Читать книгу Удачное распределение - Александр Александрович Телегин - Страница 3

Назавтра в семь часов я пришёл в нормировку на утреннюю перекличку, о которой меня предупредил Майер. Солнце стояло ещё невысоко и потоками вливалось в комнату через огромное окно.

Нас было четверо: главный инженер Саблин, я, Майер и Александр Леонтьевич Лукашов, который, выбравшись наконец на белый свет из ящика с ветошью, явился перед нами, «готовый к употреблению».

Он чувствовал себя неважно после вчерашнего. Ему было лет тридцать или чуть больше, но лицо его было помято и изрезано морщинами, естественными для семидесятилетнего старца, но никак не тридцатилетнего мужика. Вместе с тем, глаза у него были ясные, добрые, волосы русые, волнистые. Но что-то в нём было несерьёзного, нетвёрдого, вялого, податливого. Мне показалось, что даже неопытный человек по одной его внешности определил бы, что он не способен никем руководить, даже самим собой.

Я тоже был не в форме, отработав смену на сеновале. Болело всё – руки, ноги, спина… С непривычки, конечно.

И Саблин был удручён – он сидел за столом нормировщицы, ожидая нагоняя от директора:

– Будет мне сейчас за транспортёр!

Удалов галопом пробежался по всем участкам, пока не добрался до второй фермы, где заканчивалось строительство объекта года – нового откормочника на четыреста голов.

– Второе отделение! Как работает транспортёр?

– Павел Андреевич, – начал заведующий фермой и запнулся, – в общем… Это…

– Ну телись, не мямли!

– Он никак не работает…

– Как это «никак не работает»? Главный инженер! Ты что мне вчера докладывал!?

Саблин опустил плечи, покраснел ещё больше и, нажав рычаг селектора, сказал:

– Я, Павел Андреевич, докладывал, что мы его смонтировали, а потом… Стали испытывать – не идёт, тормозит где-то… Мотор воет, но не тянет. Сегодня проверим, Павел Андреевич. Найдём причину.

– Не найдёшь ты причину! Работать не умеешь! Сам приеду. Если ваша вина… В общем знаете, что вам будет – никаких премий за год! И переделывать будете за свой счёт! Всем дам в руки по кайлу! Тебе тоже! Каждую жилку кабеля заставлю проверить! Раз башкой своей не умеешь работать! Так… Лукашов!

– Слушаю, Павел Андреевич! – прошелестел мой предшественник.

– Опять вчера пьянствовал?! Сдавай мастерскую и – катись к чёртовой матери! В слесари иди! И запомни: ещё один случай и выгоню по тридцать третьей статье! Хватит с тобой нянчиться! Мельников, принимай мастерскую! Жду от тебя порядка! Там у тебя К-700 целый год стоит, через неделю чтобы был на ходу! Понял?

– Понял, – ответил я, хотя не имел никакого представления о каком тракторе идёт речь.

Лукашов, икая и вздыхая, пил из графина вчерашнюю воду. – Юрий Михайлович, – сказал я Саблину, – вчера ведь договорились, что Лукашов останется контролёром. А теперь…

– Ну а что я поделаю? Спорить с ним? Видишь, какой он! Хватит мне и откормочника. Делали бы по проекту, так нет – как он сказал!

Я понял, что Саблин панически боится директора и предложил:

– Ну давай я спрошу.

– Подожди! – сказал Лукашов. – Уволюсь я. Надоело от него… получать.

– Сашка, но ведь ты сам виноват! – накинулся на него Майер. – С какой радости ты вчера опять нажрался?

Лукашов не ответил, а вскинул глаза на открытую дверь. Я сидел к ней спиной и, обернувшись, увидел в нормировке, в которой до самого потолка плескалось утреннее солнце, женщину.

Я не заметил, как она вошла, и мне показалось, что она возникла из солнечного света. И вся она была как свет: волосы, собранные на затылке в высокую бабетку, казались сверкающим слитком золота; не смиренные причёской, искрящиеся локоны, как змейки струились с висков, как языки пламени бушевали в чёлке.

