Читать книгу Череп Чёрного Колдуна - Александр Бергельсон - Страница 6

На чо мальцы ловятся

– — – — – — – — – — – — – —

Дороги – самый сильный наркотик, какой только есть на земле, а каждая из них ведёт к десятку других.

Стивен Кинг. Темная Башня V: Волки Кэллы

– — – — – — – — – — – — —

Во тот день Илья впервые на батяню обиделся по-настоящему.

Выпорол батя Илью, вот в чём дело.

А за что выпорол?

Если говорить честно, то не за просто так, конечно, но – всё равно: обидно.

Купец Вышата в Карачарове появлялся исключительно с наездами.

В прямом смысле сказанного: прибывал, душегуб, раз в полугод, и наезжал, понимаешь, на всех, без разбору.

Ибо исключительно в Карачарове мог себе Вышата позволить браги пенной, да и чего покрепче.

Ведь дома—то, во Киеве—граде, всегда при дозоре—догляде, Вышата вёл себя исключительно тихо и скромно, вина сторонился, разгулом ни разочку не оскоромится, поскольку – жена, ох, зело строга, держала дозором буйные берега Вышатовой удали пьяной, да тяги к хмельному рьяной.

А тут – жены рядом нету, ни спроса, ни ответу: гуляй, не хочу, любая блажь по плечу, отворяй бутылочке ворота, да не проноси мимо рта!

Сельчане терпели.

А что поделаешь?

Сила денег – она везде сила: все лавки в Карачарове Вышата держит, каждая копейка от него в любом семействе напрямую зависит, быть ей, копейке-то, али не быть…

Вот Илья Вышате и попался под горячую руку, когда хмель купчинову голову на подвиги звал с небывалой силой устремления.

– Ма-а-алец! – Воззвал Вышата, наблюдая, как Илья несёт вдоль по улице брёвнышко на плече.

Невеликое, прямо скажем, брёвнышко: полторы сажени длины, да полусажень в поперечнике.

Илья остановился, вежливо рукой свободной шапку снял с головы, да и поклонился, брёвнышко на плече, впрочем, держать продолжая.

– Здрав будь, Вышата Ануфриевич. – Поздоровался Илья. – Дня вам хорошего, да в делах лада.

– А куды-й то ты моё бревно тащишь? – Выпучивая глаза, осведомился Вышата. – Хто разрешил?

– Так, батяня велели. – Растерялся Илья. – В кузню несу. Столб ставить надо: старый сгнил совсем.

– Платить хто будет за моё брёвно мне? – Совсем озверел Вышата. – Воруешь, тать! Да я тебя!

И замахнулся нагайкою.

Тут Илья руку купцову с нагайкой перехватил.

– Не серчайте, господин Вышата. Только ведь плочено было батей, как полагается, при покупке. Извольте сами посмотреть в конторе-то вашей, у приказчика.

Вышата попробовал было руку вырвать, да не смог.

Тем временем, к ним уже со всех ног бежали слуги Вышатовы: один с ломом железным наперевес, другой – с дубинушкой, в кою для усиления результата вбиты были остры гвозди в той части, где всякая дубинушка естественно утолщение имеет.

– Бей его, слуги мои верные! – Орал Вышата. – Вколоти ума ему с послушанием во все места, мать-перемать, три раза разъэтак, да через так!

Дальше события развивались весьма своеобразным образом.

Илья бревно с плеча сбросил, у первого слуги Вышатова дубину отнял, да пополам переломил.

Причём, не об колено там, а просто в руках, навесу.

А потом, когда второй подбежал с ломом, лом этот у него забрал бережно, и всем троим, включая самого Вышату, ломом этим руки обмотал, чтоб зря не махали, а сам лом, уже вокруг рук обмотанный, завязал на узел.

Илья опять пристроил бревнышко на плечо.

– Зря вы. – Укоризненно сказал он, – Я ж говорю: с батей разбирайтеся. Я тут совсем не причём: что велел родитель, то и делаю. Ну, а теперь прощевайте. Пора мне.

И пошёл в кузню.

Потом звали кузнеца Ивана.

Потом Иван лом развязывал, и всё, что ему сказать у Вышаты накопилось, пока он, Вышата, стоял, ломом на узел завязанный со слугами в обнимку, слушал.

Потом маненько подвезло, потому как вдруг в Карачарово-село супружница Вышаты, Ефросинья Трифоновна, со стороны большого тракту на резвой тройке неожиданно въехала.

Видно, кто-то из при муженьке приставленных соглядатаев, успел докладнуть про гульбу, зело лютую, купца достославного, муженька еённого.

Тут Вышате не до кузнецова сына стало: самому, понимаешь, живым бы остаться…

А Иван – Иван в кузню пошёл, вожжи взял, да и отходил Ильюху по тем самым местам, через кои всяк провинившийся сын от родителя получает уроки воспитания.

Иван порол сына молча.

Слова ни к чему там, где и так всё ясно.

Илья порку принял тоже бессловесно.

Взаимное молчание наказывающего и наказуемого, – к сожалению, ныне полностью утраченная высшая форма древнейшей результативной семейной педагогики.

Наказывающий молчит, потому что уважает наказываемого, а всё, что должно было сказать в виде объяснения причин и целей порки, уже сказано до начала процесса.

А наказуемый молчанием своим чётко обозначает и правоту родителя, и уразумение своё преподанного посредством порки урока жизни.

– Вышата всегда прав, даже когда он неправ вовсе. – Сказал кузнец Иван, вожжи готовя. – Посему, сыне, наука моя тебе будет такой: за правоту твою тебя наказую ныне, ибо нельзя достигать правоты тем макаром, каким достиг её ты. Уразумел?

