Читать книгу Покушение - Александр Беляев - Страница 13

Операция «Цитадель» провалилась. Двадцать третьего августа Красная армия вторично, и на этот раз уже навсегда, освободила от немецко-фашистских оккупантов Харьков. Немцы покатились на запад, стремясь во что бы то ни стало удержать свои позиции на рубеже «Восточного вала», приказ о строительстве которого по реке Молочной и далее к северу по течению реки Сож, как мы уже говорили, Гитлер отдал еще одиннадцатого августа, «…невзирая на вопросы престижа, сооружать оборонительные позиции в своем глубоком тылу». Особенно большие надежды он возлагал на оборону Днепра. Выступая на совещании руководства национал-социалистской партии в Берлине, он так и заявил: «…Скорее Днепр потечет обратно, нежели русские преодолеют его – эту мощную водную преграду в семьсот-девятьсот метров ширины, правый берег которой представляет цепь непрерывных дотов, природную неприступную крепость». Впрочем, такая уверенность в непреодолимости «Восточного вала» базировалась в сознании Гитлера не только на мощи оборонительных фортификационных сооружений и крайне выгодного для немцев рельефа местности. Надо заметить, что для этого у него имелись и другие предпосылки. Главной из них была та, что из разгрома немецких войск под Курском он сделал, в который уже раз, неправильный вывод и снова принял желаемое за действительное. Он постепенно, но все больше начал убеждать себя, а равно и своих приближенных в том, что победа под Курском досталась русским такой ценой, так подорвала всю их мощь, что у них теперь не станет уже никаких сил продолжать наступление в глубь Украины и они будут вынуждены перейти к обороне. Однако очень скоро эта иллюзия рассеялась. Днепр обратно не потек. А Красная армия продолжала освобождать от врага советскую землю. И Гитлер из Берлина срочно перебрался на Украину. Уже двадцать седьмого августа он прибыл под Винницу в село Якушинцы, где для него была оборудована его главная квартира. Место было очень красивое. Но не на отдых пожаловал сюда фюрер. Уже восьмого сентября он провел в штабе группы армий «Юг» большое совещание с командным и начальствующим составом, на котором обсуждалась сложившаяся, после провала летнего наступления, обстановка. В заключение он сказал тогда: «Развитие событий на Востоке обострилось. С Востока нельзя снимать силы, напротив, его надо усиливать».

Командующий группы генерал-фельдмаршал Манштейн попросил немедленно выделить в его распоряжение дополнительно двенадцать дивизий. Гитлер пообещал удовлетворить его просьбу за счет групп армий «Центр» и «Север». Но в это время Красная армия усилила свой нажим на центральном участке фронта, в результате чего вермахт также вынужден был начать отступление. Фельдмаршал Клюге, командовавший группой армий «Центр», заявил, что ввиду крайне обострившейся обстановки он не сможет снять с фронта ни одного солдата. Гитлер тем временем вернулся в свою ставку в Растенбург. Манштейн, не дождавшись обещанного подкрепления, вылетел туда же вслед за фюрером. Но Гитлер на сей раз, выслушав доклад командующего группой армий «Юг», в ответ только посочувствовал ему. Красная армия продолжала теснить врага. В середине сентября вермахт был вынужден начать повсеместный отход с Левобережной Украины и из Донбасса. Двадцать второго сентября советские войска вышли к Днепру, форсировали его и захватили плацдарм в междуречье Днепра и Припяти. А уже к концу сентября Центральный, Воронежский, Степной и Юго-Западный фронты захватили на правом берегу Днепра двадцать три плацдарма.

Фронт вермахта на юге трещал по всем швам. Немцам надо было что-то срочно предпринимать, чтобы не допустить здесь полного прорыва фронта Красной армией. В журнале боевых действий ОКВ четвертого октября появилась категорическая запись.

«…Восточный фронт должен получить помощь, и для этого следует пойти на риск на других театрах военных действий». Помощь после долгих обсуждений была найдена. Немецкие войска очистили Южную Италию и отошли на более короткую линию обороны на севере. За счет этого удалось выкроить несколько дивизий. Кроме того, все танковые дивизии на итальянском фронте заменялись пехотными. Все лучшие силы из Франции также были переброшены на восток. Таким образом, Восточный фронт вермахта получил дополнительные войска, которые должны были вернуть рейху Донбасс и прочие жизненно важные центры Левобережной Украины. Берлинское радио восьмого октября, скрывая правду от своих слушателей, хвастливо пыталось внушить им: «Германское командование, сократив линию фронта и организовав оборону при более благоприятных естественных условиях, заставило большевиков прекратить наступление… Восточный фронт сейчас более прочен, чем когда-либо. Немецкие войска заняли надлежащие позиции на западном берегу Днепра, как это было предусмотрено, понеся при этом небольшие потери». Но это была заведомая ложь. Остановить наступление Красной армии не могло уже ничто.

