Читать книгу У истоков Третьего Рима - Александр Бубенников - Страница 6

Псковский летописец горько печалился:

«…Так погибла слава Пскова… Мы одни остались – смотрели на землю, а она не расступилась; смотрели на небо – нельзя было лететь вверх без крыльев…»

Чувства псковитян при присоединении к Москве вечевого города, поддавшегося напору Василия, отражены в поэтическом «Плаче о городе Пскове». Неизвестный автор «Плача» писал:

«О, великий Псков, знаменитый среди городов, почему ты скорбишь, почему ты плачешь?

– Как же мне не скорбеть, не плакать? Многокрылый орел со многими когтями налетел на меня. Бог позволил ему, в наказанье за наши грехи, вырвать из меня Ливанский кедр (то есть «мою силу»), оставить нашу землю опустошенной, разрушить наш город, взять в плен наших людей, разорить наши рынки и отправить наших отцов и нашу родню в дальние земли, где никто из них не был раньше».

Некоторые из экзальтированных псковитян рассматривали потерю вечевым Псковом свободы как страшную катастрофу, равновеликую предупреждению о приближении прихода на Русскую Землю Антихриста.

В одной из редакций Псковской летописи потрясенный падением Пскова летописец дает по своему знаменательное толкование основополагающего положения Откровения Иоанна Богослова («Откровение», 17;10-11):

«И семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел, и когда придет, не долго ему быть. И зверь, который был, и которого нет, есть восьмой, и из числа семи, и пойдет в погибель».

Псковский летописец поясняет: «…на Руси шестое царство называется Скифией. Оно есть шестое, а затем приходит седьмое; а восьмое – это Антихрист… Увы! Да избавит нас Господь наш Иисус Христос от зла и вечной муки и дарует нам вечное блаженство…»

Псковский летописец считал представителем седьмого царства, то есть предшественником Антихриста, государя, Василия Ивановича, сгубившего нереализованного шестого царя Русского и Иудейского, царевича Дмитрия-внука, также предсказанного… А восьмой будет Антихрист…

В то время Василий еще не решался разводиться со своей первой бесплодной женой Соломонией, но именно в Псковской летописи приведено описание одной из его поездок по Северной Руси на псковской земле. Там живо и сочно описано, как страшный для псковитян и несчастный в личной жизни Василий увидел птичье гнездо на дереве над дорогой и печально произнес:

«Люте (т. е. беда) мне, кому уподоблюся аз; не уподобихся ни ко птицам небесным, яко птицы небесныи плодовиты суть, ни зверем земным, яко звери земнии плодовити суть, не уподобихся аз никому же, ни водам, яко же воды сиа плодовити суть, волны бо их утешающа и рыбы их глумящеся…». Затем согласно летописи Василий посмотрел вниз на землю и воскликнул: «Господи! Не уподобихся аз ни земле сеи, яко земля приносит плоды своя на всяко время, и тя благословлять, господи!»

А кто же станет восьмым царем, Антихристом?.. Для этого дано было сбежать в Москву литовскому храбрецу и авантюристу Михаилу Глинскому со всем своим семейством, в котором уже пожилому по тем временам «седьмому» государю Василию достанется невеста и жена Елена Глинская, родившая Василию «восьмого» царя Ивана Васильевича, для кого «Грозного», для кого «Мучителя»… Не надо бы седьмому государю Василию убивать шестого, царевича Дмитрия Ивановича, тогда бы и седьмого и восьмого царей не было, с приходом Антихриста на землю Русскую…

Василий пробыл в Пскове чуть меньше месяца и написал здесь свою новую «охранную» грамоту, которую обещал простолюдинам во время ареста и ссылки обижавших их знатных псковских вельмож. Канонический текст грамоты не сохранился, но согласно рассказу современного псковского летописца суть грамоты заключалась в отмене старых вечевых псковских законов и введении новых московских – государевых. Главное, в грамоте были даны достаточно определенные и твердые гарантии псковским налогоплательщикам, поскольку в ней устанавливался точный размер платежей, а назначенные государем соответствующие чиновники должны были придерживаться указанной нормы и не имели права требовать платежей в казну больше предписанного.

