.

Оставив свечу на пороге, она шагнула в комнату. Василий снова сел было на лавку, как вдруг мамка заголосила:

– А-а-а! Батюшки-светы! А-а-а!

Парень рванул к ней, его рыжие волосы растрепались, на веснушчатом лице застыла тревога. В горнице было темно, снять ставень женщина не успела. Стоявшая на пороге свеча отбрасывала тусклый свет на ее грузную фигуру.

– Чего орешь?!

Агафья, не в силах больше сказать ни слова, с ужасом тыкала пальцем в сторону постели мальчика. Василий взглянул туда и оторопел: над еле видным в темноте ребенком сияли зеленоватым светом какие-то буквы. Парень застыл, потрясенный невиданным зрелищем, а комната между тем набилась челядинцами, которые сбежались на крики мамки. А та все тыкала и тыкала в буквы, другой рукой зажимая рот.

Едва взглянув на светящуюся надпись, девки визжали, а мужики ошеломленно замирали, потом крестились и бормотали:

– Мать честна!

– Диво, эко диво!

– А что начертано-то?

– Откуда ж у нас грамотеи.

– Святые угодники, это чего ж такое?!

– Федор Иваныча надобно кликнуть.

– Да нет его, в храме он.

Бородатый старичок в сермяжной рубахе бухнулся на колени и с размаху приложился блестящей лысиной к половицам:

– Заступница Небесная, спаси нас и помилуй!

Василий наконец пришел в себя, рванулся к лавке, схватил Пьера на руки и бросился вон из комнаты. И вовремя: едва он достиг низенькой притолоки, как зеленоватое свечение превратилось в огонь, буквы вспыхнули бело-зеленым пламенем, и толпа разом ахнула. Пошел едкий, удушливый дым, все закричали, закашляли, а Василий, закрыв Пьеру лицо огромной ладонью, завопил:

– Ставень сымите, оконце откройте!

И бросился в сени. Там, отдышавшись, он расстегнул кафтан и укрыл им мальчика. Холопы, выбегавшие из комнаты, метались рядом с ними, все еще кашляя и заполошно отдавая друг другу приказы:

– Дверь, дверь замкните!

– Воды сюда!

– Ванька, беги в храм за хозяином!

Перепуганная Агафья наконец вспомнила о Петре.

Дернув Василия за рукав, она прокричала:

– Как малец? Жив?

– Чего орешь, он и так напужался, – отмахнулся тот и наклонился к мальчику: – Все хорошо, не бойсь, милок. Мы с тобой тута маленько посидим, покамест хозяин не вертается…

Между тем весть о происшествии в доме Шереметева быстро распространялась, и вот уже из соседних дворов стали прибегать люди с расспросами. Им рассказывали о чуде, как водится преувеличивая и привирая, и вскоре оказалось, что сам мальчик, посланец Господень, выбрасывал в воздух таинственные знаки, а потом движением руки их сжигал. На Петра, сидевшего на коленях у Василия, косились с опаской и благоговением.

– Здорово, чадо! – раздалось над ними.

Пьер поднял голову и увидел Филимона, того самого монаха, что качал его на руках в Успенском соборе. Он улыбнулся и потянулся к нему.

– Гляди-ка, признал, – обрадовался чернец и потряс ребенка за пальчик.

– Ты кто? – требовательно спросил Василий, отстраняясь и пряча малыша за спину.

– Дык это… писарь из Чудова, Филимошка. Мальчонку-то твово я нашел при алтаре.

– А здесь чего тебе надобно?

– Архимандрит прислал. Сведай, грит, что там за буквицы таинственные сверкали. Велено их записать и прочесть владыке.

Василий усмехнулся.

– Как чего было – я обскажу. Своими очами видел диво неизглаголанное. А вот что там начертано, не ведаю, безграмотный, уж не обессудь.

– Дык пойдем поглядим, – предложил Филимон.

– Эва, поглядим, – засмеялся Васька. – Буквицы-то сгорели, а дымина такой пошел, что не продохнуть. Теперь вот, вишь, сидим тута, вертаться боязно.