Глаза у женщины были ярко синими под чёрными вразлёт бровями, словно выписанными в каллиграфической прописи: тонкими у висков, с нажимом спускавшимися к переносице. Лицо чистое, белое, лишь от уголков глаз, словно лучики, расходились едва заметные весёлые морщинки.

На ней был тёмно-синий рабочий халат, плотно облегавший стройную фигуру, а на ногах чёрные туфельки, будто она пришла не на работу, а на танцы.

– Здорово вам, начальнищки! – сказала женщина и села на стул против окна, щурясь на солнце. – Унущик, – продолжала она, обращаясь к Лукашову, – у меня корова отелилась, возьми ключики, а я дома останусь, пока у неё послед не отойдёт. Подою и сразу прибегу.

– Это к нему, – ответил угрюмый «унущик», кивнув в мою сторону.

– Тебя сняли что ли?

– Выгнали!

– А вы, значит, новый заведующий? – предположила незнакомка.

– Да, Владимир Александрович Мельников, – отрекомендовался я.

– А я Зина – Зинаида, заведующая складом.

– А по отчеству?

– Да просто Зина.

– Как же? Вы старше меня…

– А сколько вам?

– Двадцать три.

– А мне тридцать восемь.

– Ну вот. Неудобно мне называть вас только по имени.

– А что такого? Всего пятнадцать лет разница. У Есенина жена была на двадцать лет старше него…

– Так то у Есенина, а у меня жена мне ровесница.

– Зинаида Алексеевна она! Зинаида Алексеевна Ковылина, – сказал Майер, – а ты, Зинка, смотри, не испорть нам парня.

– Отдайте ключи Александру Леонтьевичу, он сегодня ещё работает, – сказал я. – Вообще-то не положено, но раз вы ему доверяете…

– У нас много щаго не положено, а мы делаем, – сказала Зинаида Алексеевна, поднялась, отдала Лукашову ключи и, улыбнувшись, посмотрела мне прямо в глаза. – Спасибо табе, начальнищек.

Перекличка кончилась, и мы с Лукашовым пошли сдавать-принимать мастерскую. Он показывал мне станки и прочие числившиеся в мастерской объекты, я проверял наличие по описи, и как они работают. Члены комиссии – главный инженер, инженер по эксплуатации и бухгалтер мастерской Мария Александровна – через пятнадцать минут заявили о полном доверии нам, инженеры разъехались по своим делам, а бухгалтерша вернулась в нормировку, обсуждать с Антониной Ефимовной и техничкой Раисой Тихоновной сельские новости.

– Александр Леонтьевич, а почему Зинаида Алексеевна называет тебя внучиком? – спросил я, когда нас оставили одних.

– Игра у неё такая. Девять лет назад нас сюда приехало из института три человека: я, Андрюха Горбунов и Ванька Яковлев. Зине было двадцать девять. Она ещё была замужем. Красивая… до обалдения.

– Она и сейчас красивая…

– А тогда ещё красивей. Старше нас на семь лет. Мы в шутку стали звать её бабушкой, она нас «унущики». Два унущика отработали три года и дали дёру, а я застрял.

– Из-за неё?

– Сейчас уже не важно…

– Так ты говоришь «была замужем», а сейчас, выходит, нет?

– А ну её! Не поймёшь кто она: мужняя, безмужняя или ещё как. Ты в инструменталке вчера был? – резко оборвал он, как мне показалось, неудобный для него разговор.

– Нет, как-то мимо прошли с Константином Фёдоровичем.

– Давай зайдём.

В большой комнате с зарешеченными окнами сидела за столом женщина – большеглазая, с волосами, уже тронутыми сединой, с мягкими, оплывшими щеками, тонкими поджатыми губами и скорбно опущенными уголками рта. Ей было около пятидесяти лет. Перед ней стояла электрическая швейная машина, на которой она сшивала большие куски брезента.

