Читать книгу Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова. Авантюрно-исторический роман - Алекс Монт - Страница 2

Гулко отозвались шаги в коридоре, заскрежетал ключ в замке, откинулся железный засов, и в распахнутую дверь вошли двое – рекрут караульной команды, крепостной сын Никишка Земцов и высокий человек в тёмно-зелёном мундире полковника-кавалергарда.

– Оставь-ка нас, братец! – барственно бросил бравый кавалергард Никишке, брезгливо морщась и стягивая с ухоженных рук почерневшие от пыли и пота лайковые перчатки.

Окинув взглядом убогое убранство узилища, состоявшее из грубо сколоченного дубового стола с оплывшим сальным огарком посередине и под стать ему тяжёлого дубового табурета, полковник закашлялся. Смрадный, застоялый дух давно непроветриваемого помещения, построенного в толще земли, не замедлил достичь чутких ноздрей лощёного гвардейца. С продавленного, объеденного крысами тюфяка неуверенно поднялся невысокий, заросший бородой мужчина лет тридцати и, стряхнув солому с мятого, несвежего платья, в недоумении воззрился на незнакомца. За долгие месяцы заточения в подземной тюрьме Королевского бастиона Смоленской крепости он ещё не удостаивался посещения столь блестящей особы.

– Итак, сударь! Comment allez-vous?1 Как живёшь не тужишь?! Вижу, несладко! – перемежая русскую речь французской и прикладывая к коротко стриженным огненно-рыжим усам надушенный батистовый платок, дабы заглушить настойчиво бьющий в нос острый неприятный запах, осведомился гость. На его холёном нервном лице играла ироничная, чуть презрительная усмешка, а живые, подвижные глаза испытующе смотрели на узника. Едва за Никишкой затворилась дверь, камера погрузилась в сизоватый мятущийся сумрак, озаряемый светом оставленной свечи. Бледное лицо арестанта не выражало эмоций, мимолётный интерес, вызванный появлением посетителя, сменился молчаливым равнодушием; он отступил назад и, сложив на груди ещё не познавшие тяжести кандалов руки, приготовился слушать.

– Не стану томить вас загадками. – Полковник поспешил избавиться от снисходительно-покровительственного тона. Неплохой психолог, он быстро уразумел, что подобным манером расположить к себе заключённого ему вряд ли удастся. – Вам, верно, неведомо, – проникновенно глядя в глаза сидельцу, c печалью в голосе продолжал он, – что Бонапарт на подходе к Смоленску. Полоцк и Витебск оставлены. Употреблённых сил для обороны города или тем паче для генерального сражения решительно не довольно. Армии Барклая и Багратиона до сих пор не соединились, и в любой момент корсиканец может разбить их по отдельности. Могучий корпус маршала Даву вклинился между обеими нашими армиями. Не берусь судить, что предпримет гражданский губернатор милейший барон Аш, однако эвакуация казённых учреждений, а также исход жителей из Смоленска уже начались.

На самом деле две русские армии соединились двадцать второго июля2, за сутки до настоящего разговора, но полковник для вящей убедительности решил сгустить краски и нарисовал более драматичную картину. Слова его, казалось, мало занимали узника. Продолжая неподвижно стоять, арестант безучастно взирал на распинавшегося кавалергарда. – Касаемо вашей участи… – наклонил голову он и, подойдя к сидельцу, перешёл на доверительный тон. – Намедни всех обитателей Арестантского острога, устроенного при Водяной башне кремля, заковали в кандалы и, погрузив в телеги, повезли по московской дороге на восток, вглубь империи. О вас же, сударь, забыли. Полагаю, не случайно. Когда начнётся приступ, когда канонада будет услышана на Соборной горе, а убийственный огонь неприятельской артиллерии зачнёт мозжить город, я не дам и ломаного гроша за вашу жизнь. Вас расстреляют прямо здесь, в каземате, не выводя во двор, или попросту вздёрнут возле рва, аки презренного простолюдина. Вы следуете за ходом моей мысли, Павел Михайлович? – впервые обратился к сидельцу по имени посетитель.

– Отчего принимаете во мне столь горячее участие? И кто вы будете, господин кавалергардии полковник? Речи ваши изобличают не верноподданного государя своего, а охочего до собственных выгод иностранца. Ежели, разумею, не предположить…

– Ежели не предположить, что я подосланный шпион Наполеона, переодетый кавалергардом. Не так ли, Павел Михайлович? Вы ведь подобное хотели произнесть?! – тряхнув непослушными кудрями, прервал он наконец разомкнувшего уста арестанта.

– Отдаю дань вашей проницательности, – прямодушно подтвердил умозаключение полковника сиделец.

– Помилосердствуйте, сударь! Я здесь, чтоб устроить судьбу вашу, иных целей, опричь оной, не имею. Послужив верой и правдой государю и Отечеству, вы сполна искупите зло, вами содеянное.

– Неужто и впрямь искуплю?! – с явным сарказмом в голосе хмыкнул заключённый.

– Сполна, милостивый государь, сполна! – натянул искусственную улыбку гвардеец.

– Хотелось бы верить, однако ж… – недоверчиво передёрнул плечами узник, и крепкий запах пота распространился по камере.

Сиделец мучился вопросом: что ищет в нём этот самовлюблённый хвастун, походивший куда более на распушившего хвост павлина, нежели на боевого офицера.

– Однако ж у меня мало времени, у вас же его не осталось и вовсе, – намекнул на истинное положение вещей начавший терять терпение полковник. – А за кого вы изволите принимать мою особу, это уж, увольте, ваше личное дело, любезный Павел Михайлович. Итак, полноте спорить, вот вам план спасения…

Полковник говорил часто и отрывисто, великосветская куртуазность салонного сибарита и вальяжная уверенность желанного гостя дамских будуаров исчезли без следа. Как досконально знавший поставленную задачу офицер, он излагал свои мысли чётко, ясно и до мелочей подробно, чем сразу завоевал заинтересованное внимание узника.

– Вот, пожалуй, и всё, остатнее додумаете сами. Теперь же я должен откланяться. Никишка, поди, уж заждался в коридоре, да и тюремное начальство ненароком обеспокоится. Прощайте, Павел Михайлович, не поминайте лихом. Бог даст, свидимся! – кивнул напоследок полковник и проворно скрылся за дверью. Проводив его взглядом, заключённый повалился на тюфяк и, заложив руки за голову, предался размышлениям…

Павел Михайлович Овчаров, в недавнем прошлом бесстрашный гусарский ротмистр, а ныне арестант и опасный государственный преступник, как явствовало из тюремного формуляра, принадлежал к служилому дворянству, чей род выдвинулся при Иване Грозном и едва не сгинул в лихолетье Смуты. Правление Петра Великого предоставило новый шанс семье Павла, и его дед дослужился до генеральского чина, а отец, отличившись в войнах с Турцией, обрёл обширные поместья при матушке Екатерине. Однако неуёмная страсть к игре и разгульная жизнь покойного родителя изрядно подточили помещичье хозяйство Овчаровых, и ко времени вступления Павла в права наследства их имения, одно из которых находилось в Таврической, а другое в Виленской губернии, пребывали в запустении и расстройстве. Чтобы покрыть долги и избавиться от стучавших во все двери кредиторов, молодому барину пришлось продать таврическое имение с крестьянами числом в пять сотен душ, забыть о положении недоросля и поступить на военную службу.

