Читать книгу Русская фантастика – 2018. Том 2 (сборник) - Александр Бачило - Страница 3

1. Невероятный и бесстрашный

Он почти бежал за мной, стараясь не отставать.

Так продолжалось всего несколько минут. Но и за это короткое время мне безумно надоело то, что у меня внезапно появился ещё один Фаллен, причем с кучей насущных вопросов, на которые не находилось вразумительных ответов.

– Уходи, – вместо сердитого тон вышел почти умоляющим. – Кажется, я уже говорил, что ты не умеешь слышать «нет».

– То есть хочешь, чтоб я вот так тебя оставил? – удивительно точно перефразировал мои слова Натаниэль и, после утвердительного кивка, сказал, не задумываясь, твердо и по-детски упрямо: – Я не уйду.

Кажется, он отлично представлял, что именно я сделаю дальше, но ждал этого настолько сосредоточенно, что, когда коробка с котёнком затряслась, он чуть не выронил её из рук.

– Иди-ка отнеси друга домой, – язвительно произнёс я, глядя на высунувшуюся усатую мордочку. – А то погубишь его прямо в мой день рождения.

Вместо того чтобы обидеться или сказать что-нибудь не менее колкое в ответ, Натаниэль внезапно улыбнулся.

– Точно, ты прав. Давай пойдём ко мне.

– Куда? – удивленно переспросил я, совершенно не предполагая данный вариант развития событий.

– Да, однозначно! – не соизволив ответить на мой вопрос, восторженно проговорил Натаниэль. – И как мы только раньше не додумались.

Голоса в моей голове произнесли саркастическое «действительно», а сам я растерянно кивнул, глядя, как с тёмно-серого неба вдруг начали падать первые капли дождя.

Странно, но я никогда не задумывался, где именно живёт Натаниэль, и почему-то мне никогда не хотелось спросить его об этом. Не хотелось, наверно, потому, что за всё время нашей дружбы, я ни разу не интересовался у него чем-нибудь обыкновенным, если Натаниэль сам не рассказывал об этом.

И теперь я молча шёл вслед за ним через промокшие дворы одинаковых пятиэтажек, даже не пытаясь спрятаться от проливного дождя. Вскоре мы вышли на бульвар и, свернув куда-то направо, через пустующий сквер вышли к тому самому дому, на крыше которого впервые встретились ночью первого декабря. Мне показалось, что Натаниэль очень хочет, чтоб я снова взломал кодовый замок на подъезде, но я сделал вид, что не узнаю дом, к которому мы пришли, и равнодушно отвернулся.

Остановившись на лестничной клетке у двери с блестящими цифрами 274, Натаниэль привычным движением поднес ключ к замочной скважине, но вдруг замер и, не поворачивая головы, спросил с неопределённо-вопросительной интонацией:

– И что? Ты ничего не скажешь?

Я пожал плечами.

– Ты сердишься?

Натаниэль в точности скопировал моё «ты разочарован», произнесённое когда-то на крыше. Отличие было только в том, что он спрашивал не столько о самом себе, сколько интересовался, не расстроен ли я. Но меня совершенно не волновал тот факт, что Натаниэль живёт в доме, на крыше которого я был всего два раза в жизни, – смысла говорить об этом не было.

– Ты жалеешь, что мы познакомились? – в ответ на моё молчание, осторожно и немного грустно спросил Натаниэль.

– Нет, не жалею.

– И даже сейчас не жалеешь? После того, как я… – он виновато опустил глаза, а потом довольно сбивчиво произнёс: – Я… я обещаю поменяться…

Я серьёзно посмотрел на Натаниэля. Он стоял весь промокший, с неуместной коробкой в руках и искренне спрашивал меня, не сильно ли я сожалею, что он не бросил упрямого меня под дождём или не сержусь ли я за то, что он спас мне жизнь декабрьской ночью.

– Оставайся самим собой. Не надо меняться, – вздохнув, искренне произнёс я. – Будь тем, кто ты есть, и… – мне вдруг стало смешно. – Если соберешься писать о чём-то подобном в своей книге, напиши это, ну… в более торжественной обстановке, ладно?

Я окинул саркастическим взглядом свою влажную от дождя одежду, а Натаниэль провёл свободной рукой по голове, приглаживая взъерошенные волосы, с которых всё еще иногда капала вода, оставляя на полу тёмные пятна.

– А по-моему, нам идёт, – заключил он, и мы улыбнулись, отлично понимая, что выглядим безумно глупо. – Я обязательно напишу об этом, как оно есть сейчас. Ну… или сделаю так, чтобы, убегая из дома, ты прихватил с собой зонтик. Что думаешь?

К счастью, его последняя фраза прозвучала достаточно язвительно.

Я шагнул в квартиру вслед за Натаниэлем и огляделся, удивляясь тому, что всё-таки пришёл к нему в гости. Кажется, он тоже не мог в это поверить и теперь не совсем представлял, что со мной делать. Мы потоптались на узком коврике, снимая мокрые куртки и украдкой рассматривая друг друга в огромном зеркале справа, а потом Натаниэль произнёс одними губами: «Пойдем», сделав шаг к приоткрытой двери в комнату. Он постоял пару секунд, словно прислушиваясь, прежде чем стукнуть по ней сначала кончиками пальцев, а потом кулаком, извлекая из деревянной поверхности более звонкий и короткий звук. Загадочная последовательность из пяти чередующихся ударов отдаленно напомнила какую-то шифровку типа азбуки Морзе.

Мы зашли в совсем крошечную комнату, пытаясь привыкнуть к царившей там полутьме. Внутри было немного душно, несмотря на то что окно было открыто. Около окна, придерживаясь одной рукой за подоконник, стояла девочка. Она встретила Натаниэля пустым взглядом серых глаз, в которых не мелькнуло и тени узнавания, а потом, простучав рукой такую же последовательность из пяти ударов, сказала:

– Здравствуй.

– Привет, – Натаниэль приложил палец к губам, как будто не разрешая мне здороваться.

Я замер в дверях, с удивлением наблюдая за происходящим.

– Алиса, скажи, ты голодная? – вместо обычного «Как дела?» спросил он.

– Нет.

– А ты ела что-нибудь сегодня? – уже более строго произнёс Натаниэль, пытаясь скрыть расстроенный вздох.

– Нет, – повторила девочка, сложив удивительно тонкие ручки на груди, как будто защищаясь от кого-то.

На вид Алиса была совсем маленькой, хотя, возможно, она лишь казалась младше своего настоящего возраста из-за невероятно изящной внешности, не характерной для детей старше десятилетнего возраста. Её лицо сложно было назвать безусловно красивым, а в его тонких чертах скрывалась какая-то совершенно не детская печаль, присущая скорее подросткам или людям, пережившим в прошлом какую-нибудь трагедию. Я с трудом мог представить, что именно испытала в своей жизни эта хрупкая девочка с фарфоровой внешностью и прекрасными, но невидящими глазами.

– Может быть, ты хочешь позавтракать с нами? – словно играя, предложил Натаниэль.

Его слова прозвучали так, как будто он сделал ими реверанс, приглашая маленькую леди на бал.