О двух назначенных наместниках государя и двух дьяках (одним из которых был Мисюрь-Минухин, при том, что в городе был размещен «устрашающий» гарнизон из тысячи «боярских сынов» и пятисот новгородских пищальников), поставленных править Псковом и проводить безжалостную политику во имя полного подчинения псковитян центру в псковской летописи сказано: «И эти наместники, и их чиновники выпили много псковской крови».

Летописец печалился своим современникам и потомкам, что когда гражданам бывшего вольного вечевого города поначалу приходилось туго из-за незнания новых московских законов и порядков. Когда псковитяне жаловались на непосильные штрафы, притеснения и аресты, веселые московские чиновники им насмешливо отвечали: «Уймитесь! Это же ваша новая грамота работает на вас». Согласно тому же псковскому летописцу, большинство иностранцев, нашедших свой дом во Пскове, вынуждены были бежать на родную землю. «Остались одни псковитяне. Куда они могли уйти? Земля не разверзалась под ними, и улететь они, как перелетные птицы, с нее не могли…»

В то печальное время псковитянам было бесполезно искать помощи к архиепископу Новгородскому, в чьей епархии находился Псков. Но после низложения епископа Геннадия епископская кафедра пустовала. У псковитян оставался только единственный способ обратиться за помощью и спасением к высокочтимому на Псковщине, весьма образованному настоятелю Трехсвятительского Псковского Елеазарова монастыря монаху Филофею.

Тот живо откликнулся на мольбы о спасении псковитян и в своем послании посоветовал спокойно и достойно сносить свои несчастье в ненастное для Пскова время в духе христианской покорности Провидению. Он сказал, что даже святые и цари (открытый намек на Василия, погубившего любимца псковитян царевича Дмитрия Ивановича) страдали, что это неотвратимая кара Божья за прошлые грехи людей и царей, и что им следует молить Всевышнего о прощении. Мол, жалко псковитянам загубленного внука государя Ивана Великого, сына великого князя Ивана Младого и Елены Молдавской, но настало время великого княжения Василия Ивановича из победившей византийской династической ветви. А эта ветвь из Первого Рима протянулась ко Второму – Византии, – выходит, что Москва – Третий Рим с Василием Ивановичем, сыном Ивана Великого и Софьи Палеолог, на престоле русском?.. Но это пока лишь начальный вопрос-намек, который требует надлежащего разъяснения.

Заветы монаха Филофея заключены в трех живых посланиях: к псковскому дьяку Мисюрю Мунехину, «к некоему вельможе, в миру живущему», и, наконец, к самому государю Василию Ивановичу на престоле русском.

В своих посланиях монах Филофей в качестве главного своего завета впервые в русской истории обстоятельно развил легендарную теорию о Москве как о Третьем Риме, хранителе правой христианской веры. Прежде чем написать письмо в Москву Василию, только что покончившего с вечевой вольницей Пскова, Филофей советовался с ученым дьяком Мисюрь-Мунехиным, ответственным за поддержание порядка в Пскове и в то же время совестившегося беспричинной безжалостной политики нового режима: «Уймитесь, псковитяне, вы просили в жалобах на лучших людей города своей охранной грамоты государя, и вы ее получили!».

Возможно, у ученого жалостливого дьяка были свои далекие планы по улучшению положения несчастных угнетаемых псковитян, и мысли монаха Филофея упали на благодатную почву собственных размышлений Мисюрь-Минухина о исторической судьбе Руси и русского народа. Вряд ли письмо монаха псковского Елизарова монастыря попало бы в руки государя, если бы ученый дьяк не взял на себя нелегкую миссию доставить послание Филофея в кремлевский дворец, сопроводив его собственным докладом по освещаемым в письме вопросам.