Неожиданная смерть императора Павла Петровича круто поменяла политические ориентиры империи, а открывшаяся в 1805 году кампания против Наполеона призвала молодого Овчарова на поле брани. Проявив геройство под Шенграбеном и Аустерлицем, поручик Овчаров был удостоен Георгиевского креста и золотой шпаги «За храбрость». Успехи на военном поприще и внимание женского пола вскружили голову дослужившемуся до ротмистра Павлу. Подобно покойному батюшке, он почувствовал вкус к карточной игре и с лёгкостью необычайной усвоил привычки и образ жизни богатых сослуживцев, без колебаний принявших его в своё общество. Ночные кутежи, волокитство, цыгане, дамы полусвета и, конечно, игра больно ударили по карману Овчарова. Ему пришлось влезть в долги, отказаться от выгодной женитьбы и заложить виленское имение, но вырученных денег для продолжения прежней разгульной жизни решительно не хватало. Прослужив ещё с год и совершив в составе полка поход в Галицию, он вышел в отставку и в надежде поправить дела имения удалился в деревню.

Заканчивался 1809 год. Наполеон прочно увяз в Испании, но со всей внимательностью и нарастающим недоверием наблюдал за политикой русского двора. Несоблюдение режима континентальной блокады3, о чём было договорено в Тильзите и клятвенно подтверждено в Эрфурте, негласные сношения с Англией и продолжение старой дружбы с Австрией, неудавшееся сватовство к младшей сестре царя – великой княжне Анне Павловне, а до того – Екатерине Павловне, другие неприятности, калибром помельче, убедили императора французов в неизбежности похода на Восток: «Сокрушив Россию, я сокрушу Англию, ибо в этой стране спрятан ключ к победе над подлым Островом. Его же я удушу торговой блокадой и добью экспедицией в Индостан, которую совершу с усмирённым Александром!» Размышляя о России, Наполеон постоянно держал в уме Англию, так как она оставалась единственным препятствием для осуществления его геополитических планов.

Вторжение Великой армии за Неман предварила, а впоследствии сопутствовала масштабная экономическая диверсия. Опыт печатания фальшивых фунтов стерлингов британской короны весьма пригодился Наполеону, и он с удвоенной энергией взялся за подделку российского ассигнационного рубля. В Париже, на улице Вожирар, была устроена секретная типография, и поддельные российские банкноты начали поступать в Польшу доверенному лицу Бонапарта – тамошнему банкиру Френкелю. Именно ему предстояло наводнить Россию фальшивыми деньгами. Тут-то и свела судьба-индейка отставного ротмистра с тайным агентом банкира – шляхтичем Кшиштофским, добрым знакомцем и соседом Павла по имению. Догадываясь о затруднительном положении Овчарова, как-то раз за дружеским обедом Кшиштофский предложил ему взаймы, на правах старинного приятеля, солидную сумму в ассигнациях. Тот с радостью принял с неба свалившуюся помощь, и через пару дней поляк вручил ему оговорённые деньги. Дома Овчаров поспешил развернуть заветный свёрток…

– О, чёрт! Это же подделки! – в отчаянии воскликнул Павел Михайлович, в холодном поту перебирая купюры и поднося их к свету.

Первым желанием было ехать к Кшиштофскому и потребовать объяснений, но, успокоившись и поразмыслив, он передумал. Неплохой рисовальщик, намётанным взглядом он вновь окинул разложенные на столе купюры. Изготовленные на отличной, отдававшей лёгкой синевой бумаге, с чётким плотным рисунком и рельефным тиснением, они заметно превосходили оригинал. Подпись ответственного чиновника Ассигнационного банка на купюрах Кшиштофского была выгравирована, тогда как на подлинных российских банкнотах упомянутый автограф ставился вручную, пером и чернилами. И наконец, надпись «100 рублей ходячей монетою» была выгравирована с ошибкой. Вместо буквы «д» на ассигнациях поляка красовалась буква «л», и вся фраза читалась как«100 рублей холячей монетою». Впрочем, проблемы с буквой «д» на этом не заканчивались. На всех банкнотах слово «государственная» также шло через «л». Мозг Павла заработал в другом направлении. Авантюрное мышление, подстёгиваемое нуждой, подсказывало, что из сложившейся ситуации можно извлечь выгоду, и выгоду немалую…

Набивая руку, он испортил порядочно купюр, пока не удалось обвести чернилами выгравированную подпись банковского служащего, чтобы та выглядела натурально. Затем, уже другими чернилами, аккуратно пририсовал перемычку к букве «л», и она превратилась в «д». Однако слабая синева бумаги, рельефное тиснение и чёткий рисунок указывали на подделку.

«А что, ежели перед тем, как поработать пером, опустить ассигнации в отбеливающий раствор, а уж опосля пройтись чернилами?» – прикинул Овчаров и не замедлил осуществить задуманное.

Покойный родитель в часы досуга питал слабость к естествознанию, в особенности химия занимала его, и в одном из флигелей поместья им была устроена прилично оснащённая лаборатория. Благодаря батюшке молодой Овчаров также обладал известными познаниями в науках и, засучив рукава, взялся за дело. С помощью хлора синева на банкнотах Кшиштофского практически исчезла, но агрессивная среда полученного раствора вредила хлопковой структуре бумаги: банкнота расходилась лоскутьями прямо на глазах.

Поколдовав с неделю, ему удалось отыскать решение. Павлу улыбнулась удача, когда он поместил ассигнацию в остывающую печь. Умеренный жар русской печки старил, но не убивал бумагу и придавал ей лёгкую желтизну, размывая при этом «излишнюю» чёткость рисунка и рельефность тиснения, что делало купюры не отличимыми от оригинальных.

«Испрошу-ка я у ясновельможного пана вдругорядь взаймы, а там посмотрим. Бьюсь об заклад, неспроста всучил он мне фальшивки! Забота по доведению сих денег до ума не бог весть какая мудрёная. Глядишь, с процентами по закладной рассчитаюсь, да и само имение выкуплю!» – воспарил в дерзновенных мечтах Овчаров и отправился с визитом к Кшиштофскому.