– С вами? – немного испуганно повторила Алиса, а потом вдруг радостно улыбнулась и, посмотрев растерянным взглядом на дверной проём, где стоял я, проговорила с совершенно другой интонацией: – Он пришёл?

– Ага, пришёл.

Я помялся с ноги на ногу, понимая, что моё «Привет», обращённое к этой маленькой девочке, будет уже неуместным. Алиса тоже как будто не хотела здороваться со мной и ждала чего-то более необыкновенного, но так как я молчал, она сказала с детской непосредственностью:

– Можно мне увидеть тебя?

Я вопросительно посмотрел на Натаниэля, не понимая, как именно его сестра собирается сделать это. На секунду мне пришло в голову, что её просьба очень похожа на «Покажи мне Фаллена», и я решил, что от меня ждут чего-то подобного. Но Алиса нетерпеливо протянула руки вперёд, словно сама хотела показать мне кого-то невидимого простым взором, и я, сделав два неуверенных шага вперед, опустился на одно колено, чтобы она смогла коснуться моего лица. Я успел поймать виноватый взгляд Натаниэля, словно извиняющийся за предстоящие мне прикосновения. Но руки Алисы были настолько теплыми, что я не вздрогнул и не отшатнулся. Они светились нежным бежевым светом, не способным причинить боль и ранить.

– Ты прав, он бесстрашный! – зачарованно произнесла девочка, глядя сквозь меня. – Невероятный и бесстрашный.

Её слова вспыхнули и заполнили всё пространство вокруг нас сиянием. В них не было натаниэлевского восторга или оценочного суждения, они просто существовали, как будто в своей отдельной Вселенной.

– Вы похожи, – сказала Алиса. – Вы с Натаниэлем похожи.

– Правда? – Он удивленно посмотрел на меня, стараясь найти общие черты, которые для меня были очевидны ещё с нашей первой встречи.

– Правда, – ответил я.

Девочка прислушалась к моему голосу, а я к её словам, всё ещё звучащим в моей голове. Они были какими-то особенными – подходящими и нужными и, возможно, даже способными утешить, когда ничего уже не может спасти.

– А у тебя волосы длиннее, чем у меня, – задумчиво произнесла Алиса, проводя руками от головы к моим плечам. – Это красиво.

Я невольно рассмеялся её словам.

– Ты тоже приглашаешь меня позавтракать? – с вопросительной интонацией произнесла она, поднеся пальцы к моим губам, чтобы почувствовать, как я смеюсь.

Натаниэль, умоляюще сложив руки, закивал.

– Я? – Мне было не очень понятно, почему я должен приглашать кого-то завтракать, когда сам являюсь гостем, но во взгляде Натаниэля было столько мольбы, что я саркастически произнёс: – Ладно, сегодня ведь необыкновенный день, так что да, я приглашаю тебя.

– Отлично, – Натаниэль поднял Алису на руки и протанцевал с ней короткий и невероятно забавный танец.

Я тоже повернулся на месте, поддаваясь сияющему настроению, а потом отправился вслед за ними на кухню.

– У нас будет праздничный торт? – держась за край стола и качая головой, словно в такт какой-то воображаемой музыке, пропела Алиса.

– Нет, но как насчёт праздничной каши? – обращаясь одновременно и ко мне, и к сестре, предложил Натаниэль.

Я пожал плечами, а девочка на секунду нахмурилась, а потом сказала хитро:

– Ну ладно, только пускай ее готовить будешь не ты.

– А кто?

Я посмотрел на Натаниэля укоризненно и произнёс так, чтобы он мог прочитать по моим губам: «Догадайся». Посчитав мой язвительный ответ чем-то вроде согласия, он торжественно протянул мне пустую кастрюлю. Я ещё раз строго посмотрел на него, давая понять, что не стоит спрашивать, умею ли я варить кашу.

– Ну как, тебе понравился наш подарок? – спросила Алиса, прислушиваясь к тому, как я наливаю воду из фильтра.

– Подарок?

– Ну да, котёнок, – радостно подсказала она.

Я удивленно вздохнул, чувствуя себя немного виноватым за слова, сказанные Натаниэлю по поводу неуместности его поздравления, и проговорил примирительным тоном:

– Он замечательный. И мне как раз нужен друг. Так что…

– Хочешь, я буду твоим другом? – спросила Алиса, конечно, не понимая настоящего смысла произнесённых мной слов.

– И я, – со смехом добавил Натаниэль.

Я не стал отвечать им, внезапно почувствовав себя счастливее, чем когда-либо.

– Может быть, вставим в кашу свечки? – предложила Алиса, проводя рукой над паром, идущим от тарелки. – Она же на день рождения.

– Ты думаешь, что я настолько плохо готовлю? – Я рассмеялся, представляя, какой должна быть каша, чтобы в неё было возможно более-менее устойчиво поставить свечку.

– Неееет, – с забавной интонацией ответила Алиса, зачем-то вытянув губы трубочкой. – Просто как же ты будешь дуть на свечки и загадывать желание?

Если бы это придумал Натаниэль, то я бы сказал ему саркастически, что, пожалуй, с меня хватит чудес и желаний. И он, удивительным образом понимая, что я не собираюсь отвечать на вопрос, сел рядом с младшей сестрой и произнёс:

– Предлагаю вместо свечек дуть на ложку с кашей.

– И я разрешаю тебе загадывать желания вместо меня.

– Каждый раз? – удивленно переспросила Алиса, видимо быстро сообразив, что это получается даже больше, чем если задувать каждую воображаемую свечку по отдельности.

– Нет, конечно. Только пока каша не остынет.

– Или не закончится, – весело добавил Натаниэль.

2. Сегодня всё изменилось

Мы проводили Алису в комнату и остались на кухне вдвоем. Пользуясь моментом, я, на всякий случай негромко, задал Натаниэлю вопрос, который беспокоил меня последние несколько часов:

– Скажи, что случилось с её глазами?

– Травма, – неопределенно ответил он. – Полтора года назад. Алиса с… Алиса… на самом деле никто точно не знает, что с ней.

– Она совсем ничего не видит? – осторожно уточнил я, пытаясь представить, каково это – жить в постоянной темноте.

– Раньше да, совсем ничего, – Натаниэль вздохнул. – Наверно, ты бы смог объяснить мне, почему она тогда молчала. Много месяцев молчала, отталкивая всех нас. Алису невозможно было накормить или договориться с ней о чём-нибудь. Она только зажимала уши и плакала, если ей что-нибудь не нравилось или было непонятно. А потом я придумал для неё игру. Мы постепенно сочинили новую историю про нас и даже придумали тайный язык. Точнее, не придумали, а выучили азбуку Морзе. Но её всё равно мало кто понимает. Вот так тире, – он ударил по столу кончиками пальцев. – А кулаком – точка. Алиса поверила в наш мир, а потом стала общаться и с реальным: со мной и со всеми. Теперь она учится заново видеть и уже различает движения и силуэты, свет и темноту. Врачи говорят, есть вероятность, что зрение может восстановиться до определенной степени, так как повреждений анализатора и коры головного мозга нет. Осталось только научить её снова нормально есть, – он грустно усмехнулся. – Ты вот первый, кто смог уговорить Алису позавтракать без скандала.