Собственно, мудрый псковский монах, из локальных тактических соображений свое главное представление о покорившей Псков Москве, как о Третьем Риме, сложившемся среди духовенства и просвещенных русских людей начала XVI века, сразу после победы младшей византийской династической ветви над старшей тверской, представил в обертке трех конкретных вопросов текущей духовной и мирской жизни псковитян.

А именно, во-первых, «вдовства» пустующих новгородской кафедры и епископского престола, во-вторых, неправильного ритуала совершения многими православными из московитов и новгородцев крестного знамения (крещения) и, в-третьих, греховной содомии многих московских чиновников, притеснявших псковитян. Отдельным вопросом, более значимым для Москвы и государева двора, чем для Пскова, был вопрос о необходимости борьбы в православном государстве с лжеучением – астрологией.

И только потом, после просьбы о прощении его, черного монаха за то, что тот осмелился писать государю, шла главная подсказка Василию, что после падения Рима и Константинополя с их венценосными монархами-императорами именно великий князь Московский является законным престолонаследником двух исчезнувших царств и единственным оставшимся православным христианским правителем на грешной земле, и потому у него особые права и обязанности по отношению к православию и православному народу и духовенству.

Монах Филофей не высасывал из пальца представление о Москве как о Третьем. Риме; такие мысли уже давно сложились среди русских людей после прорыва и становления могучего Русского государства во времена славного правления Ивана Великого на почве политических и религиозных воззрений. Главенствующая мысль Филофея – преемственность наследования московскими государями христианской православной империи от византийских государей, в свою очередь унаследовавших ее от римских императоров. Такие идеи давно витали на Руси в воздухе. Только, видать, идея подхватывается и не забывается, если она изложена к месту и вовремя и тому, кому надо.

Вот сразу после присоединения Пскова (принявшего ранее власть Ивана Младого и Дмитрия-внука и отказавшему в признании власти Василия) к Москве, после установления жестокого нового режима правления московского государя Василия из победившей византийской династической ветви, и написал о Москве-Третьем Риме черный монах Филофей. Оказался вовремя и на нужном месте, чтобы его услышал русский государь Василий, обрекший перед присоединением Пскова на смерть своего династического соперника Дмитрия из старшей тверской ветви.

В своем докладе государю Василию ученый дьяк Мисюрь-Мунехин развил идею монаха Филофея, применительно к истории мировой цивилизации. Величие Римской империи, огромные размеры ее территории, вместившей многие покоренные страны и народы, высокая степень культуры и успехи романизации породили в современниках убеждение в совершенстве и незыблемости созданного порядка. Недаром образно говорилось, что Рим – это «вечный город». Христианство, восприняв от древнего языческого Рима идею единой вечной империи, дало ей дальнейшее религиозное развитие.

Новая христианская империя, как отражение царства небесного на земле, поставила себе новые религиозные задачи. Кроме того, вместо одного государя в христианской империи появились естественным образом два – светский и духовный. Причем тот и другой существовали в неразрывной связи, взаимно дополняли друг друга, будучи двумя половинами одного неделимого целого. В обновленной форме Священной Римской империи остро был поставлен вопрос – кому принадлежит право быть носителем светской и духовной власти.

И сразу же возникло разногласие: в Западной Европе таковыми признавали римского императора и папу; на греческом Востоке – византийского императора и патриарха, выразителя собора духовных лиц. Суть Западной и Восточной империй предвосхитила раскол политический и церковный, открытое противопоставление православного Востока латинскому Западу.

Таким образом, народы, исповедующие латинскую веру, восприняли мысль, что «Священная Римская Империя», с папой и императором во главе, есть настоящая законная представительница истинного царствия на земле. Народы же православные, исповедующие греческую веру, наоборот, видели в византийском императоре своего верховного главу, а в патриархе константинопольском – истинного представителя вселенской церкви.