– Да, батюшка. – Отвечал Илья, сымая портки.

Но обида, как и было сказано, осталась.

С этою обидой Илья шёл по селу к реке: обиду свою думать, в тишине, у воды, под журчанье струй тихо текущих, когда неожиданно был окликнут степенным мужиком городского вида.

Причём, окликнут по имени отчеству.

– Ты, Илья Иванович, обиду свою понять хочешь. Так я тебе про неё расскажу. Пойдём: у реки оно, и вправду, сподручнее беседы мудрые вести.

– День вам добрый. – Илья на мужика оглянулся, здороваясь.

– И тебе того же.

– А откуда меня знаете?

– Так ведь, наблюдаю я за тобою, Илья Иваныч, давненько. Дело к тебе у меня наиважнейшее. Но – не для чужих ушей оно. Идём к реке, право слово, там побеседуем.

Илья и пошёл.

Уж больно мужик-то встреченный ему интересным показался: лоб высок, глаза мудры, и во всей повадке что-то такое особенное, доверие вызывающее сразу.

Название своё село Карачарово, согласно преданию, получило в те давние дни, когда первые орды татарские вышли к реке Оке, поживиться добычею в окрестных селеньях.

Да не тут—то было: засекли селяне супостатов.

Вот с тех пор и стали татары место это звать «Карачар», что по-ихнему означает «Пост» или «Дозор».

Да и то верно: стоит Карачарово на холме высоком, и омывается холм тот рекою Окой так хитро, что нету места лучше для догляда за краем неба, откуда в любой момент могут прийти вражьи степные разъезды, или какие другие разбойники-басурманы.

– Звать-величать меня Нечай Голован. Отчества при имени не признаю, ибо родителей своих не помню, во младенчестве подобран был посередь большой дороги и воспитан Волхвом Сивирятей. Слыхал про такого?

– Слыхал.

– В обучении у Сивиряти состоял я двадцать годов, и прозвище своё получил от него же, чем горжусь зело, ибо мудрейший изо всех известных мне людей прозвище это мне даровал от всего сердца. Но речь с тобою вести я хотел про обиду твою. Так хочешь ли ты, Илья сын Иванов, узнать, что же обида твоя на отца твоего Ивана Тимофеевича, кузнеца знатного, означает?

– Хочу. – Твёрдо отвечал Илья.

– Ну, что ж.

Голован помолчал немного, глядя на луга бескрайние за Окой рекой, а потом сказал, тихо и просто.

– Ты, Илья Иванович, потому обижен, что кончилось твоё детство.

– Как это? – Илья опешил даже, ибо ждал, честно скажем, совсем-совсем другого.

– А так. Взрослый ты отныне. Пришло другое время, и, соответственно, другим становится отношение к тому, что привычно. Об этом ещё древние римские мудрецы на своём латинянском наречии правильное изречение придумали: «Volens nolens». Что, если перевести на наш язык, будет звучать случаю твоему соразмерно: хочешь не хочешь, волей – неволей, а жить теперь тебе, Илья Иванович, предстоит иначе.

– Иначе. – Илья повторил последнее слово Голована, словно взвешивая его на весах ума, души и сердца своего.

Выходило, что прав человек мудрый: весомым выходило слово, и для ума, и для сердца, и для души.

Так что, единственно, о чём спросил Илья Голована далее, было вполне предсказуемо.

– Иначе – это как? Что делать надобно?

Илья твёрдо смотрел Нечаю прямо в глаза.

– Я, дядя Нечай, дурней, которые, повзрослев, детями остаются, видал. Вон, у нас такой, Фролка Каланча: до седин дожил, а всех занятий – на печи сидит, в носу пальцем ковыряет, да песни горланит похабные. Нет, я так не хочу. Взрослый, значит, к делу взрослому приставлен быть обязан непременно.

– Правильно мыслишь. – Голован улыбнулся ободрительно. – Про родителей не беспокойся: сегодня же отцу твоему, Ивану Тимофеевичу, и маменьке, Ефросинье Яковлевне, весточку доставят от Волхва Сивиряти, где прописано будет по всем правилам о том, как взят ты в ученики по чину воинскому, ибо талант в тебе Сивирятя к ентому делу обнаружил немалый.

– Благодарствую.

– Рано благодаришь.

Голован посуровел голосом.

– Узнай вначале, прежде чем слова благодарные речь, о том, каковы они, дела твои взрослые, намечаются, а уж потом решай: может, проклятие с уст твоих сорвётся, а не спасибо вовсе. Слушай же, Илья Иваныч, про свою взрослую жизнь. Предстоит тебе с ватагой храброй пройти подземными запретными ходами в особое место, пещеру тайную, где ждёт и тебя, и соратников твоих по походу славному, великий подвиг во славу всех людей земных. Там, во ходах тех подземельных, копят силы воинства мертвецов, а в пещере дожидается главное зло: Череп Колдуна Чёрного. Он вознамерился Землю от живых людей очистить и своё Мёртвое Чёрное Царство установить на веки веков. Вижу, спросить хочешь? Так спрашивай.

– Почему я?

– А я почему? А остальные? – Голован показал руками вокруг. – Выбор этот не мы делаем, но выбирают нас. А почему: видать, есть причины. Пойдёшь, узнаешь. Это и называется, Илья Иваныч, «Судьба».

– Тогда я и думать не стану. Раз выбор на меня пал, то и идти мне.

Илья встал.

– Веди, дядька Нечай. Прав ты: давно мне пора во взрослую жизнь, Судьбу свою принять такою, какая она у меня и быть должна по воле меня выбравших…