Читать книгу Уральский узел - Александр Афанасьев - Страница 8

В Екатеринбург – я возвращался в дурном настроении, с твёрдым и все возрастающим чувством уверенности, что меня отымели.

Нет, не Ирина. В Лондоне…

Чтобы вы понимали меня, расскажу вам один анекдот. Собрались крестьяне, и пошли с барином разбираться. Подступили к дому, выходит на крыльцо барин, с двумя ружьями, спрашивает – ну чаво? Крестьяне с мрачным видом начинают расходиться. Через несколько часов – те же крестьяне бухают в шинке, шинкарь одному из них подливает, дружески спрашивает: «Ну, чаво?» И тут крестьянин взрывается: «Да ничаво!!!»

В этом анекдоте есть великая сермяжная правда: русский сдержан, но не терпелив. Просто, если с ним быть несправедливым, он копит это в себе, обсасывает со всех сторон, размышляет – а потом вдруг взрывается. И горе тому, кто окажется у него на пути.

Так и тут.

Я сидел в своём офисе, механически ел печенье, смотрел на экран (на экране был я сам во время поездки на Сицилию, у дорожного знака, показывающего направление на деревню с названием «Корлеоне») – и вспоминал одну извечную мудрость мафии: если тебя заставили поклониться, поклонись очень и очень низко. И помни об этом до тех пор, пока не представится возможность отомстить.

Возможно, британцы думали, что они решили вопрос. Но они и представления не имели, какую бомбу они поставили на боевой взвод…

Голова моя не работала. Я принимал людей, отдавал какие-то распоряжения, что-то подписывал – но голова не работала. Можно кого угодно обмануть своим видом – но не себя самого, я знаю, когда я в рабочем состоянии, а когда – нет. Когда в голове – противная гудящая пустота. И я знал, почему я не могу работать.

Плюнув, я выключил компьютер. Нажал кнопку интеркома

– Не знаю, когда буду…

* * *

В Екатеринбурге – Свердловске, вообще то, мой город до сих пор больше Свердловск – был такой квартал, застроенный в тридцатые годы – квартал НКВД, Он так и назывался, потому что был застроен специально для работников НКВД, сейчас же – он был неухоженным, разрушающимся памятником… то ли авангардизма, то ли модернизма – не разбираюсь я в архитектуре, помню потому что спонсорскую помощь просили. В одной из квартир – коротал свой век Иван Данилович Львов. Человек, которому суждено было стать свидетелем величайших деяний века…

Ему было уже под девяносто. Он пришёл в НКВД по призыву Берии и разбирался с «перегибами» в Сибири и на Урале. А учитывая то, что народ с тех пор уральский и сибирский ни чуточку не изменился – перегибы… можете представить, какие они были – эти перегибы. Потом – с пятой ударной армией шёл до самого Берлина. Потом – вернулся в Свердловск…

Иван Данилович всегда чувствовал за собой какую-то вину. Я не знал, какую именно – но это было видно. Поэтому он, когда ушёл на пенсию уже из КГБ – на общественных началах стал кем-то вроде тренера, тренировал пацанов искусству самбо. А так как в школке были одни тётеньки, уважением они не пользовались – Иван Данилович был у многих пацанов как второй отец. Первые отцы – чаще всего сидели…

В восьмидесятые годы – в Свердловске появились подвальные качалки и тренеры по каратэ. Это было предтечей «ревущих девяностых», когда подвальные пацаны выйдут на улицы, чтобы урвать свой кусок, и не будет у них ничего, кроме силы – но силы будет много. Братство народов трещало по швам, появлялись этнические группировки, то и дело происходили «махачи». Государство пыталось запретить каратэ, вводило уголовную ответственность за его преподавание – но общество уже давно было беременно массовой жестокостью, и какая разница, как тебя убьют – ногой по башке в подворотне или заточкой под ребро как в Сумгаите. И только повзрослев, пройдя с болью и кровью эти лихие девяностые – я понял всю горечь слов Ивана Даниловича, когда он прощался с нами, уходившими в качалку. Как он говорил про то, что он учит защищаться, а там – нас будут учить убивать.