– Это Регина Кондратьевна Шнайдер, – представил её Лукашов, – наша инструментальщица. По совместительству верхонки шьёт, зимой чехлы на капоты, сейчас вот палатки на кузова. Скоро уборка. Сам знаешь, требования жёсткие: зерно возить только под палаткой, чтоб ни зёрнышка из кузова не выскочило. На дорогах будут пионерские посты, ребята там принципиальные: взяток не берут, без палатки мимо себя не пропустят.

– Понятно, – сказал я. – Адам Адамович Шнайдер вам кто? – обратился я к инструментальщице.

– Муж. Он вчера с вами на сеновале работал.

– Да уж! Я на скирде барахтался, высунув язык, а ему хоть бы хны: и за себя, и за меня сено укладывал.

– Он с детства привык крестьянничать. А вы где живёте?

– В общежитии.

– Комендантша – моя сестра.

– А я только хотел спросить: она и вы – Кондратьевны. Не частое отчество.

– Вы женаты? – спросила инструментальщица.

– Женат, но жена приедет только через год. Она скоро должна родить, и мы так решили.

– Плохо одному. Придёшь – не варено, не прибрано.

– А вы не скажете, у кого можно молока купить.

– Да хоть у меня. Я живу на улице рядом с общежитием. Найдёте меня – от магазина третий дом. У меня молоко чистое, и цена – как совхоз принимает – по двадцать копеек.

– Спасибо. Во сколько прийти?

– Стадо приходит в девять. К десяти я подою.

Мы вышли из инструменталки.

– Добрая женщина, – сказал я.

– Добрая, – согласился Лукашов. – Только с Зинкой как кошка с собакой.

– Что делят?

– Давняя история… Как-нибудь расскажу. А вообще – бабьи дрязги сам чёрт не разберёт. Я стараюсь не вмешиваться. И тебе не советую.

– А про какой трактор Удалов говорил?

– Номер тридцать-четырнадцать. К-700А. Пойдём, покажу. В новой мастерской стоит.

Пока мы шли, Лукашов рассказал мне историю этого железного страдальца с тракторной фамилией тридцать-четырнадцать:

– У Удалова была секретарша Женька Ветрова, в общем его любовница. В прошлом году перетащила из Барбашей брата Пашку. Барбаши – гиблое место: болота, камыши, грязь – девяносто километров отсюда. Пашка… ну, одним словом, дурак. А она директору лапшу на уши: «Классный тракторист и человек хороший». Выпросила ему новый трактор – этот самый тридцать-четырнадцать. В прошлом году в самую распутицу Пашка попёр на нём в Барбаши за своими пожитками и пропал. Через неделю является: «Я, – говорит, – застрял, пошлите кого-нибудь вытащить меня». Короче, в болоте утопил трактор. Директор матюгов ему отвесил, послал второй К-700. Приехали. А что ты хочешь, трактор больше недели без присмотра, всё снято: аккумулятор, стартер, фары, фонари, проводка выдрана, топливного насоса нет: короче, мёртвый трактор. Дёрнули, не идёт! Вернулись. Через неделю послали два трактора. А там уж и капот сняли, и крылья, и радиатор. Притащили не трактор, а остов. Поставили на машинном дворе. Запчастей нет, восстанавливать нечем и некому. Стоит, сирота. А осенью один чудак на букву «м» наехал на дисковую борону, порезал передние колёса. Директор дал команду: «Снимайте с ветровского!» – он у нас с тех пор так и называется – ветровский трактор. Сняли – зябь-то надо пахать. Стоял он под снегом и дождём до нынешнего марта, как мамонт, упавший на передние ноги. Забоялся директор – вдруг технадзор нагрянет. Что ты – новый трактор! Не работал ещё! Затащили в новую мастерскую, упросили одного старого механизатора, пенсионера, Августа Яновича Берлиса заняться им. Четыре месяца мучился. Теперь немного осталось – проводку установить.

