Читать книгу У истоков Третьего Рима - Александр Бубенников - Страница 4

Знал ли воевода Василий Холмский, что Дорогобужская победа последняя в его огромном послужном списке побед и что его дни на свободе после этой победы уже сочтены жестоким московским государем Василием?.. Смутные догадки с его неожиданным отзывом бередили его мозг – неужто арест, ссылка, уничтожение? Холмский почему-то верил, что появление в Москве Глинских, так или иначе связанных с иудейской партией, отравлением короля Александра и литовским восстанием и новым витком русско-литовской напряженности только усилит градус династического противостояния между дядей Василием и племянником Дмитрием, заточенным в темнице. Именно следы беглеца Михаила Глинских и иудейской партии в тайном умерщвлении Александра Казимировича и в сношениях короля Сигизмунда с ханом Менгли-Гиреем должны были обострить старый династический кризис в Москве, загнанный вовнутрь еще прежним государем Иваном Великим, скрытый для большинства и известный только посвященным.

Холмский не мог ошибиться на свой собственный счет добровольного защитника Дмитрия-внука. Догадывался, что государь во время выгодного Москве замирения с королем Сигизмундом постарается решить какие-то наболевшие внутренние проблемы как с ярыми защитниками своего династического соперника, так и с самим царевичем. Но как?..

Это могло случиться именно во время нового московско-литовского замирения, когда два непримиримых неприятеля выгнали друг друга из своих «законных» пределов, восстановили, наконец, свои старые границы, не получив ни победы, не огорчившись временным поражением. В том, что во время московско-литовской войны, из-за измены Михаила Глинского, где не было победителей и не оказалось проигравших, последнюю точку под Дорогобужем поставил воевода Василий Холмский, льстило сознанию первого московского боярина, главного заступника Дмитрия-внука. Но у него были самые мрачные взгляды на светлые перспективы Дмитрия-внука, да и собственные перспективы в связи с отзывом после победного взятия им Дорогобужа внушали серьезные опасения… И вот неожиданная встреча с глазу на глаз с государем, возможно, их последняя встреча…

Василий долго испытующе глядел на Холмского, прежде чем вымолвить глухим бесцветным голосом:

– Снова за племянника будешь ходатайствовать по праву Дорогобужского победителя – или как?..

Холмский вытер пот со лба, чуя, что его хитроумно и жестоко загоняют в угол, откуда уже не выбираются живым и здоровым. Сжав огромные кулаки, спокойно, без всякого надрыва произнес:

– Ты же знаешь, государь, от своего ходатайства за царевича я никогда не отказывался и не откажусь.

– Знаю… Знаю… – Василий брезгливо отмахнулся от воеводы, как от надоедливой мухи. – И что же – снова свары придворные?.. Снова суды и казни? Снова новых Ряполовских и Патрикеевых со стороны освобожденного племянника ловить и гробить?.. Так по-твоему?.. А я тишины и благодати в государстве хочу… Понимаешь, князь Василий Холмский, тишины и благодати хочу внутри государства, а не новой потрясающей престол смуты…

– Как ни понимать? – слабо откликнулся Холмский. – Все государи хотят этого. Смуты на престоле до добра не доодят… – И осекся, взглянув на бледное, в невыносимой муке искаженное лицо Василия.

Василий уже знал, что любимец его отца, назначенный вместо Патрикеева первым боярином, главой думы князь Василий Даниилович Холмский обречен на опалу. В мозгу Василия промелькнули отрывочные мысли, бросающие некоторый слабый тревожный ли, спасительный ли свет на первого боярина из знаменитого тверского рода, которому и Мария Тверская, первая жена Ивана Великого, и их сын Иван Младой, и Дмитрий-внук кровные родичи… Не то, что ему Василию Ивановичу, первому сыну Деспины Палеолог…

Василий Иванович неожиданно вспомнил, что при его отце Иване Великом уже после смерти Марии Тверской и нового брака отца с Деспиной с этого храброго воеводы Василия Данииловича Холмского была взята клятвенная грамота не отъезжать в Литву на службу. Это когда тверской князь Михаил, родич Холмского заметался между Москвой и Литвой, а потом побежал все же к королю. Но все это не помешало Василию Холмскому при Иване Великом все же занять первое место в ряду московских бояр и выгодно жениться на несчастной сестре Василия Ивановича Феодосии. Брак шурина нынешнего государя длился всего год…

