Читать книгу Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг. - Александр Булгаков - Страница 4

Александр Клагенфурт, 16 апреля 1803 года

В Сен-Вейте какая встреча! Бедный русский солдат без ноги, которую у него оторвало в Швейцарии; его ведут в Вену, а оттуда он будет стараться дойти до своей отчизны. Я ему дал денег и записочку к тебе, так, когда явится, не оставь его; более ничего тебе не говорю, прочее он сам тебе расскажет. Приключения с нами, как ты видишь, часто, часто случаются. Мы здесь думаем кое-что поесть; Антоша [итальянец, камердинер А.Я.Булгакова] в том настоит не от того, что есть хочется, но влюбился в немочку, от которой получил уже славного трюха, но сие его не обескураживает. Я свою собачку назвал «бибишкой», и она от меня ни на шаг не отходит. При всей моей грусти не могу я не смеяться, глядя на Антошу; жаль, что нет здесь Гришака: он был лопнул со смеху.

Александр Венеция, 18 апреля 1803 года

Здравствуй, любезный брат. Я теперь на площади Св. Марка в кофейне «Конкордия», и покуда не дадут нам позавтракать, напишу тебе все, что успею и что на ум придет.

Я, правду сказать, и не думал быть в Венеции, но, приехав в Местре и узнав, что только час езды сюда, не утерпел не посмотреть чудного сего города. Другого имени, по моему мнению, он не заслуживает. Еще более нечистоты, чем в Неаполе. Дорогой все, слава Богу, шло хорошо, только около Понтиебы не везде были лошади. У Антония проказы с курьером, которые очень меня веселят. Последний спал, выставив из коляски ноги, и потерял сапог. Антоний тоже так раз заснул, что упал совсем с козел. Нищие не дают мне покоя, мешают к тебе писать. Получил ли ты мои два письма, из Фриула и Клагенфурта? Я теперь еду день и ночь; в Риме хочется помешкать ради самого города, ради Карпова и некоторых покупок. Куда теперь спешить, и бог знает, буду ли иметь удобнейший случай видеть лучшие города Италии. Гагарины, я думаю, уже уехали; поминали ли они меня, говорила ли княгиня обо мне? Я очень нетерпеливо жду писем твоих, но бог знает, когда дождусь удовольствия сего.

Александр Рим, 16 апреля 1803 года

Приезжаю сюда, стал у Карпова; сей в тот же день получил от канцлера письмо, уведомляющее его о назначении его к неапольскому посту и что вслед за сим присылают его инструкции, аккредитование и проч. Карпов просил меня подождать до следующей почты, по которой ожидал обещанные бумаги, и два дня после хотел ехать в Неаполь и меня с собою взять. Я на это согласился, тем более, что Кассини не было в Риме, и он приезжает только в почтовые дни, а как ты знаешь, я имел от графа письмо к нему, которое не хотел поверить чужим рукам.

Почта пришла, Карпов ничего не получил, и я завтра дуну в Неаполь; о всем вышеописанном уведомил я Леонтьева по прошедшей почте. Всякий день обедаю я у Лизакевича, это бонвиван и большой хлебосол. По утрам бегаю смотреть, что есть примечательного, после обеда гуляю пешком в вилле Боргезе или по Корсо. Ввечеру в театре, который только что изряден. Нигде не видал я таких лихих женщин, как здесь. У меня чуть не дошло до авантюрки с дамою, которую всего два раза видел в театре. Вчера ввечеру возил меня Лизакевич к Торлони, это дало мне представление о здешних собраниях. Играют в карты, занимаются любовью, и ничего более, и не думают блистать остроумием, как в некоторых городах. Здесь нашел я Бальмена. Он принужден был Неаполь оставить, разгласив везде, что Актонова жена в него влюблена, что хочет с мужем развестись, чтоб выйти за него, и проч. Он это узнал; брат министра публично Бальмена стал ругать и упрекать ему дерзость его. Бальмен от всего отперся. Это много шума наделало.

Леонтьев, боясь, чтобы с Бальменом не было чего дурного, заплатил его долги и послал его к Лизакевичу. Здесь он начал делать всякие проказы, ходил в незнакомые дома, плакал, говорил, что его хотят убить, просил паспорт, чтоб уехать бог знает куда, и проч. Он совсем не тот стал: томен, печален, ни слова не говорит, со всем тем потолстел. Лизакевич хотел дать ему комнату у себя; он отказался, а нанять чем не имеет; все это на него похоже, но он жалок. Он писал в Петербург и просится назад к матери. Это и было бы лучше всего для него.

Долгоруков, брат генерал-адъютанта, зовет меня с собою в Неаполь; но он едет только через 4 дня, а мне мешкать более нельзя, я еду. Здесь тоже говорят о войне, но неопределенно.