– Ветрова наказали?

– Выгнали, а Женька сама ушла – обиделась, в Райцентре сейчас работает, в ДСУ5.

Лукашов привёл меня в дальний угол новой мастерской, где во весь богатырский рост стоял возрождённый светло-жёлтый «Кировец».

– Красавец! – невольно сказал я.

– Ну что, Леонтьевич? Я своё дело сделал. Когда мастер приедет? – спросил грузный мужчина с одутловатым пористым лицом.

– Это, Август Янович, не моя забота, вот новый заведующий, пусть он думает.

– А в чём проблема? – спросил я.

– У нас слесарь по электрооборудованию не шарит по К-700 и КАМАЗам, приходиться приглашать парня из райцентра – Сашку Костина. Он умница, но сейчас занят, нарасхват мужик. Ничего страшного – год стоял трактор, нехай ещё три дня постоит.

– А мне что делать? Сторожить его?

– Август Янович, ты же знаешь, останется бесхозным, через неделю твои труды насмарку. Три дня ещё потерпи. Напишем тебе какие-нибудь хозработы. Вернее, он напишет. – кивнул он на меня. – Мне-то уже всё до фонаря!

– Я правильно понял: у вас такой нехороший народ, что на три дня трактор нельзя оставить без глазу? – спросил я, когда мы вышли из мастерской.

– Поработаешь, узнаешь.

– Слушай, Саша, оставайся, – искренне сказал я Лукашову. – Хочешь, я попрошу за тебя директора.

– Оно тебе надо? Я ведь алкаш… Могу отчебучить.

– Ты запойный или так?

– Пока так.

– Давай попробуй. Дел-то много. Отопление надо сделать. Я и не знаю, как подступиться.

– У Кости Петухова своя работа, сверхурочно не останется, и вообще ненадёжный мужик. Да и молодой ещё. Ты попроси Емельянова Андрея Сергеевича. Во специалист! В Райцентре работает в комхозе. Но он нарасхват и знает себе цену – по нашим расценкам работать не будет.

– А как быть?

– Придумать что-то надо, – сказал Лукашов, пожав плечами.

– Незаконное?

– Чтоб быстро и хорошо, по закону не получится, но тут – как директор посмотрит… Пойдём, посмотрим склад, да подпишем скорее акт, чего без толку ходить, всё равно ведь: что есть, то есть, а чего нет, не появится.

Пошли на склад.

– Склад у нас хреновый! Вообще, это не склад, а рига. В первый целинный год построили. Видишь, одна половина на нашей территории, а другая за оградой центрального тока, и въезд оттуда, – объяснял мне Лукашов, отпирая двери ключами, оставленными Зинаидой Алексеевной.

Действительно, склад был длинным деревянным строением без окон с низкими, будто ушедшими в землю стенами. Нам с Лукашовым, чтобы войти, пришлось нагнуться. В нос мне ударило множество запахов, из которых сильнейшим был запах технической резины. Лукашов включил свет. Благодаря крыше и отсутствию потолка, склад внутри был высоким и просторным. На деревянных стеллажах – двух центральных на обе стороны и двух пристенных – в коробках, ящиках и просто навалом лежали запчасти, на стенах на крюках висели комбайновские ремни, источая господствующий запах.

– Будешь смотреть?

– Зачем? По ходу дела узнаю, что у вас есть.

– Правильно! Зинка этого сама не знает. Весь дефицит – свечи, автомобильные лампочки, крестовины, подшипники – в избушке. Она на них сидит как наседка на яйцах.

Рядом со складом стоял сарай, вокруг которого валялось несколько огромных покрышек без камер от комбайнов и тракторов К-700:

– Камеры в сарае, – пояснил Лукашов. – Колёса поменьше тоже там. Эти не вошли. Знаю, что не положено так резину хранить, но по-другому не получается. Но это временно. Директор купил три пневмогаража, осенью должны смонтировать. Пойдём Зинкино рабочее место покажу.