И Иван Данилович – как всегда был прав.

Мы, несколько его бывших учеников – поддерживали его как могли. Приезжали к нему за советом…

Вот и я, зайдя в тёмный подъезд, вдруг почувствовал, как возвращаюсь в детство. Простое, беспощадно честное детство. Где главной проблемой – было отомстить за выбитый зуб шпане, с улицы Слесарей…

* * *

– И что ты хочешь делать? – спросил Иван Данилович меня, когда мы сидели на кухне и пили чай с кедровыми орешками. Окно – было безукоризненно чистым, как на параде, но через него – был виден засранный двор и машины, стоящие на газонах. Стоянок нормальных тут не было – не предполагали строители светлого социалистического рая потребности гражданина будущего в личном транспорте.

Я посмотрел поверх головы Ивана Даниловича и увидел на стене вырезку – картина с дирижаблем…

– Мстить. Только не знаю, как.

– Мстить? А за что?

За что… как бы сказать то это. За что.

– Знаете… – сказал я – я одно время верил в одну большую глупость. Вот есть они, да. И есть мы. Они – это Запад там, Лондон.

Иван Данилович кивнул

– … мы в девяносто первом лишились страны. Потом знаете сами что было. Мы – мочили друг друга, грызлись за кусок, как бультерьеры. Пройти по кладбищу – сколько пацанов лежат. Молодыми легли – и за что? За ларёк, который давно снесли и на помойку вывезли? Ларька нет – но пацанов не вернёшь. А сколько в те годы простого народа на погост отправилось? От сердца, от нервов, кто и от голода – так? Но мне почему-то казалось, что мы проиграли, потому что они лучше… честнее нас были. Умнее. Что мы – не можем управлять, порядок там наводить, а они – могут. И на этом простом основании, у них так, а у нас – вот так, похуже. А потом – я понял: ни фига…

Я обличающе потряс пальцем.

– Ни фига они не умнее и не честнее нас. Такие же, если не хуже. Такие же лживые, лицемерные, циничные, так же сдают и продают. И право на кусок – они имеют не больше чем мы. Просто в девяносто первом мы проиграли. И у нас – пользуясь этим – отжали все что могли, все что можно и что нельзя. Мы просто им проиграли. Сдались, потому что сами решили сдаться. И теперь – Украина уже не наша, а скоро и Белоруссия и Казахстан нашими не будут. А теперь, они, с..а, уже в наш дом как хозяева лезут, понимаете! В наш, б…, дом! Они мне, мне, б… – говорят, как мне жить! Вот этот педик лондонский – он что, думает, что взял меня? Да х… ему в сраку! Я ради удовольствия его закажу! Пусть потом в розыск Интерпола объявляют, е… ть!

Иван Данилович смотрел на меня

– Ну и дурак – сказал он

– Это почему? – опешил я

– Тот, кто тебя вербовал – он кто? Никто, шестёрка. Пришлют другого, да и всё. А себе жизнь изгадишь…

Поразмыслив, я решил, что Иван Данилович прав. И в самом деле – пришлют другого, вот и все что будет. Эта мразь… он же не от своего имени говорил, верно? Он озвучивал чьё-то решение…

– И что делать?

– А ты знаешь, что делать. И сам для себя уже решил, верно? Это наша корова и мы её доим, верно?

Иван Данилович поднялся со своего места, налил себе и мне ещё чая – он его прямо в чайнике заваривал. Но было вкусно.

– Знаешь… хочешь скажу, в чем мы были неправы?

– Мы?

– Коммунисты.