– Знаешь, – я задумчиво покрутил на пальце кончик своих волос. – Когда умерла мама, я тоже долго молчал и почти ничего не ел. Правда, отец никогда не пытался кормить меня насильно и уж тем более придумывать для меня новый язык. Ему было немножко не до этого.

Натаниэль хотел что-то ответить и даже, возможно, поспорить, но замолчал, прислушавшись вместе со мной к тому, как в коридоре хлопнула дверь. Я собирался спросить его, кто там мог прийти, но необходимость в вопросе отпала всего через мгновение, потому что к нам вошла мама Натаниэля. Я сидел к ней спиной, но мне не нужно было поворачиваться назад, чтобы рассмотреть её внешность, которую я мог бы описать даже с закрытыми глазами. Мы словно когда-то давно уже были знакомы с натаниэлевской мамой. Удивительно, но я даже знал, как её зовут – Ангелина.

– Привет, – Натаниэль по-детски ей помахал рукой.

Я понял, что мне тоже нужно поздороваться и повернулся, ожидая услышать приветствие в ответ. В первую секунду мама Натаниэля хотела улыбнуться мне, но внезапно побледнела и схватилась за стену, как будто боясь упасть. В её глазах мелькнуло удивление, смешанное со страхом, словно она увидела не меня, а привидение.

– Александр? – тихо и вопросительно прошептала она.

Я удивленно покачал головой, совершенно не зная, как мне реагировать. Натаниэль тоже замер, а потом сказал осторожно:

– Мам, Алиса в своей комнате. С ней все хорошо, не волнуйся.

– Как твоё отчество?

– Викторович, – не задумываясь, ответил я, пытаясь понять причину этого внезапного вопроса.

Похоже, мама Натаниэля тоже узнавала во мне кого-то, но, кажется, не совсем меня. Она хотела уточнить, уверен ли я, что у меня именно такое отчество, но вместо этого, вздохнув, достала из сумки что-то вроде большой визитницы и, открыв в середине, протянула её мне. Под блестящей защитной пленкой находилась фотография.

В первое мгновение мне показалось, что на ней запечатлен я сам: более взрослый, с короткой стрижкой и радостной улыбкой на лице. Но человек на фотографии никак не мог быть мной. Не мог хотя бы потому, что рядом с ним стояла моя мама. Я помнил её немного другой, но всё же не мог не узнать и теперь: совсем молодую, с длинными волосами, в белом свадебном платье и со счастливыми смеющимися глазами.

Натаниэль с удивлением посмотрел на меня и неуверенно сказал:

– Это… это Александр? Не может быть, что он так изменился.

– Кто? – тихо переспросил я, заранее зная ответ на свой вопрос: на фотографии рядом с мамой стоял мой настоящий папа. В этом не было никаких сомнений.

– Это мой старший брат. Здесь ему около двадцати лет, – мама Натаниэля снова вздохнула, пытаясь скрыть дрожь в голосе. – А девушка рядом с ним…

– Это моя мама. – Я замолчал, но потом добавил грустно, понимая, что это обязательно нужно сказать: – И она умерла. Уже много лет назад.

– А Александр жив, – не менее грустно проговорил Натаниэль.

– Мой папа жив? – удивленно произнёс я, чувствуя, как бешено забилось сердце в моей груди.

– Да, но… – мама Натаниэля посмотрела на меня очень серьёзно. – Он теперь совсем не такой, каким я его помню. Никто не может рассказать его историю с самого начала. Когда Александр исчез, мне было пятнадцать лет. И тогда я даже не знала, умер он или просто сбежал из дома. Отец запретил мне задавать какие-либо вопросы о судьбе брата, а мама просто много месяцев молчала о нём, лишь однажды нечаянно раскрыв, что обещала Александру не говорить мне о том, что с ним произошло. Возможно, он всё-таки мне не доверял, я ведь была младше его почти на четыре года. Или…

– Я могу с ним встретиться? – проговорил я, перебивая маму Натаниэля.

Мне не хотелось больше слушать её сбивчивый расстроенно-сердитый рассказ о папе. Теперь я думал только о том, что очень хочу увидеть его. Немедленно и без всяких объяснений, потому что в голове было слишком много вопросов, которые я хотел задать ему лично.

Почему он не искал меня эти восемнадцать лет? Зачем сбежал из дома и исчез из жизни всех дорогих ему людей?

Я растерянно посмотрел в окно такси, понимая, что сижу на заднем сиденье рядом с Натаниэлем. Мне вдруг безумно захотелось поговорить с ним о чём-нибудь, чтобы занять время, и я спросил, словно продолжая мой диалог с Лерой и отцом:

– Как ты думаешь, стоит ли мне учиться?

– Конечно, стоит, – Натаниэль проницательно посмотрел на меня. – Или ты передумал сдавать экзамены и поступать в институт?

– Нет, не передумал. Пока не передумал. Но, может быть, мне лучше работать? – грустно усмехнувшись, добавил я.

Мне было интересно посмотреть на реакцию Натаниэля.

– Кем?

– Это не мне решать.

– Почему? – спросил он удивленно.

– Ну, даже если бы я сам выбирал работу, – я вздохнул. – Вот кем бы мне стоило быть?

– Ну, смотря, что тебе интересно делать или чего ты хочешь.

Это прозвучало так банально и в то же время настолько объективно, что я рассердился на тон Натаниэля и сказал с вызовом:

– А сам-то ты чего хочешь?

– Я хочу быть врачом.

– Это цель, а не смысл. Почему ты хочешь им быть?

– Потому что… потому что я люблю медицину, хочу помогать людям и…

– А вот я ничего не люблю и никому не хочу помогать. А ты… ты вообще ошибаешься, – резко произнёс я. – Тебе надо стать писателем, а не врачом.

Натаниэль сказал не то расстроенно, не то серьёзно:

– Я никогда не пойду учиться на писателя. Ни за что в жизни. Это… это как поступить в университет, где учат смеяться или плакать. Такое образование может нечаянно сделать что-то искреннее и настоящее – фальшивым и искусственным. Знаешь, это как звездочки в глазах – никто не сможет научить сиять того, у кого нет света внутри.

– Со светом тоже можно поступить по-разному: рассеять, сконцентрировать, преломить…

– Или погасить, – грустно добавил Натаниэль.

– Ну нет, – я почему-то улыбнулся. – Ты яркий. Тебя так просто не погасить.

– Знаешь, ведь лучшие книги о женщинах пишут мужчины, а о мужчинах – женщины, – Натаниэль вопросительно замолчал, ожидая от меня какой-нибудь реакции.

Я пожал плечами и немного язвительно ответил:

– Что ж, в таком случае у тебя довольно мало шансов написать обо мне хорошую книгу.

Мы рассмеялись, а потом Натаниэль проговорил, запрокинув голову и посмотрев на потолок:

– Людей постоянно приходится учить самым простым вещам – только ты один всё понимаешь сам. Жаль только ещё не знаешь, чем хотел бы ты заниматься в жизни…

– Уж точно не водить метро, – снова усмехнулся я. – Будь моя воля, я бы лучше стал всадником.

– Водить лошадь?