В десяти шагах от колёсного склада стояла огромная круглая башня из красного кирпича с железной островерхой крышей, выкрашенной в зелёный цвет. Что-то в ней было от башен средневековых городов. Узкие, словно бойницы, окна довершали сходство.

– Это мельница, – пояснил мне мой гид. – Слышишь, двигатель работает, Гошка Ламков муку на ферму мелет.

К башне прилепилась крохотная саманная избушка, с деревянной верандой, выкрашенной сильно облупившейся зелёной краской.

– Ну вот, тут она и сидит – Зинаида Алексеевна, – сказал Лукашов, впуская меня в избушку. – Понравилась тебе?

– Что ты! Нет слов, как хороша!

– Ну ты того… Учти, люблю я её.

– Нечего мне учитывать, у меня жена есть.

Всё пространство внутри избушки занимали большой квадратный стол и печь. На столе стояли ящики с картотекой, лежали каталоги и стопка папок с бумагами; над столом на стене висел шкаф. Свет проникал в малюсенькое квадратное окно, забранное решёткой из металлической полоски. Против Зининого места было ещё одно крохотное оконце, выходившее на веранду, через которое была видна складская дверь.

– Печку она сама топит?

– А кто ж ещё?!

– Слушай… Жалко. Красивая женщина…

– А что делать? Ей и тяжести приходится таскать, когда привозка.

– А ты что ж людей не даёшь? Саша! Такие женщины достояние страны!

– Я понимаю. А где я возьму людей? И мне жалко: прихожу зимой, а у неё нос в саже.

– Слушай, нет слов!

– Она и дома печь топит, дрова колет, уголь таскает. Хозяйство у неё – корова, куры…

– Мужика надо на такую должность.

– Был до неё мужик – Иван Михайлович Черняков. Хотели выгнать да не успели. Погиб.

– Другого бы мужика поставили!

– Не знаешь ты людей! Поставь мужика – он же пропьёт всё! У нас и аккумуляторщица женщина. Надежда Сергеевна. Она сейчас в отпуске.

– Да вы что, сдурели что ли! Аккумуляторщик – особо вредная профессия!

– А для мужика не просто вредная, а смертельно вредная. До Надежды Сергеевны-то был мужик, Лёшка Пичейкин, так он не просыхал и умер от цирроза печени. При прежнем заведующим и кочегары были бабёнки. Зимой топят, летом ремонтом занимаются: моют, белят, штукатурят, если надо. Вообще наши мужики дерьмо во всех отношениях. Знаешь, что Зинка говорит? – У нашего Ваньки нос картошкой, … гармошкой, а у кавказца нос с горбинкой, … дубинкой.

– Фу, как цинично!

– Мне даже её цинизм нравится.

– А что ты имел ввиду: и замужем, и не замужем?

– Кавказцы у неё живут… Целая бригада. А их бригадир… В общем, понял?

– В общем – это не моё дело.

Перед обедом в, ставшем моим, кабинете я подписал акты приёмки-передачи и освободил Лукашова от заведования мастерской, взвалив этот груз на себя. Я уже чувствовал, что он ох как нелёгок.

– Саша, – сказал я, поставив последнюю закорючку, – право, оставайся! Не знаю почему, но ты мне симпатичен. Ей богу, сработаемся!

– Подумаю, – ответил Лукашов. – Правду сказать, не хочу я уходить. Сгоряча я давеча брякнул. Мне ведь каждый день надо её видеть. Увижу, что идёт на работу, я и успокоюсь, а пропущу, выйду из мастерской, взгляну на склад: дверь в избушку открыта, легко на душе станет – жизнь продолжается. Ты уж смотри, не выдай меня.

– Будь спокоен, Александр Леонтьевич!

– Что, Санька? Передал мастерскую? – спросила вошедшая Зинаида Алексеевна.

– Передал. Саблин подпишет акт, и я свободен…

– Вертай ключи! Никто меня не спрашивал?