Только Василий знал, что Смоленск придется брать не старому главе думы, первому воеводе Холмскому, а новому главе, князю Даниилу Васильевичу Щене, который, в отличие от Холмского, не думает ходатайствовать за племянника Дмитрия, требовать его освобождения из темницы. Воинские достоинства старого и нового главы думы равновелики, зато со Щеней спокойней государю, не совестят его, не тычут в глаза несчастием племянника. Побаивался Василий Иванович родовитого московского боярства, стоявшего горой и за Ивана Младого, и за Дмитрия-внука, презиравшего греков из окружения Деспины и ее старшего сына. Вот и приходилось Василию Ивановичу опираться на дьяков и неродовитых бояр в противовес к знатному невостребованному боярству. И первым опальным боярином станет глава думы Василий Холмский… Много чего знает лишнего… Уж больно за царевича ратует… Только государь покажет его опалой, что не кровожаден он в мести, даже наоборот, по-своему милостив и великодушен…

Василий Иванович протер рукой глаза. Пелена спала, тревожные мысли уступили место новым, успокоительным: ведь не на смерть, не на дыбу своего шурина отправляет, так в ссылку. Уж больно много знает, а на Белом озере не разговоришься, мало там слушателей о тайнах государя и его матери Деспины…

Василий Иванович поднял указующий перст, говорящий о том, что шурину Василию сейчас придется услышать самое главное для него, возможно, нелицеприятное, но такова воля великокняжеская, равная господней, со времен его отца Ивана Великого.

– Государю дано право казнить и миловать, наказывать и поощрять… За взятие Дорогобужа ты, князь Василий, конечно достоин награды и поощрения… Но твоя настойчивость в ходатайствах за племянника Дмитрия, ваши с ним тверские мятежные корни вызывают опасения за судьбу московского престола… Неровен час, снова боярские усобицы сотрясут престол государев… Государю твоему сейчас как никогда нужны вернейшие слуги, пусть из незнатных родов, вместо неблагонадежных храбрецов, пусть самых родовитых и знатных прошлыми заслугами… Понимаешь, куда я клоню, Василий?.. Нельзя раскачивать престол, как лодку, ходатайствами и требованиями насчет царевича Дмитрия, венчанного на царство шапкой Мономаха. Меня никто не венчал, а Дмитрию-внуку в венчании все мои братья во главе с Юрием пособляли по воле отца Ивана… Только отец мне престол завещал… Не я, а отец Иван Дмитрия-внука в тюрьму самолично спровадил… А ты требуешь племянника выпустить… И что – новые боярские смуты посеять…

Холмский попытался было возразить, промычав нечто нечленораздельное, но Василий Иванович недовольным жестом руки оборвал начавшиеся тирады своего первого воеводы и боярина:

– Неужели ты за боярские смуты и измены в государевом лагере?.. Неужели пример Глинских, восставших против короля Сигизмунда, ничему не учит бояр московских. Вот и ты, мой дорогой шурин, можешь стать Глинским, выступив за царевича и подталкивая его к престолу…

– Да нет же, – выдохнул Холмский. – Жалко невинного царевича. Причем здесь пример князей Глинских? Там одно – здесь совсем другое. Жалко нашу тверскую кровинушку…

– А мне, может, тоже жалко… – Ухмыльнулся Василий Иванович. – И что с того?.. Смуту, как сырость, в Русском государстве развести?.. Жидовской ереси потворствовать?.. Всех иудеев из Польши и Литвы в Москву и русские земли переселить?..

– Да нет же, – еле слышно простонал Холмский. – Только несчастного царевича из неволи вытащить… Не лишай его жизни, государь, отольются тебе его слезы невинного сидельца в темнице…

– Вот как ты заговорил – намеками, иносказаниями с угрозами… – взвился Василий Иванович. – Судьба царевича дороже судьбы государства первому боярину Руси! Наконец-то я поймал тебя на слове…

– Я так не говорил… – жалко, упавшим голосом промямлил бравый воевода Холмский, моментально сникнув, посерев лицом.

– …Не говорил, так подумал… – Жестко отрезал Василий Иванович. – Все вы так из боярской знати – не говорите вслух, а по углам шушукаетесь против своего законного государя. Только ваш государь не кровопийца, как… – Он хотел сказать, «как покойный батюшка», но вовремя осекся. – По-другому править хочу – без расправ и жестокостей… Только мне с родовитым боярством тяжело… Неужто не видишь, Василий, что тяжело мне дается сталкивать из первых боярских рядов известные фамилии и подчинять их порядку…

– Меня первым решил столкнуть, государь? – с угрозой в голосе спросил Холмский.

