Читать книгу 4 триллера - Александр Аннин - Страница 22

Бывший советско-российский атташе в Париже Валентин Николаевич Мокеев раскладывал по тарелкам клейкое, неопределенного цвета жарево.

– Здесь фасоль, рис, чеснок, помидоры, огурцы соленые… – бормотал незадачливый повар. – Так, что же еще я клал? А, тушенку! Свиную, кажется.

– Батя! – с улыбкой прервал его Геннадий. – Ты что, забыл? Я же монах, по обету мясного не вкушаю. Нельзя мне, понимаешь?

Мокеев-старший виновато смотрел на сына.

– И впрямь забыл, сынок. Хотел как лучше. Что ж теперь делать-то, а?

Геннадий приобнял отца за плечи:

– Ничего, батя, не переживай. Святые отцы учат, что по любви к ближнему, а особенно – к родителю, можно разок и обет нарушить. Любовь – она превыше всего. А я ведь люблю тебя, батька!

Валентин Николаевич смутился, зачем-то начал резать черный хлеб, хотя в плетеной тарелочке на столе его и так было предостаточно.

Геннадий сел на табурет, зачерпнул ложкой подозрительное месиво.

– Ты забыл помолиться, сынок, – озадаченно молвил отец.

Геннадий молча встал, широко перекрестил стол:

– Благослови, Господи, ясти и питии рабом Своим, яко свят еси и преблагословенен во веки веков, аминь.

– Аминь, – эхом отозвался Валентин Николаевич, уселся напротив сына.

– Тут батя, дело к тебе есть, – заговорил Геннадий с набитым ртом; он уже изрядно обжег себе небо и язык, но почти не обращал внимания на резкую боль.

Что касается вкусовых качеств отцовского угощения, то Мокеев-младший их просто не разбирал.

– Что за дело?

– Дело на миллион фунтов стерлингов.

– Два миллиона долларов, – автоматически перевел Валентин Николаевич. – Это хорошие деньги, сынок.

– Да, батя. Очень даже хорошие. И они могут стать моими. С твоей помощью.

– Но ты же монах, – с сомнением начал было экс-дипломат.

Геннадий раздраженно звякнул ложкой о тарелку:

– А кто сказал, что монах не может грамотно, с толком распорядиться деньгами? У Сергия Радонежского, Кирилла Белозерского подчас скапливались огромные суммы пожертвований. И при этом они оставались аскетами высшей пробы. И воздвигали на Руси храмы да монастыри, школы и больницы.

Геннадий помолчал, успокоился.

– Я тоже не гудеть на этот миллион фунтов собираюсь. Я, батя, хочу стать епископом.

– За деньги? – ужаснулся Мокеев-старший.

– Да Бог с тобой! Нет конечно. Тут механизм несколько иной.

– Молод ты больно…

– Верно, – охотно согласился настоятель храма Ильи Пророка. – По сложившейся веками церковной традиции в епископы не хиротонисают раньше, чем в тридцать три года. Ну, ты понимаешь, возраст Христа.

– Тебе только двадцать шесть.

– Угу. Двадцать шесть. Но! – Геннадий многозначительно поднял указательный палец. – Было в нашей истории одно исключение из правила. Будущего патриарха Тихона сделали епископом в тридцать два. И, как говорится, никто об этом впоследствии не пожалел. Таким образом, создан прецедент. И я вполне реально могу стать епископом в двадцать восемь – двадцать девять лет. Ну, или к тридцати.

– И установить абсолютный рекорд, – невесело усмехнулся Валентин Николаевич.

– Ну что за формулировки, батя! Уши вянут. Просто времена сейчас сокращаются, как о том пророчески сказано в Писании. То бишь ускоряется жизнь. Это объективная реальность, батя.

Мокеев-старший смотрел, как сын за обе щеки уплетает несъедобную стряпню; сам он, в отличие от Геннадия, оказался не в состоянии доесть собственное жарево и утешался мыслью о куске сервелата, припрятанном в недрах холодильника. Потом, ночью, когда сын уснет, можно будет наделать бутербродов. Кажется, по-церковному этот грех называется тайноядением.