За полверсты до усадьбы Буран, любимый конь ротмистра, насыщенной вороной масти, неожиданно захромал.

– Проклятье! – выругался Павел, спрыгивая на затверделую, схваченную лёгким морозцем землю. – Ах, вот оно что!

Опытный кавалерист, он безошибочно определил причину хромоты лошади.

«Быть сегодня Гераське под батогами! Не инако вдрызг пьяным подковы, подлец, ладил! И куда староста Леонтий смотрит?! Однако ж не с руки мне на хромой лошадке к гордым панам заявляться», – подумал Овчаров и хотел уж воротиться, как вспомнил об их кузнеце Ефиме, мужике справном и непьющем.

Пустив Бурана шагом, он размышлял, как половчее повернуть разговор с Кшиштофским. Смеркалось. Стоявший на крутом берегу Вилии просторный господский дом с колоннами и мезонином был залит светом, в окнах первого этажа вальсировали пары, с подносами сновали лакеи.

«Ага, да у них тут званый вечер, а я без приглашения, да и не при параде!» – бросив придирчивый взгляд на вычищенный и отглаженный сюртук, но, увы, не новомодный фрак, скромно выглядывавший из-под накинутого на плечи дорожного плаща, посетовал Овчаров, въезжая в распахнутые, обитые медью ворота.

Дворецкий Казимир, поджарый седовласый мужчина, напоминавший хорошо выезженного племенного рысака, с учтивым достоинством принял поводья и, отдав беспокойно фыркающего Бурана на поруки конюху и кликнутому Ефиму, провёл ротмистра в сени. Войдя в заполненную шумной толпой залу, Овчаров тотчас принялся искать глазами Кшиштофского, но тут его кто-то потрепал по плечу.

– О, пан Владислав! – по-родственному тепло поздоровался с отцом Кшиштофского Павел.

– Мы думали, вы в отъезде, а посему не прислали приглашения, – изобразив удивление на полноватом, слегка обрюзгшем лице, украшенном отвислыми пшеничными усами, неуклюже оправдывался пан Владислав.

Овчаров припомнил, как, забирая деньги, говорил Кшиштофскому, что намеревается покинуть родные пенаты по делам закладной, и понимающе кивал.

– Хенрик сей же час выйдет, он с дамами! – заговорщически подмигнул старый пан, неопределённо махнув рукой куда-то в сторону.

Кшиштофский появился в обществе юной белокурой красавицы. Раскрасневшаяся, разгорячённая шампанским и танцами барышня грациозно опиралась на руку своего кавалера и была воистину прелестна. Ротмистр не мог отвести от неё глаз.

– Экий ты, братец, право! Отчего не дал знать, что не уедешь?! И ужель не признаёшь нашу Эльжбету?! – с притворной укоризной пенял и без того неровно дышавшему и сбитому с толку Овчарову Кшиштофский.

– Здравствуйте, панна! – смущённо вымолвил он. – Примите мои нижайшие извинения, но я вас взаправду не узнал!

На лице Павла играла открытая, обезоруживающая своей искренностью улыбка.

– А я вас, напротив, помню по прошлому году! Мы вместе травили зайцев, и наша охота порядочно истоптала владения Дворжецких. Хенрик, наверное, не забыл, какое ужасное «фи» нам высказала пани Бронислава. – С лукавой иронией девушка взглянула на брата.

– Младший Дворжецкий всё ещё дуется. Удивляюсь, как он меня до сих пор не вызвал!

– Вытоптанные лошадьми и собаками поля определённо стоят дуэли, ежели сами хозяева, подобные своре борзых, не травили зайцев в компании столь очаровательной панны, – нашёлся с ответом начавший обретать обычную уверенность Овчаров.

С хоров грянула мазурка. Глаза Эльжбеты и Павла встретились. Прекрасная пара закружилась в танце.

«Как… как некстати он приехал!» – озирая танцующих, досадовал Кшиштофский. «Наверняка догадался, что деньги фальшивые. Ну и что из того? Я мог и не знать об том!» – пытался неуклюже успокоить себя пан Хенрик, вытирая со лба проступивший пот. «И чёрт меня дёрнул довериться пану Тышкевичу! А всё ведь батюшка подстроил!» – готов был провалиться сквозь землю он.

Офицер разведки Великого герцогства Варшавского, созданного Наполеоном из оторванного от разгромленной Пруссии куска старой Речи Посполитой, полковник Тышкевич выполнил просьбу доброго знакомого пана Владислава – генерала французской службы Михала Сокольницкого и привлёк молодого Кшиштофского к делу восстановления Польши. При их первой встрече в Вильне в августе 1811 года Тышкевич настойчиво посоветовал пану Хенрику наведаться в Варшаву и сойтись поближе с банкиром Френкелем: «Когда пан Френкель о чём-нибудь вас попросит, не замедлите исполнить его желание. Это будет вашим первым поручением»

Кшиштофский вернулся от Френкеля с тяжёлой мошной, набитой фальшивыми русскими ассигнациями, и теперь активно занимался их распространением. Идея всучить фальшивки Овчарову возникла спонтанно. Ни Тышкевич, ни сам банкир не ограничивали его в вопросах сбыта. Они ограничивали его лишь временем. «Соблаговолите обернуть дело так, чтобы к весне следующего, 1812 года ваши чемоданы оказались пусты», – напутствовал банкир Кшиштофского, передавая ему фальшивки. Тот без энтузиазма отнёсся к поставленной задаче. Он надеялся послужить родной Отчизне иначе. На коне и с саблей наголо. Или хотя бы совершить какой-нибудь геройский поступок. А тут эти банкноты. Однако он дал слово, а посему был вынужден исправно избавляться от доверенных ассигнаций.

Музыка смолкла, и Овчаров вернул Эльжбету брату. В эту минуту дворецкий Казимир объявил о прибытии очередного гостя, имя которого Павел не расслышал. Кшиштофский торопливо извинился и, оставив сестру на его попечение, кинулся навстречу вошедшему. Тем временем танцы продолжались. Павел менял дам, дамы передавали Павла другим дамам, и когда Овчаров вновь нашёл глазами Кшиштофского, определённо не желавшего нарушать его приятное времяпровождение, то вспомнил, наконец, цель своего визита. Поняв, что отделаться от нежданного гостя с помощью красавицы сестры ему едва ли удастся, пан Хенрик поспешил к ротмистру.

– У тебя ко мне разговор? – натужно кашлянув, искательно обратился он к Павлу.

– Проклятая закладная! Представь, мне пришлось уплатить все проценты по ней, и сейчас я опять стеснён, – нарочито мялся и ломал комедию Овчаров.

– Так ты всё-таки ездил?!

– А ты как думал!

– И заплатил?!