– Ну, можно и так сказать, – снисходительно согласился я, невольно поражаясь терминологии Натаниэля. – Только вот конный спорт закончился для меня еще десять лет назад.

– То есть ты умеешь ездить в седле?

– И даже без седла. – Копируя натаниэлевский жест, я немного наклонил голову набок, а потом произнёс уже более серьёзно: – А так, ну я, например, хотел бы научиться водить машину. Но разве такому, как я, дадут права?

– Хм, вот интересно, значит, управлять целым поездом тебе можно, а машиной нет?

Я пожал плечами:

– В мире всё устроено по-идиотски.

– Если я когда-нибудь стану врачом, то обязательно допущу тебя к вождению, – Натаниэль посмотрел на меня так, словно это была лучшая идея в его жизни.

– Не выйдет, – я улыбнулся, не совсем понимая, что чувствую. – Мы вроде с тобой двоюродные братья. Так что ты можешь быть моим писателем, но никак не психиатром.

– Ну ладно, – Натаниэль вздохнул. – Тогда ты просто заглянешь им в глаза и прикажешь написать в справке всё, что тебе захочется.

– Эй, – я посмотрел на искорки в смеющемся взгляде Натаниэля и, понимая, что с этого мгновения мы говорим не серьёзно, добавил: – Даже если бы я умел, то никогда не стал бы так делать.

Комната, в которую мы вошли, выглядела как типичная больничная палата или номер в дешёвом доме отдыха. Облезающая со стен краска, вероятно, когда-то была зеленоватого оттенка, но сейчас складывалось впечатление, что всё вокруг было выкрашено в серый цвет. Четыре кровати были аккуратно застелены темно-коричневыми шерстяными одеялами, но коврик и настольная лампа были только около одной из них.

Я пристально посмотрел на усталого, небритого и ужасно худого человека, сидящего около окна с закрытыми глазами. Он был одет в бесцветные штаны и растянутую кофту и иногда сотрясался, словно от беззвучного кашля.

– Папа? – тихо проговорил я.

Человек у окна даже не пошевелился, и я сделал несколько шагов вперёд, всматриваясь в острые черты лица сидящего. Если мы и были с ним когда-то похожи, то теперь от этого сходства не осталось и следа.

– Папа…

Натаниэль грустно покачал головой и произнёс негромко:

– Нет, он не ответит.

Я сжал зубы, чтобы не выдать разочарование, и, развернувшись, быстро вышел из палаты. Широкий коридор, расходившийся двумя крыльями в разные стороны, казался невероятно светлым после полутьмы, царивший в мрачной комнате. Вокруг никого не было, и я, тяжело вздохнув, подошёл к огромному окну.

Всё, чего ни касался глаз, было наполнено нерушимым спокойствием, и только сверху, высоко над трехэтажным зданием, шумели сосны, нарушая полную тишину своим приятным поскрипыванием.

Почему-то я язвительно подумал о том, что этот загородный реабилитационный центр – санаторий обязательно должен называться именно «Сосны», а потом спросил Натаниэля, вышедшего в коридор из комнаты папы:

– Почему ты не сказал?

– Прости, – он опустил глаза. – Я подумал, что… вдруг мы встретились с тобой не случайно? Вдруг у тебя получилось бы поговорить с Александром. Вдруг он услышал бы тебя…

Я посмотрел через приоткрытую дверь на печальную фигуру:

– Почему он здесь?

– Здесь ему могут спасти жизнь. – Натаниэль достал из сумки потрепанную медицинскую карту и отдал мне, словно не желая произносить вслух страшные диагнозы.

Я пролистал склеенные справки, быстро читая записи, оставленные различными специалистами в разные годы.

Иммунодефицит.

Менингоэнцефалит, перенесённый в год моего рождения. Описание снимков полностью разрушенного мозга.

Подтверждение диагнозов в течение всех следующих лет с мелькающей пометкой карандашом: без улучшений.

Захлопнув карту, я кивнул Натаниэлю, давая понять, что тоже считаю, что никакой надежды на выздоровление нет. В бледном сиянии вокруг папы я с самого начала видел холодные цвета, какими никогда не светились по-настоящему живые.

Я собирался сказать об этом Натаниэлю, но у меня в кармане внезапно беззвучно зазвонил телефон, на экране которого высветилось короткое слово «Отец». Не испытывая абсолютно никаких эмоций, я спокойно нажал кнопку «ответить», ожидая услышать все, что угодно, но не то, что произнесли на той стороне «провода»:

– Алло.

– Алло, – голос отца звучал непривычно вопросительно. – Ты можешь со мной встретиться?

– Встретиться? – удивленно повторил я.

– Да, – немного раздраженно подтвердил он. – Сможешь подъехать к моей работе к шести часам? – Я недоверчиво промолчал, не понимая, почему он внезапно захотел видеть меня, да ещё и у себя на работе. – Я просто кое-что тебе передам, и, если захочешь, ты тут же уедешь.

Отец снова говорил со мной спокойно и совершенно по-взрослому, словно ему действительно было необходимо, чтобы я приехал.

Наверно, он хотел бы вместо того, чтобы добиваться моего согласия, просто накричать на меня, как это обычно делала Лера, приказав немедленно явиться к нему, забыв всё, что он наговорил, забыв то, как всего двенадцать часов назад выгнал из дома.

Но, кажется, отцу нужен был мой ответ и моё собственное решение, потому что теперь всё изменилось.

– Хорошо, – ответил я и отключился.

3. Знаю ли я правду?

Отец ждал меня у входа в серое здание. Он нервно курил, посматривая на часы, но когда я подошел ближе, встретил меня без грубости.

– Вот, возьми, – вместо приветствия отец протянул мне объемный конверт и жестом пригласил идти за собой. – У меня ещё один маршрут сегодня, пока будешь ждать – прочитай.

Я кивнул, понимая, что у меня будет около двух часов до его возвращения, но спорить или сопротивляться не стал. Посадив меня за стол в пустом кабинете, отец забрал со спинки стула пиджак от формы машиниста и молча ушёл, хлопнув дверью.

Тикающие часы показали 18.07, когда я остался в относительной тишине. В кабинете пахло клеем для обоев, а на столе перед выключенным компьютером валялись какие-то бумажки. Я вздохнул и посмотрел на конверт.

Вероятно, когда-то он был белым и гладким, но теперь приобрел грязновато-желтый оттенок, словно в нём часто носили какие-то документы или письма.

Почему-то мне не было интересно, что скрывает внутри этот загадочный конверт. Я смотрел сквозь него, вспоминая белое здание санатория и худого мужчину, застывшего у окна. Всё это теперь напоминало сон, а сам я чувствовал себя ужасно уставшим.

Часы показывали уже 19.40, когда я, очнувшись от размышлений, открыл конверт. Достав сложенный вчетверо лист А4, я равнодушно посмотрел на маленькие черные буквы, написанные гелевой ручкой, торопливым, не очень аккуратным почерком.

С первых строчек в голове зазвучал голос отца, как будто он читал мне своё письмо вслух.

«В этом конверте лежит подарок на совершеннолетие, но подарок не только от меня, но и от твоей мамы. Теперь ты точно сможешь им воспользоваться.