– Не спрашивал. Я тебе на бумажке написал, кому чего выдал. На столе у тебя лежит.

– Спасибо табе. Пойду трудиться…

Лукашов вышел за ней, но через пять минут вернулся:

– Володя, можно я кое-что отсюда заберу.

– Ради бога!

Он открыл ящики теперь уже моего стола, перебрал лежавшие там бумаги и старинные плакаты, почесал затылок и сказал:

– Странно! Куда ж я её забесил?!

– Потерял что-то?

– Ты не видел такую тоненькую белую папку, завязанную тесёмками?

– Помилуй, при мне эти ящики первый раз открываются!

– Куда ж она делась?!

– В шкафу посмотри. Что, важная папка?

– Да как сказать? Для меня важная.

Лукашов перебрал книги и бумаги, находившиеся в шкафу, но так и не нашёл никакой папки. Ушёл он весьма огорчённый.

После обеда приехал Сашка Костин и к вечеру подключил на многострадальном ветровском тракторе электрооборудование. Мы с Лукашовым и Берлисом, чем могли, ему помогали. С львиным рыком, прокатившемся в вечерней тишине по всему посёлку, выехал богатырь из ворот мастерской.

– Ну что, Володя, по домам? – спросил Лукашов.

– По домам, – ответил я, засовывая в брючный карман ключи от мастерской. – Не разбомбят его ещё раз?

– Фары ребятня может побить! В прошлом году на машинном дворе из рогаток, как по мишеням стреляли. Десять комбайновских фар побили. Да будем надеяться.

И вдруг Александр Леонтьевич побледнел, уставившись на дорогу, по которой двигалось пять или шесть жгучих брюнетов, громко разговаривая на непонятном языке.

– Ты что, Саша?

– А? – вздрогнул он и очнулся.

– Кто это?

– Это? Зинкины квартиранты.

Когда я пришёл домой, солнце уже село. Над совхозом рдел закат. Из дворов соседней улицы слышались мычания коров и звон подойников.

Столовая закрыта, съестного у меня, кроме булки хлеба, не было, я вспомнил о договоре с Региной Кондратьевной и отправился к Шнайдерам за молоком.

Дом их был кирпичный, на два хозяина, причём половина Шнайдеров была оштукатурена и белоснежно окрашена извёсткой, а вторая половина не встречалась с побелочной кистью лет пятнадцать.

Регину Кондратьевну я застал только что вставшей с маленькой доильной скамеечки, которая была у неё в одной руке, во второй она несла полный подойник молока с шапкой пузырчатой пены. Черно-пёстрая корова, зажмурив глаза, пережёвывала жвачку, вторая, уже подоенная красно-пёстрая симменталка, предавалась этому удовольствию лёжа.

Из сарая доносилось хрюканье явно не одной свиньи, топот копыт по деревянному настилу и мощные выдохи, похожие на выпускание пара паровозами. Запоздавшая курица бегала перед дверью, заглядывая в оставленную щель и стараясь в неё протиснуться. За забором в соседском дворе радостно вопили играющие дети.

Хозяйка внесла молоко в летнюю кухню, снаружи обшитую досками, оштукатуренную и побеленную внутри. Пол был аккуратно выложен серой цементной плиткой. На стоявшем перед низким окном столе пел свою вечернюю песню электрический сепаратор. Рядом стоял Адам Адамович в майке и следил за струйками обрата и сливок, вытекавшими из пластмассовых желобков.

– Садитесь, Владимир Александрович, – сказала Регина Кондратьевна, указывая на стул у противоположного сепаратору торца столешницы. – Я сегодня поздно подоила. Сын Петька приходил пьяный. Просил денег. Еле отвязалась. Тридцать лет, а никакой степенности. Он тоже у нас в мастерской работает.

– Он знает, – прервал её Адам Адамович.

Регина Кондратьевна процедила молоко через марлю, достала из буфета чистую литровую банку и налила до краёв – муха не сядет напиться.