– Разумеется, до последней копейки.

– И… что же? – с трудом справляясь с волнением, выдавил из себя Кшиштофский.

– И теперь вот сижу, братец, сызнова без денег.

– А… Так, стало быть, тебе надобны деньги! – хлопнув себя по лбу и извиняясь за свою недогадливость, воскликнул он.

– Был бы весьма обязан тебе, Хенрик. Я и без того тебе должен, но ежели сможешь…

– О чём речь, право! Разумеется, смогу! – с неподдельным воодушевлением зачастил он. – Идём, поднимемся ко мне!

По пути им встретился человек весьма неприятной наружности, с жёстким колючим взглядом и худым мертвенно-бледным лицом, подчёркивавшим жёсткую колючесть этого взгляда, – тот самый господин, чьё имя не разобрал Павел, когда его объявлял дворецкий. Он оторопел, как подобострастно, втянув голову в плечи, поклонился неизвестному Хенрик, и тот ответил едва уловимым опусканием век.

«А это ещё что за гусь? Хоть и во фраке, а похож на штабного в чине», – подумал ротмистр, входя в кабинет Кшиштофского…

Ефим ладно перековал Бурана. Конь шёл легко, едва касаясь копытами земли, яркая луна освещала дорогу, и через три четверти часа Овчаров курил трубку у себя дома, внимательно рассматривая одолженные деньги. Всё было то же. Рельефное тиснение, плотный чёткий рисунок, бирюзовый оттенок бумаги, «л» вместо «д» и выгравированная подпись банковского служащего.

«Что ж, завтра и приступим, – обдавая дымом ассигнации, неторопливо размышлял Павел, покойно развалясь в креслах. – А сейчас не худо б и соснуть».

Спать, однако, не хотелось. Прелестная Эльжбета не выходила из головы. Её нежная лебединая шея, чудесные светло-русые волосы, обрамлённые блиставшей бриллиантами диадемой искусной работы, открытая, глубоко декольтированная грудь и влекущий дурманящий запах духов, исходивший особенно сильно во время танца, будоражил не одно лишь воображение. В нём проснулось желание, и он позвонил в колокольчик. Слуга Тихон, бывший денщиком Овчарова ещё в пору его воинской службы, с заспанной физиономией вырос на пороге комнаты.

– Что, Тишка, небось, храповицкого задавал, так хозяина и не дождавшись?! – делано хмуря брови, строго вопросил он.

– Никак нет, ваш высокоблагородь, барин! – моргая глазами и подавляя предательский зевок, виновато отвечал Тихон.

– Никак нет, никак нет… Заладил, дурак! Знаем мы ваше «никак нет»! Опять вздор несёшь! Вот что, Тихон… – Сменив гнев на милость, он поднялся с кресел и, приняв деловитый вид, принялся набивать трубку. – Помнишь Басю, жену плотника… как бишь его по имени?

– Витольд, – услужливо подсказал слуга.

– Ах да, Витольд! Отчего его в рекруты до сих пор не забрили? Я же приказывал! – неожиданно вспыхнул он непритворным гневом.

– Забрили, барин, забрили. Десять дён как забрили, будьте покойны.

– Тогда ладно. Приведь-ка мне её сюда, братец! – огорошил его своим приказом Овчаров.

– Сюды?! Кого?! Её?! – испуганно выпучив глаза, часто заморгал Тихон.

– Ты мне ваньку не валяй – «кого-кого?». Я велю привесть ко мне Басю, кою отдали за Витольда, плотника. Понял, дурья твоя башка?

– Чаво уж не понять. Вижу, побаловаться изволите. Право ваше, господское. Тока нехорошо это, да и пойдёт ли она. Поздно уж.

– А ты дюже не рассуждай, пойдёт – не пойдёт, а исполняй что велено! А хорошо или нехорошо – это уж не твоего холопского ума дело. И что это ты вдруг вздумал судить да рядить?! Вот прикажу высечь на конюшне – в одночасье поумнеешь!

– Воля ваша, тока сечь-то зачем? – невольно почёсывая спину, обиженно пробурчал собравшийся было уходить Тихон.

– Стой! – крикнул ему вслед Овчаров. – Вот, возьми бусы и отдай их Баське. Скажешь, от барина подарок. Коли приведёшь, на водку получишь, да и на корчму тебе останется довольно!

– Слушаюсь, ваш высокоблагородь, барин! – засовывая бусы за пазуху, отвечал верный слуга.

Тихон выполнил приказ хозяина и привёл смущённую, мучавшуюся сомнениями и тревожными предчувствиями Басю.

Отпустив старого слугу, Павел подошёл к молодой женщине.

– Бася, я тебе хоть капельку нравлюсь? – стараясь преодолеть её робость, вкрадчиво спросил он.

Бася молчала, не смея поднять глаз. Потом с видимым усилием проронила:

– Я мужняя жена, барин. Что люди скажут? Позор, позор ведь какой! – жалостливо всхлипнула она.

Овчарову причитания девушки показались наигранными, он обнял её за плечи и привлёк к себе. Подаренные бусы гроздьями спелого граната горели на её вздымавшейся груди…

«Подарок-то мой нашёл себе место! Да и неспроста она их нацепила!» – воодушевился Павел, покрывая поцелуями шею и грудь Баси. Та не отстранялась; казалось, она смирилась со своей участью и теперь желала лишь одного – чтоб всё свершилось как можно скорее. Её покорность разжигала страсть Павла. Дрожавшая в нетерпении рука нащупала шнуровку на полотняной рубашке девушки.

– Не надо, барин, я сама, тока унесите свечи! – с придыханием прошептала Бася, принимаясь раздеваться. Рубашка, лиф и юбки, одна за другой, бесшумно устлали пол кабинета.

Он подошёл к камину и, сняв с полки тяжёлый бронзовый канделябр со снопом горевших свечей, разом задул их. В отсвете жарко полыхавшего в камине огня скульптурное великолепие Басиного тела стало ещё желанней. Просторные балахоны селянки, дотоле скрадывавшие её красоту, исчезли, и его взору предстала обнажённая нимфа, настоящая наяда. Он отказывался понимать, что перед ним его крепостная девка Бася, а не богиня, сошедшая с небес. Не мраморная в своей холодной, недосягаемой недоступности, а живая, дышащая, скроенная из плоти и крови, жаждущая раз познанной любви женщина.

– Бог мой, как ты прекрасна! – восклицал он, вновь и вновь целуя её шею.

Убранная на затылке тяжёлая коса, подчиняясь ласкам Павла, рассыпалась по плечам Баси, укрыв его горевшее лицо золотым покровом. Напитанные ароматом цветов волосы и молочный запах кожи, упругой и бархатистой, кружили ему голову, он становился рабом её капля за каплей…

Пока Павел развлекался с оказавшейся на удивление горячей и отзывчивой в телесной любви Басей, Кшиштофский получал нагоняй от полковника Тышкевича, человека с бледным лицом и колючим взглядом, случайно попавшегося им на пути в кабинет пана Хенрика.