Кроме того, есть несколько *дальше шел небольшой кусок зачеркнутого текста* дел, которые ты можешь осуществить по своему желанию:

1. Можешь поменять фамилию и отчество. Твоего настоящего отца звали Александр Маркетов. Он умер в больнице примерно за сутки до твоего рождения, вероятно, 18 апреля. Где он похоронен, никто не знает. Мне не удалось найти никакой точной информации о его смерти.

2. Ты можешь идти учиться. Успеешь ещё поработать в своей жизни. Мы с Лерой… *он зачеркнул, но потом написал снова* Мы поддержим любое твоё решение.

*Со следующих строчек почерк стал менее разборчивым*

Я обещал Анне, что буду содержать и воспитывать тебя до 18 лет. Но и сейчас, после твоего совершеннолетия, я не откажу тебе в помощи, если она понадобится.

Наверно, ты хочешь спросить, почему я ничего не сказал тебе раньше? Я и сам иногда хотел спросить себя об этом. Не знаю ответа на этот вопрос.

Ты ведь очень похож на своего папу, а я всегда ненавидел Александра. Ненавидел так же сильно, как сильно был влюблён в твою маму.

Мы учились вместе в музыкальном училище. Я носил Анну на руках, но был для неё лишь другом. А потом появился Александр. Он пришёл сразу на второй курс, выиграв какой-то конкурс, кажется. Уже не важно. Он был старше каждого из нас почти на два года.

Они с Анной поженились на следующий год. Поженились в шутку, нигде не расписываясь. Но всё это выглядело как настоящая свадьба. В конверте лежит фотография. Фотографировал я.

*дальше шёл какой-то зачеркнутый кусок, где я не смог разобрать ни единого слова*

Александр тяжело заболел зимой, когда Анна была уже беременна. Тогда… *и снова текст был написан так неразборчиво и торопливо, что я не мог прочитать, а потом шли слова* …он заразил Анну СПИДом. Но выяснилось это слишком поздно. Анна умерла от туберкулеза спустя 8 лет.

*Мне показалось, что в этом месте отец плакал*

Я никогда не прощу твоему отцу смерть Анны, даже теперь, когда его нет в живых. Если бы он не был такой шлюхой в свои 18 лет, то не заболел бы болезнью пи *я не смог разобрать фразу дальше, но догадался, что именно там было написано*.

Ты был абсолютно прав, я не люблю тебя как отец и говорю вещи, который отец не должен говорить сыну.

Анна переехала ко мне, когда была на седьмом месяце беременности, а твой настоящий папа уже валялся в больнице. Жить одна она не могла, а как ты, наверно, заметил, бабушек и дедушек с маминой стороны у тебя нет, потому что Анна *слова были зачеркнуты, а потом выведены аккуратным почерком* сирота.

Квартира, ключи от которой лежат в конверте, – квартира твоей мамы, которую она получила как выпускница детского дома. Квартира не роскошная, но зато ты сможешь жить в ней, не снимая другое жильё.

Я сдержал обещание.

*А внизу было довольно саркастически приписано*

С Днем Рождения!»

Я отложил письмо и вынул на стол содержимое конверта. Ключи, деньги и фотографию, которую долго рассматривал, положив перед собой. Эта была та самая фотография, которую сегодня утром показывала нам мама Натаниэля.

Всматриваясь в смеющиеся глаза Александра, я пытался представить, о чём именно думал Виктор, когда фотографировал свадьбу моей мамы. Он по-настоящему ненавидел того человека, который теперь лишь каждый день безучастно смотрит в окно санатория, напоминающего больницу.

Мой папа не умер. Произошла ошибка, и восемнадцать лет все находились в заблуждении.

Что мне делать? Сказать спасибо или возненавидеть Виктора за то, что он скрывал от меня столько лет невероятно важные вещи, и за то, что он, не стесняясь, назвал моего настоящего папу шлюхой и недвусмысленно обвинил в смерти мамы.

– Поехали, – отец резко захлопнул дверь кабинета, и мы спустились к машине.

Всю дорогу до дома он молчал, яростно глядя в переднее стекло. Я тоже смотрел в окно, совершенно ни о чём не думая до тех пор, пока мы не перешагнули порог квартиры.

Из моей комнаты выглянула Лера. Сначала я хотел разозлиться, но потом мне стало грустно: с сегодняшнего дня моя комната больше не принадлежала мне. Она перестала быть моей ещё утром, когда я стоял в её центре и мысленно прощался с домом.

Я покорно принимал участие в разорении атмосферы, в которой я жил последние одиннадцать лет, поэтому мы достаточно быстро сложили мои немногочисленные вещи в коробки и отнесли их в машину.

Всё происходящее казалось мне не более чем сном. Я настолько устал, что уже ничего не чувствовал. Меня не пугал раздраженный отец, не расстраивал переезд, даже голоса в голове внезапно затихли.

Единственное, о чём я думал, сидя в машине, что моя новая квартира будет до невозможности далеко от всего того, к чему я привык.

Но спустя всего десять минут мы остановились около нарядного высотного дома. Отец дал мне коробку с книгами и велел нести её к лифту.

Я, словно загипнотизированный, вошёл в незнакомый подъезд, опять не воспользовавшись ключом так же, как делал это в доме у Натаниэля.

Внутри горел яркий свет и висели зеркала. Я невольно окинул взглядом грустного и усталого мальчика, отразившегося в них. Да, я был лишь тенью красоты папы в моём возрасте.

Странной тенью. Но по-своему очаровательной.

Отец нетерпеливо топал ногой, пока я открывал замок на двери маминой квартиры, и когда мы наконец внесли все вещи внутрь, лишь сухо уточнил, разберусь ли я дальше сам.

Я ответил утвердительно, и он, буркнув что-то вроде «До свидания», ушёл. Он злился сам на себя из-за письма, которое написал мне, и я был благодарен отцу за то, что он не выместил эту злобу на мне, и за то, что не потребовал объяснений в ответ.

Я зашёл в единственную комнату и, не раздеваясь, лёг на диванчик, стоящий у левой от входа стены. Он был мне немного мал, но, вероятно, раскладывался. Я не успел об этом подумать, потому что провалился в глубокий сон, а Фаллен заботливо укрыл меня одеялом, привезённым из дома в одной из коробок.

Когда я проснулся, было уже по-дневному светло. Резко сев на диванчике, я внимательно осмотрел комнату, в которой мне предстояло теперь жить.

Сначала она показалась мне огромной, но я понял, что эту иллюзию создает почти полное отсутствие мебели и светло-розовые обои на стенах: у окна стоял довольно большой письменный стол, а в углу, возле моих коробок с вещами и книгами, два стула. Больше ничего в комнате не было. На удивление, не было и пыли.

Мне очень хотелось спросить Фаллена, что делать дальше, потому что никакого плана у меня не было. Я побродил по квартире, пытаясь привыкнуть к новому дому. В нём было почти уютно, а вокруг царила атмосфера пустоты и спокойствия.

После восемнадцати лет жизни на первом этаже было непривычно смотреть вниз с высоты тринадцатого. Люди внизу теперь напоминали букашек, а машины выглядели словно игрушечные.