Александр. Неаполь, 5 мая 1803 года

Здесь был я принят от всех с восклицаниями. Леонтьева так забылась, что хотела меня обнять. Он удивился, что я не более пробыл в Риме. Ежели бы я это мог предвидеть, то остался бы там еще с неделю и приехал бы сюда с Карповым или с Долгоруковым. Старая Скавронская также очень мне обрадовалась. Жаль, что милые и добрые Леонтьевы едут скоро, то есть через месяц. Пожалуй, сделай им тысячу учтивостей в Вене; у них ангельские сердца. Кстати сказать, ты можешь готовить посылочку батюшке с ними: они с радостью возьмут это на себя. Я ему тоже кое-что пошлю.

Ты не можешь поверить, с каким равнодушием я увидел Неаполь; но как скоро приблизился к Chiaie и увидел Ла Гран Бретанья, равнодушие сделалось печалью: вспомнил, кто там живал, вспомнил Вену, тебя и заплакал. Мне теперь кажется, что я в Вену совсем не ездил и год как тебя не видал. Неаполь очень будет скучен, когда уедут отсюда Леонтьевы, но еще скучнее будет ехать в Палермо, что не замедлит случиться, ежели разразится война. Нашему Фердинанду худо будет, ежели, как говорят, Бонапарт хочет его принудить заплатить папе все недоимки. Это составит важную сумму, а где ее взять? – банк здешний обанкротился. Зурло, директор или, лучше, министр финансов, судится, а между тем сидит в Кастель дель Уово. Многие банкиры, например Торлоний, имевшие суммы в банке, очень от того пострадали.

Приехав сюда, нашел я пять твоих писем, которые здесь лежали и ждали меня. В одном из них Волынского стихи, а в другом, что лучше, – батюшкино письмо № 28, которое я полагал потерянным. Я не отвечаю на письма сии: они старее Адама. Пожалуй, вперед навещай меня почаще. Я счастлив, когда читаю что-нибудь тобою и батюшкою написанное давно, а кольми паче письмо свежее; меня не надобно просить к тебе писать, и ты на меня жаловаться не можешь.

Здесь узнал я Бальменову историю подробнее. Вбил себе в голову, что миледи Актон от него с ума сходит, что хочет мужа оставить, а с ним бежать, но не довольствовался думать то: по всему городу стал разглашать. Отец ее на одном балу начал ему мыть голову при всем собрании, как он смел это выдумать, тогда как миледи даже почти не говорит с ним; он струсил и от всего отперся, но со всем тем все продолжал проказы свои; наконец дошло до того, что генерал Актон был принужден стараться, чтобы Бальмена отдалили, и Леонтьев, заплатив его долги, послал его к Лизакевичу. Что же? Оттуда вздумай он написать к генералу Актону, которому говорит: «Не принуждайте мучиться два любящие сердца; вы слишком стары, чтобы уметь любить свою жену; откажитесь от нее и уступите ее мне; составьте ее и мое счастие…» – и проч.

Один сумасшедший может писать такие чудеса, но Бальмен в полном разуме, и это увеличивает мое удивление. Он же малый умный, и кто-нибудь, верно, ему наговорил, и теперь доискиваются, но безуспешно. Мать миледи писала Бальмену письмо, в котором божилась все забыть и с ним помириться, ежели он скажет, кто его уверил, что миледи его любит, или что дало ему повод думать это; но все старания были тщетны. Он сделал в Риме общее покаяние, как те, которые в монастырь идут; обещался, кроме того, не грешить, также не смеяться даже, не жадничать, не садиться при старших себя и проч. Он стал как ягненок и почти не говорит: всю неделю не мог я добиться трех слов от него. О чудак!

Со здешним Пинием я немного в церемониях; что делать, ежели человек не по сердцу? Рихтер болен лихорадкою. Здесь есть некто молодой человек Петерсон, премилый малый; жаль, что не пришит к миссии нашей. Вот еще будет Долгоруков. Какая молодежь! Здесь еще у нас молодой принц Мекленбург-Стрелицкий, брат королевы Пруссии, молодой человек, прекрасный лицом, очень вежливый и хорошо воспитанный. Я вчера с ним познакомился; жаль, что едет в Палермо, но на малое время, и опять сюда воротится. Вот все здешние новости. Не много, как видишь. Мне Леонтьев сказал, что на сих днях едет курьер через Вену в Петербург, и я пишу сие письмо заранее; что сделано, то сделано, а у меня есть с десяток писем на совести.