– Вы допустили грубую, непростительную ошибку, когда показали, что знакомы со мной, тому русскому вояке ротмистру, – нервно теребя рукава безукоризненного, приталенного по моде фрака, гневался Тышкевич.

– Изволю вам за-за-заметить, ро-ро-ротмистру в отставке, па-па-пан полковник, – униженно оправдывался, дрожа губами и сильно заикаясь, Кшиштофский.

– Сегодня в отставке, а завтра – в действующей армии царя-батюшки, – презрительно хмыкнув, энергично махнул рукой Тышкевич. – И какого дьявола вы снова всучили ему ваши деньги?! – всё более и более распалялся он. – Полагаете, ваш обнищавший офицерик не догадался, что они фальшивые?!

– Наши деньги! – напомнил красный, как рак, Кшиштофский.

– Вот именно, что наши! Коль он догадался, что деньги фальшивые – а он догадался, я в том уверен, – тогда отчего попросил у вас опять взаймы? Что на это скажете, пан хороший?!

– М-м-м, – невнятно мычал, затрудняясь с ответом, пан Хенрик.

– А-а… Ясновельможный пан не знает, что и придумать! – беспощадно дырявил его взглядом Тышкевич.

– Но банкир Френкель, да и вы, пан полковник, дали мне карт-бланш касаемо реализации ассигнаций, – кое-как овладел собою Кшиштофский.

– Да, верно, дали на свою голову! Но надо же понимать, чёрт вас возьми: когда просят взаймы заведомо фальшивые деньги, это не шутка! Здесь сокрыт тайный умысел, инако и быть не может!

Кшиштофский уже не краснел, а лиловел и последними словами ругал себя, зачем сболтнул Тышкевичу о давеча слаженном деле. Видать, известие, что Овчаров благополучно расплатился его деньгами в казённом месте, настолько вскружило голову, что отказать в повторном займе, не говоря уже о трезвом осмыслении подобной просьбы, попросту не входило в комплекс сознания несказанно обрадованного пана Хенрика.

– Добже4, – неожиданно смягчился Тышкевич, глядя на несчастного, переминавшегося с ноги на ногу Кшиштофского. Он вспомнил, что молодой шляхтич – креатура живущего в Париже и пользующегося доверием самого Наполеона генерала Сокольницкого, а потому сбавил обороты.

– У всякого бывают обидные промахи, пан Хенрик, – со снисходительным миролюбием продолжил беседу он. – Забудем об этом разговоре. Однако, – морщил бледный лоб полковник, – вам следует отдать визит вашему другу ротмистру и попробовать пролить свет на истинные мотивы его действий. Тем паче когда мы в точности знаем, что наши деньги излишне хороши против оригинала. А посему, пребывая в неведении касаемо первопричины столь странного поступка вашего друга, мы будем вынуждены приостановить, – приложился к лицу Кшиштофского своим мало располагавшим взглядом полковник, – наши денежные операции. Мера сия определённо повредит великому делу возрождения Польши, да и вам лично, мой дорогой пан Хенрик. Его превосходительство генерал Сокольницкий, под чьим высоким покровительством… Впрочем, довольно, не будем раздувать пожара и делать из мухи слона, – осёкся на полу фразе Тышкевич. – Льщу себя надеждой, в доме ротмистра вы отыщете столь нужные нам ответы. А теперь идёмте танцевать, а не то наше отсутствие станет заметным.

Не отличаясь аккуратностью и любовью к порядку – к слову сказать, эти добродетели были чужды и денщику Тихону, – Овчаров не разочаровал приехавшего к нему Кшиштофского, предоставив обильную пищу его уму и воображению. Беспорядочно теснившиеся на конторке чернильницы, склянки с красками, обломанные и очинённые перья, валявшиеся на полу кабинета и в гостиной, неубранные листы бумаги, пестревшие одними лишь подписями, обратили на себя заинтересованное внимание пана Хенрика. Сличив подписи на незаметно подобранном и спрятанном в кармане листе и на бывших при нём ассигнациях, Кшиштофский всё понял и поспешил поделиться открытием с Тышкевичем. Полковник сиял довольством, а когда пан Хенрик предъявил ему «исправленную» банкноту, выкраденную у Овчарова, испытал полный восторг.

Планы использовать способности отставного ротмистра по «доводке» ассигнаций с тех пор не оставляли Тышкевича, пока тот не попался на собственной беспечности. Покинув наводнённый фальшивками родной Виленский край, Павел решил сбыть собственные изделия в Смоленской губернии, а уж после заняться закладной. В одном доме он сошёлся с местным земским исправником и уселся с ним за карточный стол. Исправник оказался заядлым картёжником и, проигравшись дотла, долго не отпускал Павла, предлагая в заклад имевшиеся при нём ценные предметы. По доброте душевной Овчаров согласился и ссудил исправника своими изделиями. По иронии судьбы в кипу его подделок затесалась пара «неисправленных» банкнот. Съевший собаку на фальшивых ассигнациях исправник забил тревогу. Павла тотчас арестовали и под конвоем препроводили в тюрьму Королевского бастиона Смоленского кремля, где его и нашёл флигель-адъютант Чернышёв, в недавнем прошлом ответственный сотрудник Секретной экспедиции при Военном министерстве и личный представитель императора Александра при Наполеоне.

Благодаря перехваченному русской контрразведкой письму Кшиштофского к Тышкевичу агентам Высшей воинской полиции удалось выйти на ряд ключевых фигур грандиозной аферы и установить косвенную причастность к ней Овчарова. Однако найти самого ротмистра в связи с начавшейся войной оказалось непросто. То, что тот коротает свои дни в тюрьме Смоленской крепости и со дня на день может быть казнён по законам военного времени, стало известно Чернышёву в Москве в середине июля, на пятый день приезда туда царя. К тому времени Наполеон лихорадочно искал встречи с отступавшей русской армией, а император Александр принимал заверения в преданности и жертвенном служении Отечеству от дворянства и купечества в Слободском дворце своей древней столицы. Дождавшись отъезда государя в Петербург, Чернышёв, нещадно загоняя лошадей, в два дня домчался до Смоленска. У него возникли далеко идущие и весьма амбициозные планы в отношении арестанта…

От неподвижного лежания на тюфяке затекала голова, и Овчаров, потягиваясь и разминая затылок пальцами, пересел на табурет. Никишка принёс обедать. «Однако ж», – сглатывая слюну, удивлённо присвистнул Павел, глядя на поднос, накрытый салфеткой, из-под которой исходил дивный, давно забытый им запах. Его нехитрый стол, прежде состоявший из пустой капустной похлёбки, куска зачерствелого хлеба и мутного, непонятно из каких ягод приготовленного киселя, был заменён на крепко сваренный мясной бульон, жареную курицу и графин белого вина.