– Хочу…

Иван Данилович отхлебнул чая. Уставился в окно

– Я долго над этим думал. Пытался понять – что не так то было. Такую страну из руин подняли, и не один раз – дважды. И – вот. Ты же не видел… не знаешь, какая нищета была ещё в шестидесятые. А тут… дома строятся… такие районы поднимали, в семидесятые, в восьмидесятые. Афган? Да тьфу – этот Афган, мы в войну двадцать с лих… м миллионов положили. Так что же не так? А потом понял?

…

– Мы сами виноваты. Всех учили, что люди – братья. Да забыли сказать – «свои люди». Понимаешь? Свои люди – братья. А чужие – не братья никакие. Вот и попались. Если все люди братья – то на фиг война тогда? На фиг вообще за что-то бороться?

– Мы не такие

– Да, вы не такие. Но у вас мечты нет. За вами – потому люди и не тянутся.

– А у них – есть мечта?

– А как же. Господи прости, в чужой дом пусти и помоги вынести

Иван Данилович смотрел на меня совсем не старческими глазами

– Ты не понял ещё? Восточную Европу завербовали на том, что будут вместе дербанить наследие коммунизма. Советские республики. Монетизировать, так сейчас говорят? Заметь, если поляки едут в Лондон утки в больницах выносить и задницы подтирать – то украинцы едут уже в Польшу тем же самым заниматься. Если Польшу немцы скупили, то сами поляки – скупают сейчас Украину. А сейчас – ту же Украину, Белоруссию, Прибалтику, Среднюю Азию – вербуют, дербанить уже Россию. Устроят беспорядки, потом придут со своими евро и со своими законами. И со своими обидами. Отберут все, до последних штанов раскулачат, ничего не оставят. Припомнят все, и девяностые припомнят. Нигде от них не скрыться.

Иван Данилович отхлебнул чёрного, дегтярного чая и закончил

– Мне – скоро в ад. Вам – хлебать…

* * *

Британское консульство в Екатеринбурге находилось по улице Гоголя, в новом, недавно построенном здании краснокирпичного цвета, в котором находились и другие дипломатические учреждения, расквартированные в Екатеринбурге, в том числе консульства США, Чехии и некоторых других стран. Тут же, неподалёку – находился католический приход Св. Анны. Считалось, что эти консульства занимались исключительно визовой работой – но я то точно знал, что это не так. Поскольку я и сам теперь – был британским агентом.

Сегодня днём – был ливень. Он уже прошёл, но солнце не вышло, тучи остались, то и дело начинал накрапывать мелкий, неприятный дождик. Мутные потоки воды – катились по проезжей части… всё-таки здорово ливануло, что не говори.

У меня было несколько машин, самая неприметная из них – это «Тойота Ланд Круизер 200», обычный крузак, какие сотнями катаются по городу – но этот был бронированным. На нем я, в оговорённое время – остановился на пересечении Энгельса и Розы Люксембург – и разблокировал дверцу.

Женщина в плаще – ловко забралась в высоко сидящую над дорогой машину, с усилием захлопнула дверь. Я тронулся

– Вы – мистер Угрюмов?

– Да. А вы часто садитесь в машину к незнакомым людям?

Она улыбнулась

– Меня зовут Энн. Можно просто Энн.

Я повернул на другую улицу. Не люблю англичанок. Красивых женщин среди них практически нет, самые красивые англичанки – это польки и шотландки. Но в этой женщине был класс… и несмотря на немного угловатое лицо и возраст, явно под тридцать – она заставляла на себя посмотреть…

– Куда едем?

Она пожала плечами

– Ну, обычно мужчина решает…

* * *

Я завёз её в ресторан… точнее, гриль-бар, в котором делают настоящий гриль. Название называть не буду, потому что там тихо и уютно, только для своих – и я не хочу, чтобы туда паломничество началось. Меня знали – потому дали отдельный кабинет сразу, и без вопросов. Спросили только:

– Даме как обычно?