– У меня многие просят, – сказала она, натягивая на горловину капроновую крышку, – но я не всем продаю. Во-первых, совхоз закупает, а за молоко директор прибавляет сена и отходов. А во-вторых, смотрю что за человек. Если лодырь, отказываю. Вот у нас соседи Лизиковы. Двенадцать человек детей, а у них ни телёнка, ни курёнка! Как так можно?! И всегда свободны. На отсевную6 пришла Майка: «Регина, дай молока, хоть литра четыре – ребятишкам блинов напечь». Не хотела, да детей жалко, они не виноваты, что родители бездельники. А она замесила в ведре тесто, и пошла с мужем на гулянку. Старшие Лизичата прибежали, блинов нажарили, поели и подались по своим делам. Средние прибежали пожарили, как смогли, – один недопекли, другой пережгли – в фуражки побросали, побежали дальше играть, а младшим и до плиты не дотянуться, ложками похлебали жидкое тесто, и тоже сыты.

– Ты ужинал? – обратился ко мне Адам Адамович.

– Сейчас пойду, хлеба с молоком поем.

– Садись с нами.

– Нет, я уж дома.

– Оставайтесь, Владимир Александрович. У меня лепёшки, домашний сыр. Чай с земляничным вареньем, вчера только сварила, – сказала Регина Кондратьевна.

Я ещё раз отказался.

– Попробуйте сыр. Такой в совхозе только я делаю, – она сняла с самодельного, выкрашенного голубой краской, буфета, стоявшего в противоположном углу летней кухни, широкую чашку и, сняв с неё полотенце, показала гладкую жёлтую поверхность плавленого сыра, который выглядел так привлекательно, что я принял приглашение и остался у моих новых знакомых ужинать.

За сыром с буфета перекочевала на стол чашка золотистых лепёшек, запах от которых тоже был очень аппетитный.

– Берите, берите лепёшку, не стесняйтесь, – Регина Кондратьевна отрезала и уложила поверх круглой лепёшки кусок сыра. – Я опять буду про Лизиковых говорить… Мать-героиня! За что!? Толку-то, что родила! Всем соседям покою от них нет. Вчера опять по огороду шарились, три лунки огурцов вытоптали. Сегодня по улице носились с камерами, потом на речку побежали. Откуда у них камеры? Со склада, конечно, стащили. Зинка, наверно, опять забыла замок повесить. Она безалаберная, не проверяет свои склады. Фестиваль – она и есть фестиваль – кличка у неё такая.

Я не стал возражать. Имеет, наконец, право Регина Кондратьевна иметь своё мнение!

Я съел и вторую лепёшку – с земляничным вареньем.

– Вчера после работы шлифовщик наш, Алексей Денисыч, взял с собой по ягоды – у него собственные «жигули». Удачно съездили: ведро набрала, – пояснила хозяйка. – До часу ночи перебирала. А потом думаю: дай уж заодно и варенье сварю. В три часа легла.

Чай допить мы не успели. Хозяев поднял с места сигнал автомобиля.

– За молоком приехали!

Регина Кондратьевна схватила ведро с только что надоенным молоком и поспешила со двора. Я вышел следом. У калитки стоял ГАЗ-52 с цистерной в кузове. Девушка-приёмщица приняла от Регины Кондратьевны ведро и вылила в мерную ёмкость, а оттуда в цистерну:

– Восемь и две десятых литра, тётя Регина, – сообщила она, записывая в книжку.

В это время оттуда, где садилось солнце, донёсся могучий рёв, клубами понёсшийся под небеса.

– Что это? – удивился я.

– Наши с Алабугой в футбол играют. Наверное, забили, – равнодушно сказала приёмщица, подумала немного стоит ли говорить и добавила: – У меня жених тоже футболист.

Ночью я долго не мог уснуть. Странно, перед глазами у меня стояли не беременная жена с её и моими родителями, а золотоволосая, синеглазая, солнечная Зинаида Алексеевна.