«Видать, господин кавалергардии полковник основательно за меня взялся – ишь как Никишка расстарался!» – не переставал поражаться Овчаров, наблюдая за прибирающим камеру стражником. Вечером метаморфозы продолжились. Тощий, пожранный крысами тюфяк сменила походная кровать с чистым бельём, узкая, но достаточно удобная; появились книги и писчая бумага; на столе горели свечи, цельные, из благовонного воска, а не служившие тараканьим лакомством ничтожные сальные огарки, и, наконец, набитая отличным табаком трубка подвела итог дню чудес. Со словами: «В чём нужда будет, спрашивайте, барин, не сумневайтесь, а щас я вам баньку сооружу!» – Никишка почтительно удалился.

«Пожалуй, надобно принять предложение высоко летающего гвардейца, а то худо выйдет. Да и что мне за оказия во цвете лет погибать? Государь милостив, вдруг и вправду простит? – пребывая в уютном расслаблении, размышлял почувствовавший вкус к жизни Павел. Отложив в сторону так и не открытую книгу, он повернулся на правый бок и заснул, как младенец.

Прогноз, сделанный Овчарову Чернышёвым относительно ближайшего развития событий, полностью оправдался. Наполеон переправился на левый берег Днепра и форсированным маршем двинулся на Смоленск. Конница Мюрата атаковала передовые части дивизии Неверовского, но была им задержана на подходе к городу. Построив дивизию на большаке и прикрываясь придорожным лесом, Неверовский отступал шаг за шагом, препятствуя неприятелю зайти в тыл двум русским армиям. Барклай, расположившись на господствующих высотах близ Смоленска, настаивал на дальнейшем отступлении, чем вызвал крайнее неудовольствие рвавшегося в бой Багратиона. На военном совете точка зрения военного министра возобладала – Багратиону пришлось подчиниться. Получив известие, что главные силы русских отходят, Наполеон дал приказ начать атаку на город. Пехота маршала Нея пошла приступом на Королевский бастион…

Грохот рвущихся снарядов среди ночи разбудил Павла. Подземелья бастиона едва скрадывали адский рёв бьющих по верхам стен тяжёлых французских гаубиц, перекрывавшийся ответным огнём русской артиллерии, установленной на гребне его земляных валов. Воздух над бастионом густо наполнился свистом пуль и жужжанием ядер. Едва французы овладевали валами, как их сбрасывала вниз штыковыми атаками русская пехота генерала Паскевича. Возгласы штурмующих и обороняющихся, свист снарядов, шипящий звон исторгаемой единорогами картечи, крики и стоны раненых сливались в единый безумный гул. Фейерверкеры исполняли должности убитых канониров и сами подносили снаряды. От пушечных лафетов и зарядных ящиков летела щепа. Ядра, картечь, гранаты сыпались непрерывным дождём; зажигательные снаряды – брандкугели, залетая за городские стены, поджигали дома и церкви. Страшный, неимоверной силы взрыв сотряс кремль, и его отзвук достиг бастиона. Это взлетели на воздух пороховые склады, подожжённые защитниками города. Смоленск запылал. Одно из неприятельских ядер угодило в заделанную кирпичом арку тюремного каземата, пробив в ней брешь с человеческую голову.

«Ежели так пойдёт и далее, я прямо здесь Богу душу отдам, задохнувшись в чёртовой мышеловке», – подумал Павел, затыкая пробоину подушкой. Однако едкий дым продолжал проникать внутрь. Першило в горле, и он отпил вина.

– Никишка, ты где, братец? – сдавленным голосом кликнул он караульного, но никто не отозвался.

«Сбежал, небось, трус, и наверняка с ключами, а про меня позабыл, скотина!» – досадовал Овчаров, меряя шагами свободное пространство узилища и пробуя плечом его тяжёлую дверь. От проникавшего дыма слезились глаза, саднило горло, голова шла кругом. Завернувшись в одеяло, он рухнул на кровать и впал в тупое, обволакивавшее сознание забытьё.

Так прошло несколько часов. Громкие голоса вернули его к действительности. Пошатываясь, он подошёл к двери и припал ухом к замочной скважине. Говорили по-французски, но слышалась и другая иностранная речь. «Хм, так это же поляки!» – узнал он с сызмальства знакомый диалект. Собравшись с духом, Павел принялся барабанить по мощной дубовой двери и звать на помощь. Французы услыхали его и, допросив через дверь, ушли за ключами. Вскоре привычный скрежет в замке возвестил, что ключи нашлись. Дверь в камеру распахнулась, на пороге стоял Кшиштофский…

Когда двенадцатого июня Наполеон перешёл Неман, начав Вторую польскую войну, а ещё через четыре дня был восторженно встречен в Вильне польско-литовской шляхтой, оглашавшей улицы города криками «Виват цезарь!» и «Еще Польска не сгинела!»5, Кшиштофский понял, что его час пробил. Лично представившись своему покровителю генералу Михалу Сокольницкому, состоявшему при Главной квартире армии Наполеона в качестве эксперта по России и одному из руководителей императорской разведывательной службы, пан Хенрик был зачислен в Пятый польский корпус князя Понятовского лейтенантом. Однако накануне падения Смоленска, к своему крайнему неудовольствию, его неожиданно отозвали из Пятого корпуса и перевели в разведывательное ведомство самого пана Михала в том же чине. Сокольницкий принял в расчёт предвоенную деятельность Кшиштофского, да и его знание российских реалий сыграло не последнюю роль. Состоявший при генерале капитан Солтык также владел русским языком, однако Сокольницкий предпочёл иметь возле себя ещё одного преданного человека, и на эту роль сын его старинного приятеля подходил как никто другой. По мере продвижения Великой армии на восток на фоне организованного отступления неприятеля, не дававшего втянуть себя в генеральное сражение, становилось ясно, пока ещё, быть может, немногим, что кампания приобретает затяжной характер. Русские постоянно ускользали, навязывая наседающим французам тяжёлые арьергардные бои и затягивая их армию самой логикой этой войны вглубь своих необъятных просторов. В сложившихся обстоятельствах пан Михал счёл за благо держать при себе преданного человека, хорошо владевшего русским языком и посвящённого в национально-бытовые особенности русской жизни.

– Вы будете более полезны мне и моему разведывательному бюро, пан Хенрик, нежели князю Понятовскому, – разъяснял он свою точку зрения Кшиштофскому. – Убеждён, его корпус легко обойдётся без вас, там и так предостаточно на всё готовых сорвиголов. Кстати, до меня дошли слухи, что вы уже побывали в деле и понюхали пороху, не так ли?