Я кивнул. Официант – отдёрнул портьеру, открывающую вход в небольшой, уютный кабинет, на стенах которого висели бейсбольные биты, рули от Мерседеса и фотографии родом из 90-х. Здесь уютно вспоминать, вот почему я так люблю это место.

– Даме как обычно… – саркастически сказала Энн, усаживаясь за столик – а если я вегетарианка?

Я пожал плечами.

– Тогда у вас хороший шанс согрешить. Вегетарианского меню здесь всё равно нет. Так вы вегетарианка?

Она, смотря прямо мне в глаза, покачала головой. Приём, надо сказать дешёвый, но не факт что не поддамся. Дело в том, что женщины – умные женщины – отлично понимают, что контролировать мужчину можно, только переспав с ним. И я – понимаю, что они понимают. Контролировать меня невозможно.

– Вот и отлично

– Здесь вкусно?

– Здесь колоритно. И натурально. Про вкус каждый решает сам.

Принесли первое блюдо – мясо, жареное на решётке, фермерское…

– Вот так – показал я – руками. В этом то и колорит. Можете отрезать ножом, но лучше руками.

– Стиль Уралмаш…

– Вы знаете город?

– Уже достаточно. Я здесь два года и знаю, что такое Уралмаш. Вы, кстати, были в Уралмаше?

Я кивнул

– Давно. Теперь я бизнесмен.

– Действительно вкусно – пробормотала она, пережёвывая мясо – я как то себе по-другому представляла Уралмаш.

– Как именно?

– Не знаю… татуировки, наверное.

– Это урки. Уголовники. Хотите, расскажу вам про братву? Не только Уралмаш, а вообще?

Зачем я рассказывал? Да просто. Женщины любят слушать рассказы – почему бы не рассказать. Тем более – то, что происходило тогда – не описать никакими словами

– Конец 80-х. Медленно тонущая страна. Разрыв между словами и делами таков, что не замечать это уже невозможно. На стенах красные флаги, все ходят на работу, на демонстрации – но при этом постоянно воруют. Кто что может. Рабочий на заводе ворует гвозди, металл, какие-то части изделий. Спирт выдавать бессмысленно – если по технологии положено промывать спиртом, то обязательно промывать будут ацетоном, а спирт выпьют, продадут или обменяют на что-то другое. В магазинах – практически ничего не купить, продаётся всё, но по знакомству. Мяса нет, пустые прилавки, но если ты знаешь продавца мяса, то купить можно сколько угодно, только за две цены от государственных. И так – продавец мяса становится богачом. Понимаешь?

Энн кивнула

– И есть пацаны, которые все это видят. И которых бесит несправедливость. Их родители – ходят работать на завод, а они ходить не хотят. Они хотят жить как мясник – но место мясника одно, а пацанов, скажем, трое. Но можно потребовать от мясника платить часть тех денег, какие он зарабатывает силой, верно? Ведь он не сможет пожаловаться, потому что первым вопросом будет – а откуда у тебя такие деньги, не обокрал ли ты государство. И у мясника – нет сил противостоять им, потому что он – мясник, он один, и он слаб. Так – возникает рэкет.

Я посмотрел на лежащий передо мной кусок мяса

– Знаешь, нас в школе учили тому, что человек человеку брат. Но ведь брат – не должен обворовывать других братьев, верно?

– Почему ты стал бизнесменом? – спросила Энн.

– По двум причинам. Первая – мой друг стал бизнесменом, и на него наехал рэкет, его чуть не убили. Он решил, что больше не хочет заниматься бизнесом, и уехал из города. А бизнес – продал мне, потому что я был его другом – продал очень дёшево…

– А второе?

– У меня в группировке было двое друзей. Потом один из них приказал убить другого. Киллеры настигли его на трассе из аэропорта, по которой он ехал, возвращаясь из отпуска в Греции. Вместе с семьёй…

…

– Тогда я подумал, что что-то с нами не так. Что мы превратились… не знаю, во что мы превратились. И я – должен отойти, если и сам не хочу превратиться в то же самое. Я боялся не смерти. Я боялся перестать быть самим собой.