Василий с непроницаемым лицом царственным жестом дал понять первому боярину, что не вник в суть его жалкого ничтожного вопроса, а угроз боярских и намеков на нечто он давно не боится.

– Ради спокойствия и порядка в государстве… – Василий Иванович возвысил до небес свой звонкий голос. – …не буду щадить даже самых близких и родных. Только наказание будет их не кровавое, а милостивое… К ближайшим родичам, даже к братьям родным, когда попираются интересы государства, при малейшем столкновении, буду относиться с обычной суровостью и беспощадностью московских князей, но с подобающей милостью и без излишнего жестокосердия… Никто и никогда не назовет меня государем из кровопийц…

– …Даже по смерти в заключении царевича Дмитрия?. – осмелился сказать, твердо посмотрев Василию в глаза Холмский.

– Даже! – спокойно отрезал Василий Иванович, выдержав ненавидящий взгляд своего шурина.

Тот закрыл рукой глаза, поняв безнадежность положения царевича, да и свое тоже. Долго собирался с мыслями, прежде чем сказать важные последние слова, на которые не решился при других обстоятельствах.

– Я ведь догадываюсь, государь, почему сейчас самое время разделаться с царевичем Дмитрием, – сказал, тяжело вздохнув, Холмский. – Да и со мной тоже… Князь-изменник Михаил Глинский тебе руки развязал…

– Это уже интересно… – осклабился Василий Иванович. – Продолжай, продолжай, Василий, не теряй мысли…

– Не потеряю… Не беспокойся о моих мыслях, государь… Отравление твоего шурина, короля Александра, руками доктора, как его, Балинского, что ли… Наслышан я однако про злокозненного Балинского, за которым стояли Михаил Глинский и вся иудейская партия литовских изгнанников, выгодно оказалось как новому королю Сигизмунду, пришедшему через смерть брата к власти, так и всем литовским иудеям…

– Продолжай, продолжай… – тихо молвил Василий, видя, что Холмский немного замешкался. – Говори, как на духу, не бойся…

Тот вытер испарину со лба и, сгорбившись с потухшими глазами, надтреснутым голосом продолжил:

– А я и не боюсь… Иудеи оказались удовлетворены своим положением по возвращении из Польши со всех уголков Европы в Литву… Раньше они готовы были в русские земли, в Москву податься, во время своего изгнания из Литвы Александром, стань после государя Ивана Васильевича царевич Дмитрий царем Московским… А теперь им и в Литве сладко живется, все их привилегии Сигизмунд подтвердил, новые готов дать, чтобы их союзником сделать и через них на свою сторону хана Менгли-Гирея перетащить… Вот так-то, государь… Но и это не вся правда… Ты хочешь опалу на первого своего боярина наложить не только за то, что он ратовал за освобождение царевича Дмитрия… Теперь тебе никто уже не помешает его судьбой по своему распорядиться… Есть еще одна тайна государственная, в которую меня твой батюшка посвятил, и она пугает тебя тем, что всплыть может… Только твой первый боярин не из болтливых…

– Ты на что намекаешь, Василий?

– А на то, государь… – Холмский не отвел глаз от бешенного ненавидящего взгляда великого князя и продолжил с достоинством и выдержкой обреченного на скорую опалу. – …Что хочу напомнить тебе, как ты с матушкой Софьей выбили великое княжение из рук твоего батюшки Ивана Васильевича… Когда при еще не опальных царевиче Дмитрии, венчанном два года тому назад на царство шапкой Мономаха, и великой княгине Елене Стефановне, ты удумал по подсказке своей матушки бежать в Вязьму на границу с Литвой и недвусмысленно шантажировать отца-государя, что можешь отъехать в Вильну к королю Александру…

– Не было такого… – рявкнул взбешенный Василий Иванович. – Не было такого, боярин…

– Как не было?.. – улыбнулся, нащупав слабое место внутри государя, Холмский. И как бы понимающе, подмигнул лукаво ему левым глазом, мол, недаром же его отец Иван Васильевич вынужден был посвятить в государственную тайну особой важности недавно назначенного главу боярской думы.