– Довелось, пан генерал. Участвовал в нескольких стычках с казаками и имел честь преследовать русский арьергард. Кажется, это были отступавшие батальоны армии Багратиона.

– И?.. – горел нетерпением Сокольницкий.

– Мне удалось пленить одного офицера, полковника, – глядя в пол, проронил он. То, что пожилой русский полковник был серьёзно ранен и едва держался в седле, пан Хенрик благоразумно опустил.

– Добже, добже, однако не обижайтесь на меня, пан Хенрик. Вы действительно нужны мне и, я уверен, ещё добудете себе славу героя. Именно это я обещал вашему батюшке.

– Премного благодарен вашему превосходительству. Надеюсь оправдать ваше доверие, пан генерал, – щёлкнув каблуками, бодро ответствовал Кшиштофский, хотя на сердце у него скребли кошки.

«Неужто придётся опять ловить рыбу в мутной воде?» – мрачные думы охватили его.

Перспектива штабной работы не улыбалась новоиспечённому лейтенанту, мечтавшему о ратных подвигах и лаврах победителя русских.

Полковник Тышкевич, тот самый человек с колючим взглядом и мертвенно-бледным лицом, доложил пану Михалу о работе пана Хенрика по сбыту фальшивых русских ассигнаций, обрисовав её в весьма радужных тонах. В ходе той беседы он со всей настойчивостью убеждал Сокольницкого в необходимости найти отставного ротмистра Овчарова, арестованного русскими властями, и продемонстрировал ему «исправленные» Павлом банкноты. Генерал не преминул показать его изделия Наполеону, после чего поисками ротмистра занялись всерьёз. Когда пешие гренадеры маршала Нея и польские фузилёры Вислинского легиона заняли Королевский бастион и обнаружили в одной из камер едва не задохнувшегося Овчарова, об этом немедля узнал Сокольницкий. Он спешно отослал на место Кшиштофского с приказом Наполеона поручить узника его заботам. Этим и объясняется столь скорое и, быть может, неожиданное появление в подземном каземате пана Хенрика. Ротмистр был приготовлен к подобной встрече. О том позаботился полковник Чернышёв…

– Ну, как ты, друг?! Вижу, жив, Матка Боска!6 – Вы вовремя успели. Ещё чуть-чуть – и я бы задохнулся! – с трагедийными нотками в голосе поведал о своей несостоявшейся участи Овчаров после объятий с Кшиштофским.

По правде говоря, ему не пришлось особо играть и представляться. Исчезновение Никишки, городские пожары и задымление камеры не добавляли настроения Павлу. Появление Кшиштофского он воспринял как манну небесную, да и пан Хенрик был рад видеть его живым и невредимым. Невзирая на ненависть к России, он по-своему неплохо относился к Овчарову, питая к нему определённо приятельские чувства. В нём он не видел врага и на бессознательном уровне отделял Павла от остальных русских.

– Когда тебя арестовали, я… и не один я, но и отец и Эльжбета думали о тебе и, уповая на счастливый исход, непрестанно молились. И вот, Матка Боска, ты нашёлся, ты живой и, надеюсь, здоровый?! – растроганно бормотал расчувствовавшийся пан Хенрик. – Кстати, а какого дьявола мы всё ещё торчим здесь? Не пора ли перебраться в более подходящее место и сменить, наконец, эту чёртову квартиру. Пойдём, я познакомлю тебя с человеком, который решит твою судьбу.

«Уже второй человек желает устроить мою судьбу!» – глядя на сгоревшую свечу, усмехнулся своим мыслям Павел. Не успели они выйти из камеры и сделать несколько шагов по коридору, как краем глаза Овчаров заметил, что кто-то проворно шмыгнул в её полуотворённую дверь. «Ищите, ищите! Всё равно ничего не найдёте!» – удовлетворённо хмыкнул он, следуя за поляком. По совету Чернышёва, предвидевшего возможный обыск, он хранил одни лишь книги и не делал записей. Так что писчая бумага, принесённая по собственному почину Никишкой, оказалась невостребованной.

Когда они выбрались из подземелья и поднялись на дымившиеся валы бастиона, усеянного расколотыми станинами пушечных лафетов, перевёрнутыми зарядными ящиками и разбитыми орудийными передками, им бросились в глаза изуродованные тела его защитников, в одном из которых Павел узнал караульного Никишку. Лафетное колесо с выбитым косяком покоилось на его окровавленной, разодранной картечью груди.

«Прости, братец, что дурно подумал о тебе!» – навеки попрощался с караульным Овчаров, и, кинув последний взор на побоище, приятели отправились в город.

Смоленск лежал в руинах. Уничтожив деревянные строения, пожары перекинулись на каменные дома, жадно облизывая огненными языками их почерневшие, в глубоких выбоинах и трещинах стены. Несмотря на героические усилия борющихся с огнём французов, пламя вплотную подобралось к уникальному архитектурному комплексу Соборной горы, и лишь вмешательство гвардии обуздывало стихию. Павлу с Кшиштофским пришлось долго обходить обуглившиеся завалы и горевшие здания, возле которых лежали распростёртые тела погибших вперемежку с конскими трупами. Когда они добрались до расположения Главной императорской квартиры, лица их были черны от копоти, а красные от всепроникающего дыма глаза беспрестанно слезились.

Свидание с Сокольницким прошло как нельзя удачно. Овчаров с чистосердечной подробностью, как наставлял его Чернышёв, поведал пану Михалу о себе, своих злоключениях и, конечно же, технологии доведения до качества оригинала ассигнаций банкира Френкеля. Генерал остался доволен, угостил гостей превосходным лафитом и приказал отвести им помещение близ Главной квартиры.

– Не исключено, что император удостоит вас аудиенции, поэтому будет удобнее, чтобы вы разместились неподалёку, – как бы невзначай бросил он напоследок.

Стремясь настичь и уничтожить откатывавшуюся всё дальше на восток, теперь уже объединившуюся русскую армию, Наполеон, вопреки первоначальным планам, решил долго не задерживаться в смрадном от пожарищ и гнивших на ужасающей жаре трупов лошадей и людей Смоленске. Ими были завалены городские рвы, пруды, сады, и даже в домах и на улицах оставались неубранные тела. Страшное зловоние окутывало город. Участившееся мародёрство, грабежи мирных жителей, болезни солдат (свирепствующая дизентерия выкашивала целые батальоны) и дезертирство из нефранцузских частей беспокоили императора, и он срочно занялся учреждением новой администрации. По завершении этой работы, оставив раненых и шеститысячный гарнизон вместе с многочисленными интендантскими службами и не дожидаясь подхода отставших более чем на пятьдесят вёрст лазаретных фур, Бонапарт двинулся вперёд.