Вдалеке была видна железная дорога. Я долго стоял у окна, ожидая, когда проедет поезд. Когда наконец из-за поворота появилась красная электричка, она тоже выглядела игрушечной. Я проследил за ней взглядом, а потом вдруг взял в руки телефон и набрал натаниэлевский номер.

– Алло.

– Алло, – эхом повторил я, пытаясь собраться с мыслями. – Если хочешь, приезжай.

– Значит, ты остался дома?

– Нет. У меня новый адрес.

Я быстро назвал его, забыв, что Натаниэль не умеет запоминать так же быстро, как я. Наверно, он записал нужные цифры и название улицы на листочек, прежде чем повесить трубку.

Ещё секунда, и раздались бы гудки, но я вдруг я поспешно произнёс:

– И еще – привези ваш с Алисой подарок.

– Что?

– Ну… котёнка привези, – немного расстроенно объяснил я. – Теперь ему будет где жить.

4. Я не умею любить

– О чём ты думаешь? – Натаниэль посмотрел на меня, прекратив переписывать реакции из учебника по химии.

Я заслужил этот вопрос хотя бы потому, что сидел, сосредоточенно рассматривая длинную солнечную полоску, падающую от незанавешенной части окна. Мне казалось, что она двигается довольно быстро, постепенно смещаясь всё дальше, справа налево, но солнце, конечно, не могло изменять своё местоположение на небе за считаные минуты так значительно.

Не было особого смысла притворяться, что я так сосредоточенно думал о каких-то вещах, не касающихся Натаниэля или просто не достойных того, чтобы их озвучивать, поэтому я сказал правду:

– Я думаю о папе.

Нет, я не скучал по Александру и абсолютно не горел желанием увидеть его снова. Меня волновали лишь вопросы, так и оставшиеся без ответа.

Я невольно пытался сам понять что-нибудь, словно тоже когда-то участвовал в событиях почти двадцатилетней давности, но без папиной помощи был не в силах докопаться до истины.

Так или иначе, мне были точно известны две вещи.

Во-первых – в восемнадцать лет Александр тоже убежал из дома, причём убежал настолько внезапно, что даже не попрощался со своей младшей сестрой – будущей мамой Натаниэля. После его исчезновения ей почему-то было строго-настрого запрещено говорить о брате или пытаться каким-нибудь образом найти его. А потом, спустя почти пять лет, ей позвонили из больницы, сообщив, что мой папа умирает от воспаления головного мозга, возникшего из-за поздно диагностированного иммунодефицита.

А во-вторых – Виктор довольно подробно рассказал мне о событиях, произошедших в день моего рождения. Из его слов можно было сделать простой вывод: кто-то серьёзно ошибся, нечаянно дезинформировав их с мамой, а потом по каким-то совершенно не поддающимся логическому объяснению причинам все так и остались в неведении вплоть до моей встречи с настоящим папой.

– Ты хочешь ещё раз к нему поехать?

Я отрицательно покачал головой:

– Это неправильно, да? Я должен хотеть увидеть его снова?

– Не знаю, – Натаниэль нарисовал в углу тетради маленький треугольник и полностью закрасил его. – Я бы на твоём месте, наверно, хотел бы.

– Скажи, что я должен чувствовать? – Мне не понравился такой ответ, потому что слова Натаниэля прозвучали как бессознательный, но всё же упрёк. – Моя жизнь перевернулась, а мне кажется, будто ничего не произошло. Я хочу узнать ответы на некоторые вопросы о прошлом моего папы и… больше ничего.

– Но тебе ведь не всё равно, а то, что тебе не грустно и не больно, даже хорошо. Просто… – Натаниэль помолчал мгновение. – Просто у нас не так много времени, потому что твой близкий человек скоро исчезнет.

Его слова прозвучали так, как будто относились не к Александру, а к нему самому. Это совершенно не соответствовало общему настроению нашего разговора, и я ответил, рассердившись:

– Да я видел этого человека всего один раз! А до этого всю жизнь думал, что мой отец – Виктор. Так что вряд ли буду плакать в тот день, когда мой близкий человек, – я специально сделал издевательское ударение на слово «близкий», – исчезнет.

– Ты не любишь его?

– Нет, – со злостью на самого себя отрезал я. – Я не умею любить, понятно? Не умею. Я чувствую всё, что угодно, кроме любви. Наверно, я должен был бы любить и Виктора, и папу, и… тебя.

Вместо того чтобы рассмеяться в ответ на моё признание, Натаниэль сказал задумчиво:

– Дофамин, серотонин, окситоцин. Парочка бензольных колец. Вот тебе и вся человеческая любовь. Особо не к чему стремиться. Чувства, синтезированные в пробирке, – он произнёс это безумно печально, вдруг превратившись из подростка с сияющими глазами во взрослого человека, прожившего большую часть своей жизни. – Но ты другой. Ты выше обыкновенных привязанностей и бесконечной химии в голове.

Я с удивлением слушал его философские рассуждения обо мне, удивляясь, откуда только у Натаниэля появляются такие мысли. Я сказал ему, что я – бездушный ребёнок, не умеющий любить, а он возвел меня в ранг великого существа.

– Ну а ты-то сам кого-нибудь любишь? – издевательским тоном уточнил я.

– Да, наверно. У меня даже есть девушка. Настя… то есть… эээ, Ника.

Слова Натаниэля прозвучали настолько неуверенно, что мне вдруг ужасно захотелось спросить, помнит ли он моё имя.

– Честно, мы виделись с Никой всего несколько раз. Я её не очень хорошо знаю, а она не знает, кто такие Александр Македонский и Лермонтов, – Натаниэль посмотрел на меня, будто проверяя, знаю ли я. – Она вообще странная…

– Что, мысли читать умеет? – мрачно поинтересовался я.

– Сомневаюсь. Иногда сомневаюсь, что она вообще умеет читать.

– И ты говорил ей, что любишь?

– Нет, только сердечки пару раз присылал. – Натаниэль улыбнулся и добавил язвительно: – Зелёные сердечки.

– Ну, это не считается. Всё равно что знаками препинания признаваться в любви. Только слова имеют значение.

– А на другом языке считается? – хитро спросил Натаниэль и, когда я кивнул в ответ, произнёс совершенно по-детски: – А ты ведь однажды сказал, что любишь меня. Помнишь, на латинском языке.

– На латинском я люблю весь мир, – я невольно усмехнулся.

– Как ты думаешь, – он немного посерьёзнел, внезапно переводя тему. – Всё предрешено или наш выбор определяет будущее?

Я вздохнул:

– Я думаю, что всё решено за нас. И ничего изменить нельзя.

– Почему?

– Потому что это был не мой выбор – рождаться или нет. Если бы решал я, то ни за что не выбрал бы самого себя. А раз мне не предоставили возможность принять самое главное решение в жизни, то что уж говорить о менее важных вещах.

Натаниэль наклонил голову и произнёс:

– Знаешь, ты противоречивый. Не любишь, когда ограничивают твою свободу, но веришь в предопределенность.

– Для Вселенной нет никакого значения, во что я верю.

– Думаю, ты ошибаешься, – он поднял глаза к потолку и посмотрел на него так, словно над нами было звёздное небо. – По-моему, ты один из тех, к кому прислушиваются больше, чем к остальным.