Девятого октября Красная армия завершила преодоление обороны немцев на реке Молочной. Четырнадцатого октября был освобожден город Запорожье. Двадцать пятого – Днепропетровск и Днепродзержинск. А на рассвете шестого ноября был полностью освобожден от оккупантов Киев. «Восточный вал» рухнул. Красная армия начала освобождение Правобережной Украины. И уже седьмого ноября в своем докладе высшему руководству генерал-полковник Йодль сообщал: «Если… охарактеризовать наше общее положение, то я должен со всей откровенностью назвать его тяжелым, и мне совсем не хотелось бы скрывать, что я учитываю возможность наступления новых тяжелых кризисов…» Так оно и случилось. И по мере дальнейшего продвижения Красной армии на запад атмосфера в «Вольфшанце» и в Берлине накалялась все сильней и сильней. И опять, как уже неоднократно бывало в таких случаях, когда не сбывались пророчества и заверения фюрера, когда Геббельс объявлял по радио об очередном выравнивании фронта, а на картах генеральных штабов наносился очередной неприступный рубеж обороны немецких войск, между небольшим городком в Восточной Пруссии и столицей Третьего рейха начиналось оживленное движение. Чины поменьше, чины побольше, самые большие и самые высокие загружались в самолеты, в поезда и спешили за указаниями и с указаниями. И опять одним из первых к Гитлеру примчался его «верный Генрих». Гиммлер не видел Гитлера почти два месяца. И был поражен тем, как он изменился за этот не столь уж большой срок. На совещании в Берлине, когда Гитлер выступал перед функционерами националсоциализма, он был одержим верой в то, что его солдаты остановят русских на берегу Днепра. Он был энергичен, бодр, будто и не было никакой катастрофы под Курском. Его самообладание не оставляло ни у кого сомнений в его недюжинных силах. И вдруг то, что Гиммлер увидел сейчас… Фюрер медленно, будто нехотя оторвавшись от карты, лежавшей перед ним на столе, устало поднял на Гиммлера тяжелый взгляд. И Гиммлер, отлично зная и понимая малейшие колебания в настроении своего фюрера, впервые не увидел в этом взгляде никакого выражения. Гитлер был опустошен.

– Мой фюрер, – стараясь никак не выдать своего впечатления, произведенного на него Гитлером, воскликнул Гиммлер, – я, как всегда, счастлив видеть вас.

Гитлер подошел к нему, пожал ему руку и отечески похлопал по плечу.

– Я тоже, мой Генрих. Вы прибыли очень кстати. Нужно о многом поговорить, – ответил он.

– Я привез вам наилучшие пожелания от ваших верных солдат – от ваших и моих подчиненных. Все они еще теснее сплотились вокруг вас, мой фюрер, – сказал Гиммлер, пытаясь как-то отвлечь фюрера от его дум и начать этот разговор половчее.

– Спасибо, Генрих. Ну что в Берлине? Мне кажется, я не был там целую вечность, – возвращаясь на свое место за столом и за картой, спросил Гитлер.

Гиммлеру было что рассказать об интригах, сплетнях и откровенных высказываниях в высших эшелонах власти. И он хотел это сделать. За этим и приехал. Но он взглянул на фюрера еще раз и отказался от этих, как ему казалось, благих намерений. И дело тут было не только в жалости. Гиммлер побоялся попасть со своими разговорами, что называется, не в ногу. Ибо он отлично знал, что еще в сентябре в «Вольфшанце» дважды побывал Геббельс. Первый раз десятого и второй раз двадцать третьего числа. Знал и доподлинно, что оба раза они вели с фюрером разговор о трудностях ведения войны сразу на два фронта, о том, что фюрер крайне обеспокоен возможностью скорой высадки англосаксов где-нибудь во Франции и как о контрмере против этого о возможности начала каких-либо переговоров с противником. Были у Гиммлера сведения и о том, что прежде, чем вести такие разговоры с фюрером, Геббельс написал ему свои соображения в докладе. Но этот доклад объемом более сорока страниц к фюреру не попал, а застрял где-то в непроницаемых даже для него, всемогущего рейхсфюрера, сейфах Бормана. А поскольку Гиммлер и сам пытался наладить такие переговоры с противной стороной через своего Шелленберга, то теперь решил запретных тем не касаться и начал рассказывать фюреру о результатах и последствиях последних бомбежек союзниками столицы и других городов Германии. Упомянув при этом и о том, что люфтваффе[3], очевидно, так и не сможет защитить фатерлянд от этого страшного зла войны.