Ожесточённое арьергардное сражение при Валутиной горе, происшедшее седьмого августа, задержало его ещё на трое суток, но уже одиннадцатого числа он устремился вслед за армией, преследовавшей Барклая по московской дороге. Дразнящее маневрирование русских под самым его носом, частое соприкосновение с ними в арьергардных боях, оборона Смоленска и последовавшее отступление являлись той почвой, той питательной средой, на которой зиждились расчёты Наполеона. Ещё чуть-чуть, ещё пара усилий, один-два форсированных марша – и он достанет русскую армию и навяжет ей сражение. А уж тут он не даст им спуску. Он разобьёт русских наголову, после чего «неблагодарный» Александр запросит спасительного для себя и своей империи мира. И он снизойдёт, подпишет этот мир, разве что он будет в разы жёстче и суровее, нежели мир Тильзитский.

Настойчивые предупреждения «наивного» Коленкура, отозванного Бонапартом из Петербурга в 1811 году и заменённого на более «функционального» Лористона, о том, что царь не пойдёт на мир ни при каких обстоятельствах, пока он, Наполеон, будет оставаться в России, лишь сотрясали воздух7. Император оставил их без внимания… «Александров министр полиции Балашов приезжал же ко мне с примирительными увещеваниями, когда я едва переправился через Неман. Значит, приедет ещё раз», – примерно так рассуждал он. Снисходить до постижения скрытых пружин политики русского двора, тайных глубин русского менталитета и мотивации самого царя он полагал излишним. Подобной ерундой император французов не занимался.

Сокольницкий представил Павла Наполеону за два дня до выступления Главной квартиры из Смоленска. Кшиштофский также был представлен императору, но тот предпочёл говорить с одним Овчаровым. Сидя на приземистой арабской кобыле, Наполеон смотрел на собеседника сверху вниз, что причиняло последнему заметные неудобства. Приходилось постоянно держать задранной голову и при этом почтительно кивать, не отводя глаз от высочайшей особы. Бонапарт приказал Павлу исправить как можно больше уже выпущенных ассигнаций и подумать над ошибками и неточностями на медных клише, с помощью которых печатались банкноты.

– В случае нужды в чём или ком-либо забирайте что и кого пожелаете. Бертье! – обратился он к невысокому пожилому человеку с несоизмеримо большой по отношению к телу головой и густыми курчавыми волосами неопределённого цвета, упрямо выбивавшимися из-под украшенной плюмажем треуголки. – Когда таковые прошения последуют, – поднятием век он указал на Овчарова, – соблаговолите надлежащим образом выполнить их.

Подобострастным поклоном маршал дал понять, что в точности исполнит желание императора.

– То, что выгравировано, я имею в виду отступления от русской орфографии, того уж не поправишь, ваше императорское величество, – со всей осторожностью отвечал Овчаров. – Единственную вещь, кою я могу сделать наверняка, так это выгравировать перемычку в русской букве «л», чтобы превратить её в «д», хотя идеального сходства достичь всё равно не удастся. Опосля до́лжно будет поработать с бумагой и в первую очередь убрать синеву.

– Знаю, вам это по силам.

– Да, сир. Я в состоянии решить эту задачу, не нанося ущерба самой бумаге. Одно пожелание, ваше величество. Смею заметить, что сто- и пятидесятирублёвые ассигнации будет затруднительно сбыть, особливо крестьянам, да и средь купцов, вероятно, могут возникнуть препятствия. Ассигнации же в двадцать пять рублей реализовать куда проще, хотя и здесь я вижу трудности. Номинал всё же крупноват будет. – Овчаров на минуту задумался и, будто очнувшись, промолвил: – Осмелюсь попросить ваше величество дозволить заняться настоящими банкнотами, а в будущем изготовить новые клише для печатания десятирублёвых ассигнаций.

Французы успели хлебнуть горя со сторублёвыми купюрами, поэтому Наполеон слушал Овчарова благосклонно. Однако случись сказать Павлу подобную ересь чуть раньше, к примеру в начале похода, гнев императора неминуемо обрушился бы на его голову. Сейчас же положение изменилось, и не только с банкнотами. Павел не мог знать, что, не успев захватить Смоленск, Бонапарт предпринял попытку «договориться» с Александром, попросив написать попавшего в плен в сражении при Валутиной горе раненого генерала Тучкова своему брату, корпусному командиру армии Барклая. В том письме, отправленном напрямую русскому царю из штаба Первой армии, содержались мирные «инициативы» Наполеона, оставленные, как и предрекал умный Коленкур, без внимания.

– Поступайте как сочтёте нужным. Я даю вам карт-бланш, – милостиво проронил Бонапарт и, едва заметно дав лошади шпоры (он не слишком уверенно держался в седле), в окружении блестящей и многочисленной свиты поскакал к развёрнутому фронту усачей-гвардейцев.

Идея ликвидации синевы в остывающей русской печке была проста и гениальна, как и метод старения бумаги. Поскольку Великая армия располагала несколькими передвижными типографиями, предназначенными для печатания русской валюты, Наполеон отвёл Павлу неделю на доводку уже готовых банкнот, имевшихся в его распоряжении, после чего Овчаров должен был покинуть Смоленск и догонять Главную квартиру. Бонапарт решил, что такого дельного и скрупулёзного малого лучше иметь под рукой, а не где-то там в далёком тылу.

Овчаров не стал убивать время на тщательную прорисовку чернилами напечатанных на банкнотах подписей чиновников Ассигнационного банка, а ограничился превращением буквы «л» в «д», после чего взялся колдовать над «испорченными» клише. Кшиштофский неотлучно находился при Павле и даже привёл к нему местного умельца, знавшего толк в гравёрном мастерстве. Пахом – так звали мастерового – оказался гравёром от Бога и ловко переправил «л» на «д» на самих гравировальных досках. За неимением чистых медных досок изготовить новые клише для печатания десятирублёвых ассигнаций оказалось невозможным. Пришлось срочно снестись с Бертье.

Памятуя о пожеланиях суверена, начальник Главного штаба Великой армии приказал незамедлительно доставить доски под клише императорской эстафетой. Покончив с исправлением выпущенных ассигнаций (разумеется, малой их толики – одному человеку выполнить подобный объём работы, пусть и за неделю, было физически невозможно; фальшивых банкнот напечатали на миллионы рублей) и сделав энное количество банкнот с помощью клише, исправленных Пахомом, Павел, Кшиштофский, его денщик и сам Пахом, которого настоял взять с собой Овчаров, под охраной взвода драгун поспешили догонять Главную квартиру. Повозка с фальшивыми деньгами и передвижная типография следовали с ними…