– Как так – сгорели? Ну-ка, давай сказывай по порядку.

Василий откашлялся, приосанился и выдал историю в красках и со всеми подробностями. Филимон слушал, дивясь и недоверчиво усмехаясь.

– Что ты хмыкаешь? – рассердился Василий, и веснушки на его лице вспыхнули. – Сказываю, все так и было, вот те крест.

– И прям ярким пламенем буквицы горели?

– Истину Васька глаголет, – кивнула стоявшая неподалеку Агафья. – Ни в чем не слукавил.

Филимон, переведя взгляд с нее на стражника, решительно кивнул в сторону двери:

– Пойдем-ка глянем.

– Куды? Ступай один, я с дитяти глаз не спущу. А с ним идти несподручно, а ну как беда какая учинится.

– Давай подержу покамест. – Агафья с опаской протянула руки.

Поколебавшись, Василий передал ей ребенка, на всякий случай погрозил пальцем – стереги, мол! – и пошел с Филимоном в комнату Пьера. За ними, переглядываясь и пожимая плечами, потянулись боярские холопы.

Филимон зашел первым, отворив тяжелую дверь. Через распахнутое оконце комнату наполнял морозный московский воздух. Монах огляделся – неплохо мальца пристроили – и повел плечами:

– Брр, студено…

И вдруг замер: в полутора аршинах выше лавки, служившей ребенку постелью, на крашеной стене копотью чернели буквы.

– Царь, – прошептал Филимон.

– Чаво? – переспросил кто-то из челяди, уже набившейся под низенькой притолокой.

– Царь, – завороженно повторил монах и обернулся к Василию: – Эти буквицы пламенем горели? Помнишь ты их?

– Вроде эти, – неуверенно кивнул страж, и народ зашумел, подтверждая.

– Да они это, они. Что начертано-то?

– Сказываю ж, «царь»! – рявкнул Филимон, но холопы по-прежнему вопросительно смотрели на него.

– Что, вот прям «царь»? Вот прям истинно так?

– Чего тут у вас? – сквозь толпу, тряся бородой, протиснулся Шереметев, встал посреди комнаты, глянул на стену и потрясенно выдохнул: – Царь…

Домашние зашумели, заахали и принялись креститься. Послышался разноголосый шепот:

– Господь Вседержитель!

– Знак дала нам Царица Небесная.

– Видано ли дело…

– Прямо ж над ним!

– Что там? Что? – верещала Агафья, пытаясь с Петром на руках протиснуться в комнату.

Ее пропустили, и она в оцепенении уставилась на стену. Потом, словно о чем-то вспомнив, повернулась к Шереметеву:

– Батюшка Федор Иваныч, не моя вина, вот те крест!

Боярин несколько секунд непонимающе смотрел на нее, а потом вдруг расхохотался. Его пухлые щеки колыхались, из открытого рта смотрели подгнившие зубы. Насмеявшись вдоволь, он принял грозный вид, обвел толпу тяжелым взглядом и гневно спросил:

– Кто это учинил?!

Холопы, вобрав головы в плечи, молча косились друг на друга. Потом один из них, самый смелый, сделал полшага вперед:

– Не серчай, батюшка, лучше послухай, как дело было, – и рассказал Шереметеву о случившемся.

Федор Иванович верить не спешил, а потому и мамка, и Василий, и многие другие были подвергнуты строгому допросу. Но все как один твердили о чуде, и боярину так и не удалось дознаться, чьих рук это дело.

К вечеру суета улеглась. Писарь Филимон по приказу архимандрита остался в доме Шереметева, чтобы записывать все происходящие чудеса. Теперь он, как и Василий, сидел на лавке в сенях, готовый в любой момент встать грудью на защиту «посланника».

В комнате прибрали, но буквы пока закрашивать не стали. Пьер смотрел на них и мысленно усмехался. Да, нелегко ему далось это шоу.