– Да. Все это так, – вздохнув, согласился Гитлер. – Приходится только восхищаться стойкостью и терпимостью наших людей, способных безропотно переносить все эти тяготы. На высказывания и злонамеренные реплики отдельных слабых лиц и маловеров мы при этом не должны обращать никакого внимания. Больше того, Генрих, мы должны, мы обязаны безжалостно с ними бороться. В этом наш долг во имя будущего Германии.

С этим Гиммлер был абсолютно согласен. Бороться надо. Бороться будут, тем более что призывы министра пропаганды мало на кого уже действуют.

И тут Гитлера вдруг словно прорвало:

– Ничто не наносит такого ущерба нашему общему делу, как вредные, подстрекательские разговоры, особенно ведущиеся в среде растленной евреями и коммунистами интеллигенции, в наших штабах, включая и генеральные, среди разного рода ничем не занятых, но еще вполне способных честно трудиться на благо рейха пенсионеров, – распаляясь, продолжал Гитлер.

Гиммлер теперь только слушал.

– Проявлять к ним какую-либо терпимость, попустительство – равно тому, что умышленно предавать интересы рейха. Надо в самый кратчайший срок максимально расширить права трибуналов, – продолжал Гитлер. – И ресурсы! Ресурсы! Ресурсы для армии и промышленности! Надо как можно скорее ОКВ разработать и издать приказ об изыскании людских ресурсов для действующей армии. А вам, Генрих, продумать, как пополнять рабочую силу на заводах, на строительных и восстановительных работах. Чем больше всяких болтунов займется делом, тем только чище будет воздух в нашем тылу…

Гитлер говорил долго. Почти час.

И когда он говорил, уже совсем не казался опустошенным. Напротив, в его словах чувствовалась убежденность, воля, уверенность. Гиммлеру всегда казалось почти необъяснимым: его хотелось слушать и верить в то, о чем он говорит, даже ему, рейхсфюреру СС, который знал о подлинном положении дел в рейхе не только не хуже, но, возможно, даже и лучше фюрера. Закончил свой монолог Гитлер так же неожиданно, как и начал. Но не просто замолчал. Теперь он пожелал слушать Гиммлера. А потому спросил. Точнее, потребовал ответить, а что думает обо всем об этом он, его «верный Генрих».

Гиммлер ждал этого. Но теперь ему уже было легче. Основные моменты, на которых ему следовало сосредоточить свое внимание и дать исчерпывающие ответы, были уже намечены самим Гитлером. Ему надо было только сказать, что уже сделано по тому или иному вопросу, а главное, что будет сделано еще: им лично, его штабом, руководимым бригаденфюрером Вольфом, РСХА, ВФХА, гестапо и другими органами, ему подчиненными. Гитлер слушал его молча, заложив руку за руку, глядя немигающими глазами в одну точку на карте. Но когда Гиммлер упомянул о РСХА, брови его чуть заметно дрогнули. А когда «верный Генрих» отчитывался за гестапо, он неожиданно прервал его.

– А что делается по тому заданию, которое я возложил на вас по поводу Верховного командования русских? – спросил он.

– И которое так успешно выполняет наш дорогой Эрнст, – любезно уточнил Гиммлер. – Многое делается, мой фюрер… – И Гиммлер пунктуально изложил то, что сам накануне отъезда в Растенбург узнал о подготовке акции от Кальтенбруннера, и о том, что акция организационно уже продумана от начала и до конца, и о том, что уже заказано и изготовляется специальное оружие, и о том, что уже фактически подобраны кандидатуры тех, кто будет эту акцию исполнять.

– Сроки! Меня интересуют сроки! – нетерпеливо спросил Гитлер.

– Не раньше середины будущего года, мой фюрер, – ответил Гиммлер.

– Долго, – недовольно бросил Гитлер.

– Но зато, надо думать, все будет так, как мы планируем, – попытался успокоить фюрера Гиммлер.

Гитлер снова ушел в раздумья. Гиммлер тоже думал. Он был готов к докладу о ходе подготовки предстоящей акции. Не сомневался в том, что Гитлер спросит его о ней. Но его удивила цепкость, с которой Гитлер держался за нее. А это значило, что он по-прежнему возлагал на нее большие надежды…

Затянувшуюся в их разговоре паузу неожиданно прервал адъютант Гитлера Адамс и доложил, что Кейтель и другие генералы уже прибыли на совещание.

– Да-да. Я их жду, – вспомнил Гитлер. – Пусть заходят. Вы, Генрих, тоже останьтесь. Вам будет полезно узнать об истинной обстановке на фронтах. К тому же у меня насчет вас, в перспективе, есть одно очень важное соображение.

– Готов служить, мой фюрер, – с легким поклоном ответил Гиммлер и, сразу отрезвев от ораторского гипноза своего собеседника, подумал про себя: «Интересно, что он там еще выдумал?»