– Не было, не было… – повторял, как заведенный, государь. – …Не было… Не оговоришь…

У Василия потемнело в глазах только от одной мысли, что сейчас ему, русскому государю придется выслушать всё от человека, судьба которого уже решена, от опального первого боярина – и это будет правда…

– Как не было, государь, – уже без улыбки повторил Холмский, – когда твой батюшка самолично со мной советовался, как со своим сыном-беглецом поступать. Ведь твоя матушка государыня Софья во время твоего бегства на литовскую границу в Вязьму Ивану Васильевичу ультиматум предъявила. Либо удовлетворение всех, по ее мнению законных, политических притязаний сына Василия на московский престол, с низвержением царевича Дмитрия, либо отъезд сына к королю Александру с громким международным скандалом, когда на голову московского государя обрушатся все шишки и упреки из-за границы, от императорских дворов, греческой и латинской церквей одновременно. А куда государю Ивану деваться, когда у него договоренности с князьями Стародубским и Шемячичем, готовыми отъехать от короля в Москву, достигнуты… Что им задний ход давать ради взбалмошного сына, пошедшего на отчаянный шаг… То-то же в Литве, на всем западе обрадовались бы: сын московского государя и Деспины Софьи, известной во всем православном и католическом мире, отъехал из Москвы… Ведь с твоим бегством у государя Ивана Васильевича не оставалось тогда, в преддверии отъезда из Литвы Стародубского и Шемячича никакого пространства для политического маневра… Вот и пришлось государю Ивану жертвовать царевичем Дмитрием, невесткой Еленой Волошанкой, добрым отношением с ее отцом Стефаном Молдавским ради того, чтобы Москва укрепилась уделами Стародубского и Шемячича в великом противостоянии с латинской Литвой… Лишь низложения царевича Дмитрия требовала Деспина от мужа, чтобы ее сын-беглец вернулся… Вот и советовался несчастный государь в своих тяжких думах со своим первым боярином Холмским, зная, что тот всегда держал сторону венчанного шапкой Мономаха царевича… А что я мог посоветовать твоему батюшке?.. Он мне – иди на Вязьму и силой возврати негодника Василия! А я говорю – все равно не успею, сбежит, ищи ветра в поле… Договорились до того, что низвергать царевича Дмитрия в такой напряженный момент нельзя, надо убедить Деспину Софью вернуть своего старшего сына в Москву в обмен на обещание «благословить его на великое княжество Московское и учинить его всея Руси самодержцем». А низвержение царевича Дмитрия с его матерью и триумф Деспины Софьи с сыном состоялись только тогда, когда к повязанному клятвой государю беглый сын вернулся, и когда окончательно стало ясно, что Литва и Ливонский орден проигрывают войну Москве, на стороне которой выступили Стародубский и Шемячич. А если бы его сын Василий, покинувший Москву якобы из-за угрозы жизни и заговоров бояр против него, не вернулся к отцу, то все могло бы обернуться прахом, и верность государю Ивану новых союзников Стародубского, Шемячича, Бельского, и скорая победа Москвы в войне. Вот так-то государь Василий Иванович, долго я хранил эту тайну государственную, как твой батюшка требовал привести тебя, беглеца московского, на аркане в столицу и судить за измену Руси… А я твоего батюшку разубедил, дал возможность Деспине Софье клятвами повязать государя ради благополучия государства… Только это государственное благополучие на поверку обернулось тем, что вскоре Иван Васильевич склонился в сторону сына-беглеца, а честнейших царевича Дмитрия и его мать Елену Волошанку приказал по наущению Деспины взять под стражу и «от того дни не велел их поминать в октениях и литиях, не нарицать великим князем Дмитрия-внука, а посадить их за приставы».

Холмский бросил взгляд из-под насупленных бровей на своего государя, но тот только жалко протянул:

– А-а-а… – Василий странно поглядел на Холмского, как будто своим жалким мычанием приглашал того продолжать, не останавливаться. Он побледнел и морщился, как от сердечной боли.

Холмский безнадежно махнул рукой и отвернулся, чтобы не видеть выражение муки и тоски на лице государя. Знал, что такие его речи никому не понравятся, но что поделаешь, правда всегда горька. Голос его приобрел горькие нотки:

– Эх ма, на Руси жизни и судьбе человека любого звания – копейка… Всю тверскую династическую ветвь сгубили… Вот потому и мучился перед смертью твой батюшка-государь – и за отравленную первую супругу Марию, и за залеченного сына Ивана Младого, и за брошенного в темницу невинного внука… А ведь он великий государь Московский, первый из первых Иван Великий… – Уже шепотом, еле слышно, чтобы не дошло до ушей Василия Ивановича, Холмский прошелестел одними губами. – …Небесное мщение покарало твою матушку Софью… Сама отравляла своих династических соперников, чужими руками, разумеется, и Марию Тверскую, и Ивана Младого… Да только и ее отравили тайные иудеи с тверскими мстителями… Круг замкнулся… Только сыну ее, московскому государю Василию нечего страшится… Тайные иудеи удовлетворены убийством Александра и милостью к ним Сигизмунда… А вот деткам государя Василия поостеречься надо, жене твоей тоже… – Холмский уже бредил, но последние слова произнес четко и с вызовом. – Не простишь ты мне, государь, что попытался я вопреки всем обстоятельствам заступиться за царевича Дмитрия, спасти его… А еще не простишь потому, что про твой заговор с Деспиной Софьей напомнил и про твое бегство в Вязьму и выламывание рук батюшке Иван Васильевичу, чтобы великое княжение Московское получить и на трон взойти вместо венчанного на царство твоего племянника, невинного смельчака Дмитрия-внука…

Воцарилась напряженная тишина. Побелевший лицом Холмский сидел не шелохнувшись с закрытыми глазами. Василий Иванович поморщился, отдавшись с нескрываемым ужасом своим мыслям:

«А ведь как тонко уколол меня боярин пред опалой… Знал ведь, что не прощу ему его заступничества за племянника… Так он соображения династического характера на второй план отодвинул… Укорил заговором против царевича и его матери… Зло укорил позорным бегством моим в Вязьму, когда мы с матушкой якобы шантажировали государя, выломали ему руки… Никто мне в глаза такое не говорил… Мало вообще кто знал об этом… Отец постарался самолично замять это неблаговидное для престола дело, которое могло всплыть за границей на радость врагам и недругом… А Холмский напоследок взял и по глазам меня хлестнул страшной правдой… Вот пусть с этой правдой и отправляется на Белоозеро… Какой правдолюбец выискался…»

Василий Иванович с недоумением глядел на своего бывшего первого боярина и попытался вспомнить и понять темное, зловещее для престола место в его речах. Но вскоре только раздраженно махнул рукой, давая понять опальному боярину, что их последний разговор с глазу на глаз закончен. Василий Иванович напоследок не удостоил Холмского каким-то значительным словом. Махнул только рукой, мол, проваливай, за дверями государевой палаты тобой займутся люди, знающие, как распорядиться судьбой опального первого боярина.

Холмский опустил голову и вышел из государевой палаты, зная одно, что он обязан был смело и нелицеприятно сказать государю то, что сказал и что его начавшаяся с сего момента боярская опала лишь начало конца династического соперника царевича Дмитрия, на царство венчанного, да развенчанного.

Откуда было знать провожавшего тяжелым ненавидящим взглядом боярина опального государю Василию Ивановичу, что многие пророчества Холмского, отправляющегося в ссылку в Белоозеро, насчет мстительной цепочки отравлений в государевом роде сбудутся… Откуда было знать государю о хитросплетениях собственной судьбы с событиями последних военных лет. Что маленькая дочка Елена брата обласканного Михаила Львовича Глинского, Василия Львовича, оказавшаяся с семейством беглецов в Москве, станет его второй женой после его «греховного развода» с бездетной Соломонией… Что впереди измена московскому союзнику хана Менгли-Гирея… Неужели только для династического брака своей племянницы и разрыва Крыма и Москвы стоило мятежному и коварному Глинскому травить руками иудеев ненавидимого ими короля Александра и начинать свое восстание против Сигизмунда, заставить короля пойти на союз с крымчаками, и бежать со всем своим семейством из родового Турова в Москву?..

Откуда было знать государю в том 1508 году низвержения и ареста Холмского, что опальному боярину в заключении придется испить чашу страданий до дна. Что через два года после смерти в 1524 году бывшего первого московского боярина в белоозерской тюрьме, куда был заточен Василий Холмский, 47-летний государь Василий вступит во второй брак с племянницей Михаила Глинского, 21-летней Еленой Васильевной. Много чего случится за время ареста и тюрьмы сначала Василия Холмского, а потом и князя Михаила. Молодая жена государя уже не сможет спасти умершего за два года до ее брака абсолютно безвинного, мужественного и честного Василия Холмского. Зато через год выхлопочет свободу своему дяде, запрятанного туда государем, за поручительством многих бояр, обязавшихся, в случае нового бегства князя Михаила в Литву, заплатить в казну пять тысяч рублей.

