Читать книгу Коготки Галатеи - Александр Андрюхин - Страница 5

В тот вечер было так же серо, как сегодня. Мы бодро топали по затихающему городу в мою однокомнатную «хрущевку», и я распылялся крылатыми притчами своего учителя о творческом расцвете гения. По его словам, расцвет художника приходится на возраст от тридцати двух до тридцати восьми лет.

– И если в этот промежуток времени ничего не создашь, то в сорок, милая, ловить уже нечего, – добавлял я. – Если бы Гоген ушел из дома не в тридцать пять, а четырьмя годами позже, то мир бы уже никогда не увидел его великолепных картин.

Она слушала и кивала. Кивала и ни черта не понимала. Но все равно кивала, и я не мог определить, нравится мне такое послушное согласие, или наоборот? В тот вечер на меня напало небывалое красноречие. А почему бы не потрепаться после стольких лет молчания у мольберта? До начала моего творческого расцвета оставалось восемь лет, а до возраста Гогена одиннадцать. За это время можно нарастить такую технику, какая не снилась и Рафаэлю. А техника – фундамент любого дома. Что касается фантазий и способностей ухватить образ – их отсутствием я не страдал никогда.

В тот вечер я сам поражался своему красноречию. Возможно, в прошлой жизни я был ритором. Я заявлял, что выше искусства может быть только само искусство. Я крыл последними словами Гегеля, который утверждал, что философия важнее искусства. Но философия находится всего лишь на плебейски умозрительном уровне, потому что требует слов, а там, за облаками, восприятие происходит через символы и образы, на которые открывает глаза прекрасное. Я наголову разбил Гете, полагавшего, что религия значительно выше искусства. Но к религии допускаются все, а к искусству избранные.

– Ведь быть талантливым, значит усечь те законы, по которым творился этот мир, а быть гением, значит творить собственные законы! – кричал я на всю улицу.

Кажется, я прошелся еще по Аристотелю, Дидро и Шеленгу. И, разумеется, всех их смешал с бульварной пылью. Зато обласкал старика Канта, который, как и я, полагал, что гении существуют только в искусстве. Закончил я все это выводом, что выше художников могут быть только Боги. Но и подобная наглость не возмутила мою собеседницу. Она так же послушно кивнула, и после этого я замолчал надолго.

Однако у подъезда, когда я предложил ей послушать Вивальди, мой голос предательски дрогнул, и она не могла не догадаться, что Вивальди – всего лишь повод, чтобы заманить ее в дом. Она также послушно кивнула и жеманно отвела глаза.

Пожалуй, не нужно было приплетать сюда Вивальди. Зачем великих впутывать в свои мелкие похотливые делишки? Между низменным и высоким должна стоять четкая и жесткая граница. Теперь я это понимаю. А понимал ли тогда? Честно говоря, не помню. Но зато на всю жизнь запомнил, как екнуло в груди сердце, когда мы переступили порог моего жилища. Почему-то стало грустно, и я весь вечер не мог понять причину этой грусти.

Я ставил Корелли, Вивальди, Телемана, и она слушала с завидным вниманием. Я показывал свои работы, и она закатывала глаза. Я выбалтывал свои замыслы, о которых не рассказывал даже мастеру, – что мечтаю научиться рисовать во сне и, тем самым, пойти дальше тех итальяшек, царапающих что-то на тему снов в жанре сюреализма. Ведь они воспроизводят всего лишь клочки воспоминаний из своих ночных блужданий. Я же собираюсь писать точную потустороннюю явь. Она распахивала ресницы и долго с изумлением смотрела в глаза.

Тоскливо пиликала скрипка Вивальди, и сердце сжималось от новой неведомой печали. И я не мог не уловить в своем любимом концерте для скрипки с оркестром какие-то нотки обволакивающей безысходности. Мы пили не очень хорошее вино и заедали не очень дорогими конфетами. А за окном темнело. Проигрыватель продолжал играть, и я томился ожиданием той минуты, когда она запросится домой. Спохватись она вовремя, я с готовностью проводил бы ее на любую окраину города и никогда бы потом не помышлял о встрече. От этой мысли на сердце щемит и по затылку бегут мурашки. Ведь тогда бы моя жизнь потекла совсем по иному руслу.

Но она продолжала кивать и закатывать глаза, будто совсем забыла о тикающих над головой часах. А после одиннадцати из нашего района не выберешься, а стрелки, между тем, крались к двенадцати. Черт! Как невыносимо тоскливо ныла скрипка моего любимого Антонио. И диван у меня всего один…

Она встрепенулась только в половине первого. Она не заставила себя долго упрашивать. Она странно и застенчиво посмотрела в глаза, затем попросила ночную рубашку…

Прокурору области

ст. советнику юстиции Л. Г. Уханову

Докладная записка

После отъезда следователя Сорокина, наша группа продолжала обследовать место происшествия. Неожиданно в доме обнаружились следы тех же кроссовок (сорок второго размера) около дивана, стоящего в гостиной в трех метрах от стола. Стало очевидно, что преступник, добив Клокина, не сразу вышел из дома, а сначала проследовал к дивану. На второй этаж преступник не поднимался. А как раз там, в спальной за картиной находился сейф. В нем лежало четыреста пятьдесят тысяч рублей. Но, видимо, преступника деньги не интересовали.

Также пятна крови обнаружены в гостиной на полу в двух метрах от Клокина. Кровь, очевидно, от топора, который отлетел от спины жертвы. Убийца поднял его очень аккуратно, не задев паркет даже ногтем. Такое ощущение, что он наслаждался каждым своим движением. Добив Клокина, преступник, по всей видимости, положил топор в сумку, которая все это время висела у него на плече. Если бы он сунул топор за пояс, или продолжал держать в руках, то на пол бы накапала кровь.

По направлению его следов мы установили, что он направился не на улицу, а в глубину двора к мусорной куче. Канистра бензина стояла на пути его следования к кострищу. Однако следов кроссовок у кострища обнаружить не удалось из-за густой травы.

Возвратившись в дом, мы тщательно обследовали диван. Покрывало на нем было смято и пахло дорогой парфюмерией. Больше ничего особенного на диване обнаружено не было, но, когда мы сдвинули его с места, неожиданно увидели под ним бронированную дверь. Дверь была замаскирована под паркет и не сразу бросилась в глаза. Замок был гаражным. Нам удалось открыть замок и проникнуть внутрь. Это оказался подвал, три метра в высоту, три в длину и два в ширину. Он был совершенно пустым и почти весь (включая потолок), выложен белым кафелем. Пол из цельного листа нержавеющей стали. В середине пола – дыра диаметром десять сантиметров. В стену вмонтирован водопроводный кран. Ощущение в подвале странное – словно находишься в гигантской посудомойке. Судя по пыли, в подвал не входили более пяти лет, а может и больше. Предназначение помещения крайне непонятно. Подвал напоминает патологоанатомическую лабораторию.

Судмедэкспорт считает, что убийца либо мясник, либо патологоанатом. Два удара – и две черепных коробки пополам. Это под силу не каждому. На третьем он, видимо, выместил всю свою злобу.

P.S.

С правой стороны дома расположена дверь основного подвала. Его площадь около тридцати квадратных метров. Он почти пустой, если не считать четырех мешков с цементом, двух пустых бочек и нескольких лопат. Однако с левой стороны от входа мы обнаружили железную дверь с бетонным покрытием. Покрытие явно служило маскировкой. Нам удалось открыть дверь и проникнуть внутрь. Помещение оказалось простой кладовкой, площадью около десяти квадратных метров. В ней обнаружен льняной мешок с трикотажными изделиями.