До поры, до времени Русь Киевская, Владимирская и Московская считала себя «покорною дщерью» константинопольского патриарха, а в византийском императоре видела верховного блюстителя некой общественной правды. Константинополь стал в глазах русских как бы «Вторым Римом». Однако со времен правления деда и отца Василия Ивановича, Василия Темного и Ивана Великого во взглядах русского православного общества произошла кардинальная перемена.

Флорентийская уния 1439 года пошатнула в самом корне авторитет греческой церкви; авторитет Византии, как хранительницы заветов православия, исчезло, а с ним и право на главенство политическое. Последующее падение Константинополя, взятого и разрушенного турками-османами в 1453 году, понятое на Руси, как «Божья кара» за отпадение от истинной христианской веры, еще более укрепило новый взгляд на «Второй Рим», который погиб, подобно Первому Риму. Однако с гибелью Первого и Второго Рима еще не погибло православное царство, и верится, что ему суждено никогда не погибнуть!..

Великий Первый Рим вроде как сохранил свое физическое бытие, но утерял свою духовную сущность, будучи полонен латинянами Оплотом православия стала Византия, Второй Рим, царство неколебимой греческой веры, но и оно пало под напором турок, попало во власть «неверных». Крушение двух царств словно расчистило место для нового московского царства с правой верой – христианским православием.

Правая истина, правая вера бессмертны, как «ромейское царство нерушимое» сложившееся в эпоху императора Августа, которой относились деяния и земная жизнь Иисуса Христа, посланного на землю Господом Богом. Бог мог покарать неверных и неправых, но Он никогда не мог бы допустить уничтожить веру истинную и правую. Правая вера – вечная, неумирающая; иссякнет она – тогда и всему миру конец. Но мир после исчезновения двух сосудов Первого и Второго Рима все еще существует, и потому дважды разбитые сосуды должны быть заменен новым, чтобы воплотить вечную истину и снова дать ей государственные формы существования.

Таким новым живительным сосудом, новым Третьим Римом и является Москва, Московское государство русского православного народа. Окончательное освобождение от татаро-монгольского ига, объединение разрозненных мелких уделов в большое Московское государство, наконец, брак Ивана Великого на Деспине Софье Палеолог, племяннице и «престолонаследнице» последнего византийского императора – Деспота – подтверждали представление о праве Москвы называться Третьим Римом.

К тому же идея Москвы – Третьего Рима – неразрывно связана с принятие царского титула и византийского герба, учреждение патриаршества, возникновением и хождением в народе трех благочестивых легенд, поддерживаемых православным духовенством и московскими государями. А именно, о бармах и царском венце, полученных Владимиром Мономахом от византийского императора Константина Мономаха; о происхождении Рюрика и всех Рюриковичей от Прусса, брата римского кесаря-императора; и о белом клобуке, как символе церковной независимости (который византийский император Константин Великий вручил римскому папе Сильвестру, а преемники последнего, в сознании своего недостоинства, передали его константинопольскому патриарху; от него он перешел к новгородским владыкам, а потом к московским митрополитам).

Василию Ивановичу, старшему сыну Ивана Великого и Деспины Софьи, только что вышедшему из непримиримого династического противостояния с царевичем Дмитрием и только что присоединившего вечевой вольный Псков, как никому и никогда еще из московских государей, важна была гениальная подсказка-напоминание из Пскова монаха Филофея: первые два Рима погибли, третий не погибнет, а четвертому не бывать. Значит, его царствование и его православное царство будут счастливыми. Потому и нашел государев отклик на послание монаха-старца из псковского Елеазарова монастыря Филофея, разъясненное ему в обстоятельном докладе ученым дьяком Мисюрь-Мунехиным.