– А сейчас ты может быть сам собой?

– Нет…

– Я чувствую, что мы живём как то не так. Что я делаю что-то не то…

Мы молчали. Потом – Энн накрыла мою кисть своей, погладила, поощряя продолжать.

– Мы свернули куда-то не туда. Не знаю… когда это произошло. Но это произошло. Каждый чиновник, который тратит деньги, которые я плачу как налоги – чувствует себя главнее меня. Понимаешь, я создаю, а он тратит – но он главнее меня.

– Я… тебя понимаю.

– Нас все ненавидят. Ненавидят и боятся. Украинцы… господи, хохлы стали нашими главными врагами, мы воюем с ними. Остальные нас боятся. Прибалты… белорусы… все. Я был в Лондоне… раньше всем было всё равно, кто я. Теперь, узнав, что я русский – на меня косятся. Я ничего не сделал, я привёз в Лондон деньги, из которых будет платиться зарплата таксистам… швейцарам… но они все равно на меня косятся, потому что я русский. Понимаешь? Я не хочу быть пугалом для всего мира! Мы такие же, как и вы, понимаете?

– Понимаю… Владимир. Я не сомневаюсь в этом. Русские всегда были частью европейской культуры!

Переиграл? Да нет, не похоже. Моё счастье – западное понимание России базируется на Толстом, на Достоевском… но чёрт, мы далеко ушли с тех пор. Ты даже не подозреваешь, подруга, как далеко…

Нет, против тебя лично – я ничего не имею. Но это вы – подкапываете мою страну, а не я вашу. Я просто хотел делать с вами бизнес. Только и всего…

– Но понимаешь… мир стоит на сложном фундаменте взаимозависимостей. Мы прошли через две страшные войны, чтобы кое-что понять.

– Мы тоже воевали!

– Да, Владимир. Я понимаю… можно, я буду называть вас Володя?

…

– После того, как закончилась вторая мировая… вы её называете Великой Отечественной – величайшие политические деятели мира и Европы собрались, чтобы решить, как не допустить повторения этой бойни. Вы в этих решениях не участвовали, так как у вас была тоталитарная диктатура…

Я вдруг вспомнил детство. Весенний Свердловск, гул машин – и воспитательницы ведут нас. Мы идём по двое, взявшись за руки, а кто впереди – несёт красный флажок. Мы идём во дворец Пионеров, в бассейн.

И все это называется «тоталитарная диктатура»…

– Мы выработали решения, позволившие Европе 70 лет прожить в мире и добиться невиданного процветания и благополучия. Одним из таких решений – был отказ от захвата земель. Вы захватили Крым, вот почему люди теперь с опаской смотрят на русских…

– В Крыму был референдум, – неуверенно сказал я

– Да, но под дулами ваших автоматов. Владимир, мы понимаем, что большинство населения Крыма действительно за Россию. Но Крым был передан Украине законно и его захват – открывает возможность действовать также и другим странам. Кровь, которая при этом прольётся… всё это может быть ужасно. Во имя будущего всего мира – этого не следовало делать…

А я то думал, дурак, что право – оно универсально, и если украинцы в девяносто первом имели право выйти из состава СССР – то точно так же и крымчане – имели право выйти из состава Украины4. А оно – вон как.

Будущее всего мира… это серьёзно.

– Имидж России в мире серьёзно пострадал – а без него и без взаимного доверия невозможно ничего добиться. Но я вижу, что вы сильный, и в то же время добрый и совестливый человек. Только поэтому – мы все ещё верим в Россию. Потому что есть такие как вы, мистер Угрюмов.

* * *

Несколько часов спустя – я стоял на балконе своего городского пентхауза на улице Ельцина и смотрел вниз, на свой город. Энн – довольно посапывала в спальне. Это было совсем нетрудно. И мне даже не интересно – по приказу она это со мной, или по велению сердца.