Александр. Неаполь, 9 мая 1803 года

У нас теперь пропасть дела, и я все то делаю, что не успеет Леонтьев. Какие редко добрые люди он и она! Я всякий день обедаю у них или у принцессы Филипстальской, с которой они в одном доме живут. Вся наша шайка там собирается, то есть Леонтьевы, принцесса, Рихтер, Петерсон (милый малый и давно здесь путешествующий), я и некоторые другие: мы смеемся, болтаем, музицируем, играем в карты, читаем и проч. В четверг король дает в Фаворите бал для принца Мекленбург-Стрелицкого, – молодой учтивый и преблаговоспитанный человек. Он брат королевы Пруссии; ежели она на него похожа, то хороша.

Александр. Неаполь, 15 мая 1803 года

На балу все были во фраках, и очень весело. Король сидел очень задумчив и печален в греческом уборе; дама упала и заголилась, он начал хлопать, встал с места, закричал что-то по-неаполитански, смеялся и целый вечер был весел. Он такой, кажется, добрый; не дивлюсь, что народ его так любит. Между нами сказано, он едет в Палермо: но мы, как говорят, остаемся при наследном принце, который, купно с министерством, будет иметь пребывание здесь.

Вчера чуть не убили герцогиню Авеллино в Толедо; ее кучер чуть не задавил мальчика, только чур! Кучера стащили с козел, лакеи вступились за кучера. Шум. Госпожа выглянула из окошка, чтобы только посмотреть, что делается; один лазаронец ударил ее дубиною по голове, но не до смерти, да тем дело и кончилось. Экий народ! Намедни один солдат расквасил другому голову камнем у самого моего балкона. Вот наши приятные неапольские вести, а в Вене немца, пожалуй, хоть в грязь столкни, только не ругай: ни слова не скажет, разве только «да», «нет».

Александр. Неаполь, 17 мая 1803 года

Приехал Долгоруков, брат генерал-адъютанта, с которым я еще в Риме познакомился. Он едет через месяц отсюда в Сицилию и Мальту. Также здесь венский красавец, от которого, ты говорил, что… кажется, пахнет, то есть Буш.

Ни один русский более к Скавронской не ходит; вшивый один эмигрант, буффон графинин (но между нами это останется), сделал грубую невежливость Леонтьевой; муж пошел на другой день к старухе просить, чтобы она или ему отказала от дома или заставила его просить прощения. Скавронская ни туда ни сюда; говорит, что не хочет входить в это. Леонтьев ей поклонился и уверил, что его ноги более не будет у нее. Мы все, узнав, что она променяла вшивого французишку (Ладвез) на жену своего поверенного в делах, одним словом, иностранца на русского, не признаем ее за единоземку и более к ней не ходим. Сим лишилась она компании человек в 10, и те, которые ходят к ней, все ее обвиняют, и старуха не знает, как бы поладить дело.

Александр. Неаполь, 19 мая 1803 года

Прошу тебя, ради дружбы твоей, более себя поберегать. Кутай себя хорошенько, когда выходишь; заведи малину и пей ее вместо чаю; ты знаешь, как это хорошо для груди. Но чтобы письмо не походило на тетушкино, перестану говорить о лекарствах, только повторяю просьбу быть осторожнее.

Знаешь ли ты, что без твоего тулупа я бы пропал, и до самого почти Неаполя он мне очень был нужен, особливо ночью. Курьер ставит за тебя свечи перед мадоннами и очень тебя благодарит. Письмо к Леонтьевой от княгини отдано после зрелых размышлений; боялся ошибиться, но выходит, что так. Комаровского здесь нет и не бывало, а маркизшу ожидаю. Я так околдован венскими театрами, что сюда ни в один идти не хочется; на клавикордах только и играю, что пьесы из ваших опер и балетов. Теперь лафа у нас, и я сам хочу приняться за украшение наших мундиров, и для того отложил сегодня ехать во дворец, где большой публичный стол, это значит, что король будет есть один за столом, в присутствии всех тех, кто захочет прийти и убедиться, что царственные особы так же еду в рот кладут, как все другие люди. Вообрази себе, что за 30 миль от Неаполя Барбарески взяли американский фрегат со всеми, которые на нем были, между прочими один мой знакомый, г-н Шмидт. Разбойники сии, очевидно, усиливаются, а смелость их – еще более. Фрегат 18 часов защищался.

Теперь нет сомнения, что будет война. Витворт уехал из Парижа, а Андреоси тоже оставляет Лондон. Сей разрыв произошел от некоторых новых требований Англии. Приехал курьер в Париж, который привез медиацию [акт посредничества] нашего императора. Следовательно, надобно иметь Палермо в перспективе. В этом нет никакого зла: желаю видеть Сицилию, Этну, перед которой Везувий ребенок, и притом охотно побываю еще раз на море, и ежели поедем, то в большой компании. Это будет прелестно.