По сердцу и по душе пришлось Василию Ивановичу его новое положение, в которые его поставили монах Филофей и дьяк Мисюрь-Мунехин. Но это положение, не давая, по сути, никаких новых царских прав, накладывало новые обязанности, а также новые обязательства перед православной церковью и своими православными подданными. Православная Русь должна была хранить правую веру своих отцов и дедов и бороться с ее врагами. Василий понимал, что недаром ему отцу-государю Латинский Запад предлагал и титул императора и даже земли Византии – Второго Рима в обмен на совместный поход против турок-осман. Не клюнул на наживку латинского Запада мудрый Иван Великий. Хотя многочисленные посланники римские папы старались поднять московского государя против турок, предвосхищая мысль монаха Филофея, что русские цари – законные наследники Византии. И он, государь Василий не клюнет на наживку латинян. Со своими внутренними русскими проблемами разобраться бы по-хорошему, мир и порядок в своем русском доме бы устроить, как следует…

Потому после прочтения стройной концепции Филофея о Москве – Третьем Риме Василий вернулся к поставленным перед государем монахом других злополучных вопросов текущей псковской жизни, как, впрочем, и всего устройства Русского православного государства. Особо выделил Василий острую полемику старца Трехсвятительского Елеазарова монастыря с астрологическими предсказаниями Николая Немчина, вообще, о необходимости отвержения всех «лукавых» принципов астрологии, непримиримой борьбы со сторонниками и покровителями этого течения, размывающего фундамент стройного красивого здания православной церкви. Может, потому Василий и внимательно изучил в послании сугубо «псковские» текущие вопросы старца Елеазарова монастыря, потому что в строках о необходимости давать отпор лжеученым астрологам, а Филофей разбил в пух и прах астрологические предсказания Немчина, Василий уловил косвенный панегирик в свой адрес непримиримого борца с ересью и покровителями этой ереси при дворе, уже низложенными и загубленными им Еленой Волошанкой и Дмитрием-внуком.

После недавнего устранения своего главного династического соперника царевича Дмитрия, имя которого так или иначе, в той или иной степени было связано с замешанной на астрологии ересью жидовствующих, пришедшей в Москву из Новгорода, государю была понятна и близка забота старца об устройстве «правильной» духовной жизни Пскова, входившего в новгородскую епархию и подчинявшегося тамошнему архиепископу. Филофей в своем послании настойчиво объяснял государю, что нельзя медлить с назначением на новгородскую кафедру авторитетного деятельного епископа, ибо промедление наносит серьезный удар по единству православной церкви и сеет смуту в умах и душах верующих, процветанию ереси, интересу к лжеучениям, той же астрологии.

«Да где же я тебе найду такого твердого в правой вере епископа, соратника государя который даст отпор еретикам и заткнет за пояс в ученом споре мудреных еретиков и изощренных сторонников астрологии? – подумал Василий. – После Геннадия Новгородского, которого батюшка недаром сместил с престола, нужен еще больший авторитет, умом великий, в учености не уступающий, а лучше превосходящий всех мирских и духовных людей. Местные не годятся, поскольку повязаны тайными узами с еретиками и их тайными сообщниками, а из архиреев в других монастырских обителях и приходах у большинства кишка тонка в смысле ума, знаний, опыта, чтобы взвалить на себя немыслимый груз ответственности, проводя в новгородской епархии тонкую промосковскую православную политику… Будем смотреть, приглядываться, искать и подбирать будем из новых игуменов больших и малых монастырей… Потерпит немного «вдовство»… Не будем торопиться с мятежной новгородской епархией, руководствуясь принципом – семь раз отмерь, приглядываясь к епископским кандидатурам, да один раз отрежь…»

Василий проигнорировал просьбы и мольбы Филофея, прислать по великокняжескому выбору новгородского епископа, чтобы положить конец «вдовству» кафедре и престола. Однако Василий внимательно рассмотрел два других вопроса, имеющих непосредственное отношение к псковским церковным и наместническим делам. Государя нельзя было обвинить в непроницательном взгляде на сложившееся положение дел в Пскове, он понял тонкий намек монаха на «московский след», что именно многие московские чиновники, притеснявшие православных псковитян, неправильно крестились и были скрытыми и откровенными содомитами. В этом его убедил и доклад Мисюрь-Мунехина не только о Третьем Риме, но и о серьезности грехов государевых чиновников и необходимости устранения из Пскова этих злых и порочных людей ради проявления «великого государева милосердия» к присоединенному к Москве городу на границе со шведами и Литвой.