Я равнодушно пожал плечами, а Натаниэль вдруг попросил:

– Покажи мне Фаллена.

Он вздрогнул от прикосновения моей холодной руки ко лбу и радостно посмотрел вперёд сияющим взглядом, словно все эти дни боялся, что не сможет увидеть Фаллена вновь.

Я вдруг с удивлением подумал, что Фаллен тоже как будто рад тому, что Натаниэль может его видеть. Мне даже показалось, что если бы я спросил его, не хочет ли он теперь сопровождать Натаниэля вместо меня, то мог бы услышать в ответ «да». Это была очень глупая мысль, но я, скорее всего, задал бы свой вопрос, если бы Натаниэль не убрал мою руку со лба и не сказал:

– Я придумал. – Ян выглядел так, словно только что открыл новую планету. – Если ты… если ты можешь показать мне то, что хочешь… Фаллена. И если ты можешь приказать мне сделать то, что тебе нужно, тогда… Тогда… ты мог бы узнать и то, о чём я думаю.

Эта идея, конечно, не была лишена смысла, но, к счастью, мне не было настолько интересно, о чём думает Натаниэль, чтобы пытаться насильно лезть к нему в голову.

Я собирался ответить, что это не лучшая мысль, но он вдруг спросил меня уже более спокойным тоном:

– Скажи, может быть, ты слышишь голоса?

Автоматически кивнув, я проговорил немного растерянно:

– Я слышу. Но не понимаю, о чём они говорят. Это даже не совсем голоса… так, шум.

Натаниэль посмотрел на меня так, словно хотел сказать что-то важное, но в последний момент передумал, и его лицо вдруг приобрело выражение великого врача-диагноста. Это было одновременно и немного неприятно, и забавно: «Шастов, мне очень жаль, но у вас шизофрения, и я прописываю вам немедленную лоботомию. Фаллен, скальпель мне».

– Итак, доктор, что вы предлагаете?

– Заставь меня что-нибудь сделать, – решительно произнёс Натаниэль. – Посмотри мне в глаза.

Удивленно вздохнув, я невольно поймал его сосредоточенный взгляд. Это было необыкновенное чувство – я вдруг всем своим существом ощутил, что если захочу, то без всяких усилий смогу сделать Натаниэля своим Фалленом, заставив его беспрекословно подчиниться любому моему приказу.

Сжав зубы, словно от боли, он смотрел на меня бесконечно доверчиво. Мне захотелось отвести взгляд в сторону, но почему-то я не смог этого сделать, как будто одна часть меня не хотела мучить Натаниэля, а другая желала оставить всё как есть.

Это было безумно неправильно, и я прошептал:

– Защищайся, слышишь, защищайся от меня!

Он резко дернулся назад, закрывая глаза, и прошептал с улыбкой:

– Вау, получилось.

Я посмотрел на сеточку сосудов вокруг его радужной оболочки и вместо ответа спросил:

– Скажи, тебе больно?

– Да, – он снова на секунду закрыл глаза. – Но это ведь нормально. Невозможно подчинить кого-то своей воле, не причинив ему некоторое количество боли. Ты же занимался конным спортом и должен знать. Не зря придумали шпоры и хлыстик, правда? Ну а теперь, – Натаниэль вздохнул. – Попробуй понять, о чём я думаю.

Его зрачки снова расширились, предоставляя бесконечную власть над всем существом Натаниэля, и мне опять стало безумно весело. Я изо всех сил постарался сосредоточиться на глазах. Но сколько я ни пытался, всё равно видел в них лишь собственное отражение и больше ничего: никаких мыслей и никаких подсказок.

Мне было весело. Слишком весело. Я знал, что Натаниэлю больно от моего взгляда, но мне всё равно было смешно, как будто его чувства вдруг потеряли своё человеческое значение. Мне уже совершенно не хотелось читать его мысли. И я, нарочно забыв о нашей цели, собираясь испытать свою новую способность контролировать Натаниэля, заставив его сделать что-нибудь опасное, такое, чего бы он никогда не сделал сам. Ещё секунда, и я отдал бы безмолвный приказ, но меня остановило сердитое:

– Хватит.

Это слово ударило меня, словно хлыстик, причинив почти физическую боль.

Я так увлекся самолюбованием и чувством контроля над волей Натаниэля, что сначала даже не понял, кому именно оно принадлежало.

Растерянно оглядевшись по сторонам, я посмотрел на Фаллена, который презрительно отвернулся. Мне стало так неприятно, как будто я сделал что-то ужасное. Непростительное и жестокое.

Я ожидал осуждения и в натаниэлевском взгляде, но в покрасневших, полных слёз глазах читался только короткий вопрос:

– Ты ничего не увидел, да?

Я отрицательно покачал головой.

Натаниэль сделал несколько неуверенных шагов назад и сел на диван, уронив голову на его мягкую спинку. Я точно знал, что Натаниэль заснул, знал потому, что со мной такое тоже случилось. Один раз.

Почему-то я подумал об этом только сейчас, грустно рассматривая немного растерянного Натаниэля. Странно, но воспоминания о том дне почему-то надолго стёрлись из моей памяти, а теперь возникли вновь, словно всё это случилось со мной заново.

Мне было одиннадцать лет, когда в мои руки нечаянно попал учебник по психопатологии. Я прочитал его так же внимательно, как и все книги, которые тогда мог найти. Сказать, что я испугался, после того как познакомился с некоторыми отнюдь не детскими диагнозами, – ничего не сказать. Я примерил на себя многие из них.

Удивительно, но тогда меня почему-то не смутило наличие Фаллена, а напугали только привычные голоса в голове. Я безумно захотел выяснить, кто они и откуда взялись внутри меня, но спросить было некого. Можно было себе представить, что бы ответил отец, расскажи я ему про то, что слышу голоса. Фаллена я тоже не мог спросить – к одиннадцати годам он стал моей тенью, тёмной и безмолвной фигурой за правым плечом, но не более. На тот момент Фаллен уже давно перестал мне быть другом, почти растворившись в равнодушии мира. Я был один.

Не зная, что делать и где искать помощи, я сел перед зеркалом и яростно посмотрел самому себе в глаза, словно во мне были скрыты ответы на все вопросы.

На секунду я увидел худого голубоглазого блондина, напуганного как будто собственным отражением. А ещё через мгновение мне стало ужасно больно смотреть вперед: глаза покраснели от полопавшихся сосудов, а сам я, наоборот, побледнел и, уронив голову на руки, заснул, провалившись в темноту.

Проснулся я от прикосновения Фаллена, возникшего рядом со мной, словно из прошлого. Он снова был ярким, а я мог слышать всё, о чём он думает вместе со мной.

– Привет, – произнесли мы вслух одновременно, и я впервые за долгое время искренне улыбнулся.

С того дня люди вокруг снова начали светиться, а голоса в голове зазвучали ещё громче, но я больше не пытался их слушать, считая частью своего нормального сознания.

5. Наши одинокие звёзды

Я посмотрел в глаза Натаниэля, но не увидел ничего, кроме темноты его зрачков. Сколько я ни пытался разглядеть в них что-нибудь, какие бы вопросы ни задавал, ответом мне было лишь молчание. Казалось, я мог бы вечно смотреть в эти карие глаза, но никогда даже не приблизиться к тому, чтобы заглянуть в мысли Натаниэля.

