Читать книгу Дон Жуан. Правдивая история легендарного любовника - Александр Аннин - Страница 12

Несмотря на разгул «Черной смерти», европейские монархи не меняли своих планов: по-прежнему велись бесконечные сражения, Франция и Англия сцепились в затяжной Столетней войне. Плелись придворные интриги, заключались торговые сделки. Карьеристы спешили получить освободившийся после чьей-либо смерти пост, юноши и девушки – насладиться любовью, воры и убийцы – свершить свои черные дела.

Мало кто заблаговременно готовился к смерти, очищая душу покаянием и добрыми поступками. Лишь во французском Авиньоне, тогдашней папской резиденции, население под воздействием вдохновенных проповедей папы Климента VI рвалось в исповедальню. По воспоминаниям одного из кардиналов, даже тайные любовницы католических прелатов открыто каялись в своей преступной связи (сами кардиналы, разумеется, открещивались от подобного рода «свидетельских показаний» авиньонских красавиц, иначе если бы они признали сей грех, то были бы низложены, а то и отправлены в заточение).

В Италии Боккаччо писал свой потрясающе безнравственный «Декамерон». Там в качестве панацеи от чумы приводился пример группы юношей и девушек, удалившихся в затвор, чтоб предаться всем видам порока. Во Франции Петрарка, закончив цикл сонетов «На смерть мадонны Лауры» (она умерла от чумы в Авиньоне), принялся на старости лет сочинять ровным счетом никому не нужные медицинские и политические трактаты. В Англии Чосер создавал свои первые романтические стихи.

В официальной столице Кастилии, Вальядолиде, стараниями канцлера Альбукерке открылся и в течение всей эпидемии (и, разумеется, после ее окончания) успешно действовал огромный по тем временам университет. В нем преподавались не только отвлеченные науки, но и математика, физика, химия, картография. Испания готовилась к великим географическим открытиям.

Германские алхимики получили в своих лабораториях серную и соляную кислоту. В Праге был изобретен и построен первый в истории человечества подъемный кран.

В аббатствах и замках стали появляться первые башенные часы, которые – о чудо! – показывали правильное (с точностью до пяти минут) время. Среди богатых людей ширилась мода на настенные гиревые часы с боем. Они ошибались на два-три часа, но никто не придавал этому значения. Главное – «у меня в доме висит механизм»; он тикает, время от времени издает звон колокольчика, и у него дважды в день подтягивают гири.

В общем, обыденная жизнь, несмотря на чуму, продолжалась.

Но при всем при том близкие приятели то и дело подозрительно посматривали друг на друга, словно спрашивая: а кто кого на этот раз заразил во время застолья или дружеской беседы? Дети боялись навещать родителей, а отцы и матери – своих сыновей и дочерей. Покупая продукты в лавке, обыватели невольно думали со страхом: а не попадет ли в меня вместе с этим куском хлеба или мяса «Черная смерть»? Богатые люди каждый вечер сжигали одежду и обувь, в которой проходили весь день, а наутро надевали все новое.

К смерти окружающих людей остававшиеся в живых стали относиться если и не с полным безразличием, то, во всяком случае, как к чему-то очень привычному. В Севилье никто не провожал своих близких в последний путь к огромной траншее за чертой Трианы, только могильщики, которым предстояло сжечь очередную партию трупов и засыпать пепел землей. Территория массового захоронения была оцеплена арбалетчиками, задыхавшимися от клубов смрадного дыма.

Чиновник из консехо, такой же приговоренный, как и могильщики, всякий раз пересчитывал привезенных покойников и тут же выдавал «санитарам смерти» плату за труды согласно тарифу.

И лишь только раз город буквально всколыхнулся от женских рыданий и мужских раздосадованных проклятий: от чумы умер самый бесстрашный и самый любимый в народе тореадор Хорхе Фернандос. Богатые дамы Севильи собрали огромные деньги для членов консехо, и те разрешили не предавать Фернандоса сожжению в общей траншее, а похоронить так, как положено по христианскому обычаю – на приходском кладбище кафедрального собора Иоанна Крестителя. В траурной процессии шествовали все жители города, кто мог передвигаться.

Могилу благодаря все той же щедрости севильских дам выкопали в три с половиной метра, благо в этом месте грунтовые воды залегали еще глубже.

* * *

– Ну что, друг мой Тенорио, один только Бог знает, сколько времени я пробуду королем, – проговорил дон Педро, когда они с доном Хуаном сидели в харчевне «Хмельной поросенок». – Так что спеши поделиться своими мечтами. Настал час их осуществления. Я могу все. Или почти все.

– Воля ваша, государь, – скромно потупился де Тенорио. – Но, верите ли, я вполне доволен своей судьбой. Наипаче же всего я благодарю Господа и Пречистую Деву за ту великую милость, которая мне дарована: именоваться вашим другом, государь дон Педро.

– Браво, браво! – Шестнадцатилетний король даже захлопал в ладоши, вальяжно откинувшись на спинку дубового стула. – Ты что, эту блистательную тираду загодя сочинил и вызубрил?