В своем послании Филофей тему «московских грехов» умело переводит в мысль о проявлении милосердия к простым угнетенным псковитянам: «Обрати, государь, скупость свою в щедрость и жестокость в милосердие; утешь плачущих, которые причитают и днем, и ночью, избавь угнетенных от руки угнетателей…»

Филофей мудро предостерегает государя от неправедных действий в отношении всех псковитян, которых вольно или невольно Москва лишила имущества и богатства: «Не полагайся на золоту и славу, которые достаются здесь на земле и остаются в земле. Мудрый Соломон сказал: «Назначение богатства и золота не в том, чтобы хранить их в сундуках, но в применении их для помощи нуждающимся».

И, откликнувшись на послание Филофея, проявил Василий милосердие к Пскову, удалил двух жестокосердых и корыстолюбивых наместников, заменив их достойнейшими и благожелательными людьми: прежним псковским наместником князем Петром Великим-Шестуновым и Семеном Курбским. Содокладчик Филофея дьяк Мисюрь-Мунехин взял управление Псковом в свои руки, а подчиняемые ему другие дьяки остались на своих старых должностях. Псковитяне почувствовали себя спокойней, легче, безопаснее, вздохнули свободнее в новом уже не вечевом граде; многие беглецы и уехавшие иностранцы потянулись назад – и город понемногу стал процветать… А Василий уже думал о взятии Смоленска… Смоленск должен быть стать первой знаковой вехой на пути осуществления эсхатологического поступательного проекта Москвы – Третьего Рима… Только можно ли было до конца спланировать взятие Смоленска и, тем более, построение Третьего Рима от первого кирпичика Филофея в его основание?..

Великий князь Василий не любил обдумывать подолгу своих планов, ибо не верил, что доскональные планы обязательно сбываются. По этой же причине менее всего думал, как совершить очевидное зло только для того, чтобы обрести явную выгоду себе и престолу, на который его вознесла княжья воля его отца-государя. Детальным планам и умствованиям он предпочитал плыть по воле волн и обстоятельств, только в круговерти этих волн учитывать появившиеся возможности улучшить своё положение, как, впрочем, и положение своего государства. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, складывались те или иные представления, что делать и как находить выход, и он всегда с удовлетворением отмечал, что никогда бы не предпринял шагов, которые только что предпринял, сообразуясь с советами боярской Думы и ближних дьяков, если бы он их мысленно подолгу планировал в одиночку.

Он догадывался, что плыть всю свою жизнь, всё свое правление на престоле, по воле волн и случайных обстоятельств, наверняка, опасно и ему и престолу. Инстинкт самосохранения подсказывал Василию, что буквально «из воздуха» нужно извлекать пользу для себя и престола, замечая то, чего не могли заметить самые проницательные его советники, а именно, в силу божественной природы великокняжеской власти.

Ведь сомневался же его, Василия, отец, Иван Великий, кому отдавать престол – Дмитрию или Василию? Сомневался до последних мгновений, а в итоге престол у него, Василия. И с отправлением в небытие своего главного династического соперника возникают новые сомнения после мыслей о развитии проекта Москвы – Третьего Рима. Так ли крепок, так ли неуязвим престол этого нового Третьего Рима, когда брак престолонаследника Ивана Великого по-прежнему бездетен?.. Василий пока меньше всего думал о многочисленных родных братьях, новых соперниках в престольной круговерти, но одна мысль уже давно не давала ему покоя. «Может, пример несчастного бездетного брака сестры Елены и короля Александра, приведший к скорой погибели обоих, всего лишь предтеча моего будущего бедственного положения, шаткости престола – и всё это в у самых истоков Третьего Рима… Как легко заглохнуть этому ручейку, исчезнуть истоку при самом его мыслительном зарождении… И нет, не будет Божьего промысла в развитии благочестивой идеи Третьего Рима – всё оборвется, так и не начавшись… Ибо сколько уже лет нет в браке с Соломонией сына-престолонаследника, вообще, детей нет никаких… Неужели и меня постигнет проклятье нашего рода за грехи отцов и матерей?.. Или всё же что-то произойдет – по воле волн и обстоятельств… Только человек иногда сам способен порождать полезные ему волны и обстоятельства… Только как, каким образом?..»