– Ничего не получилось, да? – устало произнёс он, почти в точности повторяя свой вчерашний вопрос, и мне ничего не оставалось, как снова кивнуть в ответ.

– У нас не выйдет, да? – проговорил Натаниэль осуждающим тоном. – Ты ведь не можешь читать мои мысли, правда? Ты можешь только внушать свои. Ты скорее убьешь меня, чем чему-то научишься. Конечно, с твоими-то способностями приказывать легко. Почти так же легко, как причинять боль. Контроль, вот что тебе нужно. Тебе не нужен ни я, ни знания. Только контроль, – он пронзил меня своим взглядом насквозь, как будто сам без всякого труда проник в самые сокровенные уголки моего воспаленного сознания.

Я не узнавал его, словно это говорил не Натаниэль, а кто-то совсем другой.

Мне отчаянно захотелось доказать, что он ошибается, но на этот раз Натаниэль не верил в меня. Более того, он ненавидел меня так же сильно, как я сам ненавидел себя.

– Да, ты особенный, – он отчеканил каждое слово. – Но твоё существование бессмысленно: ты не принимаешь никаких решений и ни за кого не борешься. Тебе нужно столько всего сделать, но ты стоишь на одном месте. Мир не станет хуже, если ты исчезнешь, потому что пока ты только тратишь своё время и время Вселенной. – Натаниэль снова с вызовом посмотрел мне в глаза и произнес язвительно: – Научись управлять собой, прежде чем лезть в головы другим.

Я не выдержал его взгляда, чувствуя себя беспомощным и потерянным и одновременно осознавая, что говорю вовсе не с Натаниэлем. Я словно стоял перед бесконечным зеркалом, стараясь не смотреть в собственные голубые глаза: идеальные, холодные и сильные, такие как невероятно глубокий океан, в котором отражаются звёзды.

Почему-то мне захотелось прикоснуться к ним. Я протянул руку вперёд и дотронулся до ледяной поверхности. Но это было не бесконечное зеркало, а обыкновенное оконное стекло.

Ещё мгновение назад я спал, прислонившись к нему щекой, а мой сон словно был продолжением реальности, потому что на небе, нависшем над уснувшим городом, тоже сияли звёзды.

– Ты боишься смерти?

Я постарался как можно более равнодушно пожать плечами.

– Ты не думал об этом, – ответил Натаниэль на собственный вопрос за меня, снова делая вид, что как будто знает всё на свете.

Мне захотелось сказать холодное «нет, не думал» и закончить этот разговор, потому что в словах Натаниэля, кроме какой-то бесконечной уверенности в их необыкновенной важности, было ещё и что-то неуловимо печальное, словно он задавал вопрос, как бы немного прощаясь со мной.

Я вдруг представил себя, стоящего на краю зимней крыши той холодной декабрьской ночью. Мне стоило тогда лишь сжать зубы и шагнуть вниз, чтобы окончательно доказать бессмысленность собственного существования.

Пожалуй, это было бы моё первое решение, способное изменить сразу несколько жизней. Если бы Натаниэль умел читать мысли не только в моих снах, ему было бы, вероятно, интересно почувствовать то, о чём я думал, стоя между жизнью и смертью, поэтому я вдруг сказал гораздо более серьёзно, чем собирался:

– Никто не может умереть.

Он посмотрел на меня с какой-то по-детски искренней надеждой и замолчал, словно боясь перебить.

– Никто не может исчезнуть бесследно, – повторил я, вспоминая, как думал о том, кто же заплакал бы обо мне, если бы я умер той ночью первого декабря. – Умереть внезапно и навсегда было бы слишком просто.

Натаниэль немного побледнел и спросил тихо, как будто на самом деле прочитав мои мысли:

– Ты бы хотел, чтобы кто-нибудь плакал о тебе?

– Никто бы не стал обо мне плакать, – язвительно проговорил я, мгновенно пожалев, что не ответил ему обыкновенное и равнодушное «нет», потому что Натаниэль вдруг засиял так, словно собираясь предложить себя в качестве человека, способного плакать из-за меня.

Но это было бы безумно неправильно. Неправильно настолько, что я не мог об этом думать и быстро произнёс, отвечая на все невысказанные мысли Натаниэля:

– Не бойся, я помню и не дам тебе исчезнуть.

Он посмотрел на меня очень серьёзно, как будто сомневаясь, пойму ли я, а потом прошептал, словно посвящал меня в великую тайну:

– Знаешь, когда я умру, я стану звездой на небе.

Это прозвучало безумно наивно и как-то слишком по-детски, но я ответил без тени иронии или язвительности:

– Ну вот, значит, ты продолжишь сиять, даже когда… – я почему-то не сказал «умрёшь», почти неосознанно прервав фразу на полуслове.

– Но ведь звёзд миллиарды, а с Земли видно всего несколько тысяч, – Натаниэль словно загадывал мне новую загадку, вероятно, давно беспокоящую его. – Как ты думаешь, далёкие звёзды более одинокие, чем те, что можно увидеть на ночном небе?

Мне захотелось ответить, что все звёзды невероятно далекие, но у меня не было сомнений, что Натаниэль знает это не хуже меня. В его простых на первый взгляд вопросах были заключены удивительно глубокие мысли, благодаря которым я иногда мог почти прикоснуться к его невероятной душе.

– Звёздам тоже важно, чтобы на них иногда смотрели, – тихо произнёс Натаниэль, обращаясь куда-то в пустоту.

– Но ведь звёзды… – вздохнув, так же негромко ответил я. – Звёзды, которые видны на нашем небе, скорее всего уже умерли в своем мире.

Натаниэль нахмурился, а потом сказал задумчиво:

– Нет, они живы, потому что тот, кто светит, указывая путь, не может умереть. Думаю, в этом и есть смысл. Хотя бы на одно мгновение.

– Что ж, мгновение – не так уж и мало, – я полуулыбнулся. – Знаешь, одна космическая секунда – это почти пятьсот земных лет. Так что нам с тобой света хватит и не на одну жизнь.

Натаниэль кивнул, а потом положил голову на руки и посмотрел куда-то вдаль, словно мог видеть через стены моей комнаты.

Он выглядел безумно уставшим, как будто немного болел или был чем-то сильно расстроен. Я проследил за направлением его взгляда и спросил:

– Скажи, ты в порядке?

– Да. – Натаниэль закрыл глаза и ответил мечтательно: – Но, кажется, я немного разучился спать. Знаешь, ночь – это лучшее время, потому что… потому что в половине четвертого утра нас не существует. Мир пуст, и мне не страшно. Мне не бывает страшно в уснувшем мире. В такие моменты Вселенная слышит меня. Мы можем говорить с ней. Ты представляешь?

Он посмотрел на меня восторженно, и я не решился говорить что-то, что могло бы погасить невероятное сияние, которым светились его радостные глаза. Оно вдруг напомнило мне свет, который я видел лишь в детстве, когда умел читать на Огненном Языке Жизни. Так светились буквы, которыми был написан весь мир. И теперь я видел его в сияющих натаниэлевских глазах.