– Что, неужели съедобно? – робко спросил он, глядя, как Геннадий кусочком хлеба насухо вытирает тарелку.

– Отменно. А теперь слушай дальше. И вникай.

– Постараюсь.

– По церковному обычаю, если кто-то построит на свои деньги монастырь и сам при этом примет иночество, то он автоматически становится игуменом этого монастыря. Я уже иеромонах. Осталось найти недействующий полуразрушенный монастырь и с благословения владыки – а он непременно благословит – восстановить эту обитель, украсить, собрать какую-никакую братию. И вот я уже игумен. А от игумена до епископа – один шаг. С моим-то образованием и мозгами… Вот для чего мне этот миллион фунтов.

Он вытер губы салфеткой, скомкал ее и прицельно бросил в помойное ведро. Попал.

– С каких это пор ты стал церковным карьеристом? Ты не был таким, сынок, – Валентин Николаевич печально покачал головой.

– Эх, батя, батя… Ну зачем ты так. На любом поприще надо двигаться вперед и вверх. Так устроен мир. Господом устроен. И потом, я же не взятку собираюсь давать, а обитель Божию возродить. Ну что тут плохого, скажи на милость? А? Если б ты знал, за что иной раз некоторым дают епископство!

– Н-да… Крепко тебе, видно, в Париже заморочил мозги этот кюре. Он же католик!

– А католики что, не люди? – с ходу перефразировал классиков иеромонах Герман.

– Люди, конечно, – в тон ему отвечал отец. – И как это я тогда недоглядел…

В Париже, будучи восьмилетним мальчиком, Геннадий подружился с молодым кюре расположенного неподалеку от советского посольства соборе. Кюре обучал пацана играть в футбол, они вместе собирали сливы в маленьком садике за собором… Но кюре никогда не «вербовал» мальчика в католическую конфессию, а уж тем более не говорил о какой-то там церковной карьере. Во всяком случае, в памяти иеромонаха Германа такого не осталось.

Отцу эта дружба откровенно не нравилась, но он ничего не делал для того, чтоб ее прекратить.

– Ты, батя, совсем другим тогда занят был, тебе сына воспитывать недосуг было, – жестко сказал Геннадий. – Казино где-то там возле «Мулен Руж», в «Георге Шестом»… Выиграл – с девочками в «Максим», проиграл – в пивнушку на Монмартре. А мать в это время…

Мать в это время сошлась с одним не слишком удачливым актером и в результате сбежала из посольства, переселившись к своему любовнику. Кажется, они и по сей день вместе… Геннадий подозревал, что именно это семейное обстоятельство, а вовсе не увлечение картами, стало решающим в отчислении бати – позорном, надо сказать, отчислении! – из дипломатического корпуса. Однако, как ни крути, но крах-то семейной жизни произошел все-таки из-за карт.

Геннадий умолк. Негоже сейчас расстраивать отца, напоминать ему о пагубной страсти, разрушившей семью и, как следствие, дипломатическую карьеру.

Но Валентин Николаевич вдруг сделался деловитым и решительным:

– Ну, выкладывай, сынок, что это за миллион фунтов стерлингов, который тебе светит? Чем могу, помогу.

– Сейчас, батя.

Геннадий поспешно покинул кухню, а Мокеев-старший подошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу.

В черном небе широким молочным озером разливалась полная луна. «Что-то сейчас поделывает наш маньяк?» – подумал Валентин Николаевич, но его невеселые размышления прервал воротившийся на кухню Геннадий. Снова увлек отца за стол, сел рядом, положил перед собой ручку и лист бумаги. Дружески обнял Мокеева-старшего, изготовился писать.

– Ты ведь, батя, игрок с большим стажем. Хороший игрок. Профессионал. Умеешь мигом все варианты просчитывать. Вот тебе задачка. Решим – будет миллион фунтов стерлингов.