С такими мыслями в голове Василий в своих покоях остановил свой блуждающий взгляд на супруге. Та, от смущения зардевшись стыдливым девичьим румянцем, оглянулась на него и улыбнулась ему доброй, неяркой, беззащитной улыбкой. Василий так привык к этой кроткой доброй улыбке, так много она значила для него, что у него защемило сердце. Он подумал с легким дурманом-туманом в голове: «Такая у неё добрая душа, такое ласковое сердце – никогда не скажешь, что ведь и она переживает о том, что нет у нас детей… Плывем мы вместе с ней по воле волн… И никуда не приплывём, и ни к какому берегу не престанем… И с ней не будет никогда ничего, никакого Третьего Рима не будет, при всём желании государя отбить у короля Смоленск… Взять Смоленск как гарантию осуществления проекта Третьего Рима…»

Василий привстал и привлек Соломонию к себе. Он чувствовал тепло её тела, живые токи, исходившие от её полных плеч, стана, шеи губ. У неё плавно от дыхания вздымалась высокая грудь, но Василий смущенно заметил про себя, что прелесть её полного тела под легкими одеждами уже не привлекает его и ничуть не возбуждает, как прежде. Он, чувствуя неловкость от того, что привлек её в объятья, требующих естественного продолжения схватки тел, которых не будет, молчал, и она молчала. Наконец, она не выдержала и нарушила молчание первой:

– Я знаю, о чем ты думаешь… Почему до сих пор у нас нет детей?.. Я молюсь об этом каждый день…

– Молись… – глухо ответил ей Василий. – Сильнее молись… Денно и нощно молись…

– И ты молись…

– И я буду молиться… Только об одном прошу…

– О чем, милый?..

– Не обращайся к ворожеям и колдунам…

Она вспыхнула. Она уже мысленно обращалась к ним. Всё собиралась и никак не могла решиться отнести к ним порты супруга в его отсутствие.

– Не буду обращаться, милый… – она всхлипнула и срывающимся голоском пролепетала. – …Никогда…

– Вот и хорошо… А теперь идем спать… – Василий нежно вытер с её щек слезы. – Утро вечера мудренее… Я только и думаю сейчас о Смоленске… Как нам отбить его у короля…

– А я думала, что думаешь о нашем сыне… – выдохнула тихо Соломония и забилась в бесшумных рыданиях на груди у государя…

– Сначала о Смоленске, а потом уж и престолонаследнике… – утешил её Василий. – Всему свое время…

– Ты меня не разлюбил?

– Ну, что ты – о чем ты?.. Мы с тобой перед Богом повенчаны…

– Да, милый, перед Господом Богом… У нас перед ним есть обязанность…

– Какая обязанность? – удивленно спросил, позевывая, Василий.

– Как какая? Любить и жалеть друг друга…

«А я то думал наша главная обязанность перед Господом Бога, – раздраженно подумал Василий, – подарить наследника престола… Это вдвоём… А мне еще Смоленск взять и Третий Рим заложить после взятия Смоленска». Сказал жёстко, даже жестоео, как отрезал:

– Сейчас все мои помыслы только о Смоленске… Иди к себе… Не до тебя… Мне надо еще многое обдумать перед сном…

– Хорошо, милый, я тебя буду ждать… Всегда буду ждать…

И уже с жесткими металлическими нотками Василий добавил, освобождаясь от теплых рук Соломонии:

– Что бы ни было, во время моего отсутствия в смоленском походе, не смей обращаться к ворожеям – слышишь?..

Она обязана была ответить государю, но ничего не ответила. Только горько вздохнула.