Дон Хуан открыл было рот, чтобы запротестовать против столь несправедливых обвинений в неискренности, но его величество Педро Первый выставил вперед ладонь:

– Ладно, перестань. Кстати, хочешь, я прикажу отсечь голову дону Аугусто Спинелло? Ведь он тебя чуть на тот свет не отправил… Не желаешь поквитаться?

– О нет, государь. Что случилось, то случилось. В конце концов это был честный поединок. И… на стороне Спинелло была правда.

– Что ж, благородно с твоей стороны… – удивленно покачал головой юный король.

– Святой Тельмо взял с меня обещание стать священником, – вздохнул дон Хуан.

– А, помню, ты рассказывал о своем видении, – кивнул дон Педро. – А знаешь что? Может, сделать тебя великим магистром ордена Сант-Яго? Заодно в священный сан тебя рукоположим. Фадрике, мой сводный братец, занял должность магистра ордена Сант-Яго безо всякого священства, будучи десяти лет от роду. Пора ему и честь знать.

Дон Хуан промычал нечто неопределенное. Конечно, было бы здорово – стать великим магистром ордена Сант-Яго, ведь о такой чести могли мечтать лишь члены королевской семьи. Но…

– Не нравится орден Сант-Яго? – Король нахмурился. – Есть еще орден Калатравы, Алькантры… Ты ведь не женат, так что вполне годишься для того, чтобы возглавить монашеский рыцарский орден. Черт возьми! Да будь ты хоть трижды женат, какая мне разница? Я – король и могу назначать любого на любую должность исключительно по своему усмотрению. Захочу – назначу великим магистром своего черного дога[8]. Так как?..

– Не для меня это, государь, – тихо возразил де Тенорио, с ужасом представляя себе, что будет, если он примет предложение дона Педро (кстати, об этом благодушествующий ныне король вполне может потом и пожалеть).

Став великим магистром, дон Хуан помимо воли окажется на гребне политических событий, в гуще интриг и дипломатических игр… Нет, нет! Только не это. Он хочет всегда оставаться в тени. Лишь будучи в тени, можно хотя бы лелеять робкую надежду на то, что ты доживешь-таки до седых волос и мирно умрешь в своей постели. Как святой Тельмо.

В харчевню «Хмельной поросенок» дон Педро захаживал и раньше – как правило, вместе с доном Хуаном. И толстяк трактирщик, и большинство завсегдатаев знали, кто на самом деле этот бледный красивый юноша в не слишком богатой одежде.

Но прежде он был хоть и самым почетным гостем в «Хмельном поросенке», однако по сути всего лишь ссыльным, нищим инфантом с неопределенным будущим. А теперь… Теперь за струганым столом трактира, пропахшего кислым вином и растопленным свиным жиром, восседал не кто иной, как полновластный самодержец, любой приказ которого – вплоть до объявления войны соседнему государству – будет беспрекословно выполнен.

У трактирщика Мучо дрожали руки, когда он подавал на стол. Молочный поросенок, хорошо пропеченный на вертеле и до того три дня мариновавшийся в вине с пряными травами, источал восхитительный аромат. Такого поросенка (кочинилло) умели готовить только в Андалусии. Но и во всей Андалусии не было харчевни, где бы кочинилло готовили лучше, чем у толстяка Мучо.

– Ваше величество, – начал трактирщик, – это такая честь для меня…

– Да что вы все, сговорились, что ли? – гаркнул король. – Пошел вон! Не порть мне аппетит!

Даже дон Хуан, не говоря уж о всех прочих посетителях «Хмельного поросенка», опустил глаза в земляной пол, оледенев от грубого окрика повелителя Кастилии. Но краем глаза увидел, что кое-кто, согнувшись в три погибели, засеменил – «от греха подальше» – прочь из харчевни. На Мучо, пятившегося в сторону кухни, было жалко смотреть.

– Кстати, Хуан, – сказал дон Педро небрежно. – Если тебе не по душе быть великим магистром, то ты мог бы жениться. Думаю, святой Тельмо не сильно обидится. Ты не присмотрел на роль супруги кого-либо из севильских красавиц? А, озорник? Так это мы мигом устроим.

– Смилуйтесь, государь. – Де Тенорио прижал руки к груди. – Я еще так молод… не губите моей юности!

Дон Педро рассмеялся. И тут же насупился, припомнив три (целых три!) своих собственных неудачных сватовства. Неприятные мысли он утопил в кружке холодной малаги.

Поросенок, которого дон Педро и дон Хуан де Тенорио с аппетитом уплетали, был благополучно съеден. Король остался доволен трапезой.

– Придумал! – неожиданно воскликнул он. – Вернее, вспомнил!

– Осмелюсь спросить: что же такое вы вспомнили, государь? – с тревогой посмотрел на своего венценосного сотрапезника дон Хуан.

В ответ король погрозил ему пальцем:

– Узнаешь, когда я подпишу указ. Пусть для тебя это будет сюрпризом.