Гораздо интереснее, что будет далее…

* * *

Информация к размышлению

Документ подлинный

Отрывки из интервью Юрия Афанасьева

Народного депутата СССР, одного из основателей т. н. Межрегиональной депутатской группы, по сути первой открытой оппозиции в СССР

…

А что касается уже непосредственного включения в то, что, опять-таки, на мой взгляд, ошибочно часто называют «политическая жизнь» (1989 год, Съезд народных депутатов, выборы, Межрегиональная депутатская группа), то тут мы открыто заявили: мы, МДГ, составляем политическую оппозицию курсу ЦК и политбюро ЦК КПСС.

Но, и здесь надо признать, хотя мы ясно заявили о своей оппозиционности по отношению к КПСС, на самом деле никакой оппозицией мы так никогда и не стали. Мы не были ни организованной фракцией съезда, готовой создать свою партию, ни теневым кабинетом, готовым прийти на смену существующему правительству. Наша заявленная оппозиционность была скорее пустопорожней декларацией, красивым намерением, искренним настроением, нежели фактической политической оппозицией…

…

Замечательный писатель Светлана Алексиевич сказала, что во времена перестройки мы были «преступно романтичны». «Преступно» – всё-таки, по-моему, перебор. Преступность обычно предполагает умысел, а его не было. Я бы сказал – «беспечно романтичными», обязательно добавив: и «инфантильно бездумными». Про себя самого я сказал, что был сталинским стипендиатом на истфаке МГУ. Иными словами, я уже тогда был в числе немногих, кто наилучшим образом воспринимал и воспроизводил ложь. Все мы, участники перестройки, кроме прочего, не умели думать – это было наше главное отличительное свойство.

Мы были неспособны адекватно воспринимать то, что происходило прямо на наших глазах и даже с нашим участием.

…

Неспособность и нежелание увидеть и понять, как, когда и почему подобное произошло, будут удерживать Россию в состоянии человекомассы, состоящей из человекоподобных живых трупов и мёртвых душ.

И во время перестройки социум был неспособен адекватно, критически, рационально осмысливать и оценивать себя самого как сообщество, как государство. Поэтому главное, что характеризует период с 1985 по 1991 год, – межеумочность, неопределённость происходящего…

…

Россия – химерически-кентаврическое, изначально противоестественное и нежизнеспособное образование, составленное исключительно насилием из азиатской конно-степной кочевой системности и из земледельческой оседлости с христианско-персоналистской ментальностью.

…

У власти в СССР оказались тогда поднятые на мощной волне русского ресентимента из больших глубин нашего традиционализма архаичные дикие пещерные люди. Точнее сказать, не люди даже, а по их психоэтическому складу преступные, карьеристски озабоченные индивиды, агрессивные, хищные, как волк на псарне, алчные эгоисты-убийцы. А по фактическому, эмпирически-бытийному, интеллектуально-психическому состоянию – существа, не дожившие ещё до грани, за которой у человека появляется способность различать добро и зло…

…

А вместо уничтоженного социально-классового, этно-религиозного и прочего человеческого разнообразия наши властные пещерные люди создали по образу и подобию свойственного им мировидения и мироощущения новый единый расчеловеченный советский народ. В строгом социально-психологическом смысле это был, разумеется, никакой не народ, а человекомасса из атомизированных, злобных, агрессивно ненавидящих и всегда готовых уничтожить друг друга индивидов. В то же время, эта человекомасса видела происходящее, думала о нем и даже чувствовала, вернее, оставалась бесчувственной к любому «другому», особенно, если у другого горе или ему очень больно. Словом, смотрела на происходящее – и на боль и страдание другого – безразлично, равнодушно-безжалостно или с неизбывной ненавистью.

http://lenta.ru/articles/2015/06/03/afanasiev/