Сразу же за заключением в тюрьму Василия Холмского настал черед уничтожения династического соперника государя Василия Ивановича, царевича Дмитрия-внука…

Многие летописцы и историки пропустили любопытную фактологическую цепочку: смерть Дмитрия-внука стала возможной только после бегства в Москву Михаила Глинского, приложившего руку к отравлению короля Александра, после проиудейских грамот и указов нового короля Сигизмунда, вернувшего иудеев в Литву, и низложения, опалы защитника царевича Василия Холмского государем Василием.

Зато в русской истории остался достоверный факт, что завещание Ивана Великого, в котором его старший сын от Деспины Софьи Василий объявлен законным наследником монархии, сохранилось только в списке…

Подлинник завещания никем не обнаружен, на основании чего можно сделать вывод, что княжья воля Ивана Великого не была исполнена полностью. Но была ли воля Ивана Великого оставить престол или дать какие-то княжьи права Дмитрию-внуку, который когда-то уже был им коронован, а после свержен с престола интригами Деспины и Василия с их воинственной партией?..

Если бы княжья воля на то была изложена в завещании Ивана Великого, то вряд ли Василию так легко удалось заключить племянника в темницу. Летописцы и историки расходятся в оценках жестокости или относительной мягкости государя Василия, обрекшего племянника на почти четырехлетнее заточение. Многие утверждают, что Василий не любил нарочито бесполезной жестокости. Не исключено, что в Архангельской и других летописях есть невольное преувеличение относительно заточения Василием племянника, когда писалось, что он «…сокрыл от людей, от света солнечного, в мрачной палате, посадил в железа и полату тесну».

Но очевидно, что спокойная и жестокая предусмотрительность Василия проявилась в другом. Венчанный на царство шапкой Мономаха и поверженный в ходе придворных интриг Дмитрий-внук, как и его защитник Василий Холмский, были обречен на погибель Василием, чтобы не началась новая московская смута.

Обстоятельства смерти Дмитрия-внука 14 февраля 1509 года абсолютно неясны и туманны до предела, когда в сплошно тумане ничего не видны. На основании слухов, ходивших в то время по Москве, ряд князей (Андрей Курбский в их числе) и поздних историков были убеждены, что Дмитрия-внука задушили в тюрьме по приказу Василия сразу же после опалы и ссылки на Белоозеро его защитника Василия Холмского.

Посланник при московском дворе императора Максимилиана Герберштейн писал через десять лет поле гибели царевича о том, что Дмитрий умер от холода-голода, или задохнулся от дыма. Его гибель в полном расцвете 25 и лет – это смерть безвинной жертвы политики единого централизованного Русского государства, возвратившая Дмитрию прежние отнятые у него царские права. У царевича и его матери, великой княгини Елены Волошанки была своя многочисленная партия «в поддержку исконной тверской династической ветви», многие члены которой были уничтожены или низложены, как Василий Холмский, именно за ярую поддержку Дмитрия-внука после смерти простившего его деда Ивана Великого. Но ведь за убитого царевича Дмитрия Ивановича сторонники тверской династической ветви Ивана Младого и иудейской партии Елены Волошанки будут мстить всем Московским Рюриковичам – до их полного уничтожения…

Москва увидела бывшего соправителя Ивана Васильевича, великого князя Московского, лежащего на великолепном одре, торжественно отпетого и похороненного в храме св. Михаила рядом со славным дедом Иваном Великим…

Но вот что многих горожан потрясло: в ходе этих пышных похорон и после их все оплакивавшие юного несчастного князя узнали о благочестивом завещании Дмитрия, написанным в темнице в присутствии духовника и князя Хованского. Исчислив все свое достояние: драгоценности, жемчуг, злато, серебро (более десяти пудов), данные ему Василием вместо престола и свободы, Дмитрий отказывается им распоряжаться, а желает единственно, чтобы принадлежащие ему земли были отданы монастырям, все его крепостные слуги были освобождены, купленные им деревни были безвозмездно возвращены прежним владельцам. Даже в этом завещании, повинуясь горькой судьбе, но не забывая своих великокняжеских прав, он просит злодея дядю без унижения, проявляя доброту своего сердца и милость к сирым и нуждающимся.

На этих поистине царских похоронах Дмитрия-внука, последнего умерщвленного представителя тверской династической ветви – Мария Борисовна Тверская, Иван Иванович Младой, Дмитрий Иванович – витал дух грядущего возмездия византийской династической ветви, когда мститель из другого мира через многие-многие десятилетия мог добраться до детей и внуков государя Василия, как уже дотянулся до его отравленной матери и самой отравительницы Деспины Софьи.