После подслушанного разговора Шереметева с дьяком он долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вспоминая слова боярина. «Беда всегда рядом ходит» – это ж надо, а?! Ничего себе условьица придумали для него неугомонные программисты! Ладно, только бы отсюда выбраться, а уж там он им задаст! А сейчас надо думать, думать. Да, похоже, без хитрости здесь не выжить.

Простыня на постели сбилась, и Пьер уткнулся лицом в пахнущую дымом медвежью шкуру. Эх, превратиться бы в зверюгу какую-нибудь и всех их напугать до полусмерти… Впрочем, злость тут не помощник, надо придумать что-то необычное, яркое. Яркое?!

Пьер рывком сел. В голове мелькнуло воспоминание, как мальчишкой он баловался с приятелями.

«Ладно, я вам покажу собаку Баскервилей!»

Утром, едва позавтракав, Пьер подошел к Василию и потребовал:

– Гуять!

Возможно, он мог бы говорить и лучше, но что-то подсказывало – окружающим об этом знать не стоит. И потому Пьер при любой нужде ограничивался одним-двумя исковерканными словами.

Малыша одели и под присмотром стражника отпустили гулять. Елки-палки, карманов нет! Ох, точно, их же еще не придумали… Надо обязательно «изобрести»! Выйдя на высокое, с витыми столбами, крыльцо, Пьер оглядел двор: беленая златоглавая церквушка, рядом погреба, голубятня… Все это он уже видел много раз. Но где же найти… А, вот, конюшня. То, что нужно.

Василий протянул руку, и они спустились по скрипучим ступеням. Пьер для вида покопался в снегу, а потом, праздно шатаясь из стороны в сторону, словно ненароком подошел к конюшне и ткнул в нее пальцем.

– Хосю!

Василий пожал плечами и заглянул внутрь.

– Ну давай покажу. Лошадки тут живут, краси-ивые – страсть.

Пьер бочком протиснулся в дверь и удовлетворенно улыбнулся: он нашел то, что искал. Пол в конюшне был покрыт толстым слоем песка. С радостным писком он присел в уголке и принялся лепить куличики.

– Ох, дитя неразумное, почто ж ты лошадок-то не смотришь? – засмеялся Василий и принялся сам разглядывать стоявших в стойлах коней.

Он прицокивал языком, поглаживая лоснящиеся крупы, а Пьер между тем незаметно насыпал песка в заранее приготовленный мешочек и спрятал его за пазуху.

Ночью, когда все спали, он достал ночной горшок с мочой, засыпал туда песок и уголь из ведерка. Брезгливо поморщился: н-да, запашок не очень. Процесс, конечно, не из приятных, но ничего, можно и потерпеть, был бы результат. Пьер обмотал руку полотенцем, снял заслонку с печи и осторожно поставил в угол. Эх, только бы получилось! Накрыв горшок крышкой, он сунул его в горящие угли. Не обжечься бы… Маленькие детские ручонки слушались плохо, и пришлось порядком помучиться.

Провозившись несколько часов и все-таки обжегшись, он, наконец, получил то, что хотел: желтый фосфор. Пьер смотрел на него не без опасения: жутко ядовитая гадость, нужно держать его закрытым. Прикрыл горшок крышкой и оставил рядом с лавкой до утра, пока не услышал возню и разговоры за дверью. В тот же миг он взобрался на скамеечку для ног, которую заранее поставил на свое ложе. Орудуя деревянной ложкой, украденной на кухне, нанес фосфором буквы на стену, спрятал скамейку и горшок под «кровать», а ложку – под подушку, накрылся периной и притворился спящим. Не прошло и минуты, как дверь открылась, и началось представление.

Впрочем, часть его оказалась сюрпризом и для самого Пьера. Он никак не ожидал, что фосфор загорится, и потому с радостным удивлением смотрел на пламенеющую надпись. Вот удача так удача! Но как опасно!

«Эх, горе-инженер. Надо быть осторожнее, а то спалю на фиг всю виртуальную реальность», – весело думал Пьер.