Александр. Неаполь, 5 июня 1803 года

Я устал смертельно. Рассуди: обедал у английского поверенного в делах, английской королевы рождение, сели обедать в 7 часов, а встали в полночь. Я не мог вытерпеть и после десерта уехал, извинясь, что почтовый день. Пили без ума, пели «Боже, спаси короля», а также во здравие нашего императора. Другой раз не так скоро меня заманят на английский обед. Все говорили только по-английски, который я не разумею. К счастью, сидел возле меня Буш, а то бы язык отнялся.

Один швед, который там обедал, уморил нас. Он прикидывался удальцом и пытался пить более, нежели англичане, кои всякую минуту заставляли его пить, находя беспрестанно различные поводы: то здоровье Карла II, то Густава Адольфа, Кристины и проч.; после у него спрашивают, любит ли он литературу. «Я? – говорит он. – До безумия». – «Ну так, значит, надо пить за здоровье манускриптов, кои развертывают в Портичи». – «Отлично», = ис тем проглотил стакан шампанского. Надобно было видеть рожу его, есть с чего лопнуть со смеха.

Война между Англией и Францией тебе, должно быть, известна. Почти в виду Неаполя крейсирует английский флот, состоящий из одиннадцати линейных кораблей и нескольких фрегатов под командою адмирала Пикертона. Английский поверенный в делах сказывал мне, что через три недели будет сюда Нельсон из Гибралтара с несколькими фрегатами и что уповательно возьмет главное начальство над флотом. Говорят, что англичане уже взяли три судна генуэзские, а сегодня слышал я, что их фрегат почти из здешнего порта увел французское судно, купеческое, нагруженное маслом. Двор здесь и, говорят, переезжает в Кастелламаре, загородный дом и городок в заливе Неапольском, который виден с моего балкона.

Александр. Неаполь, 9 июня 1803 года

Козловский, видно, все тот же: начал в твоем письме фразу и не кончил. Рим, верно, одушевит пиитические его восторги. Я заведу с ним переписку. Ему будет, верно, хорошо у Лизакевича, который бонвиван, любит, чтоб у него хорошо кушали; посуди, полюбит ли Козловского, который не заставляет себя дважды просить об этом[8].

Александр. Неаполь, 21 июня 1803 года

Мы скоро ждем сюда из Рима графиню Воронцову [Ирину Ивановну, урожденную Измайлову]; совсем не знаю, кто такая, едет из Парижа и вдова. Я слышал, что Пиний едет к родне в Пизу, но не слыхал ничего о данном ему на то позволении. Французы, говорят, сожгли уж в Абруццо деревню, коей мужики не хотели им дать съестные припасы, корм лошадям и проч.

Александр. Неаполь, 7 июля 1803 года

О Козловском Карпов хорошо говорит: его голова – это библиотека в беспорядке; он стал страшный педант, а в Риме о ином не говорит, как о Вестфальском мире.

Третьего сего месяца Леонтьевы выехали из Неаполя. Я с ними ехал до Моллоди-Гаета; там стали мы в Кастеллоне у принца Гессен-Филипстальского (мужа нашей К.), главнокомандующего Гаетой и всей провинцией. Мой фаворит принц Мекленбург-Стрелицкий также там нашелся; у нас был чудесный обед, а ввечеру бал превеселый. Славные были девушки, одна особливо – с черными глазами, к которой я притрунился: за ужином сидел возле нее и отбил ее от ее воздыхателя, одного офицера из гарнизона Гаеты. Что удивительно, все там хорошо танцуют. На другой день видел бани и могилу Цицерона. Князь сам сел на козлы, посадил нас с Рихтером в коляску и повез в Гаету, где видел я фортификации и тюрьмы, в коих более пятисот колодников; большая часть разбойники.

Александр. Неаполь, 14 июля 1803 года

Мне пишут, что Козловский бегает по развалинам, удивляется и кричит: «Чогт знает, как это сравно!» А Бальмен сделался богомольцем: только и дела, что ходит по церквам, на последние деньги покупает мадонны чудотворные и посылает в Петербург к матери. Теперь начались здесь ужины на улицах в Санта-Лючия, и множество бывает людей; но так как там очень воняет устрицами и рыбою, то я не очень часто бываю. Брат Долгорукова (который здесь) знает о дуэли и очень огорчен, однако же он не считает своего брата дурным. Здесь есть игроки в шары. Я в первый раз видел это вчера. Король там был, хлопал, кричал и смеялся. Мяч упал как раз на нос какому-то серьезному и важному парику, из которого, то есть не из парика, но из носу, пошла кровь. Жара у нас так велика, что можно выходить только к вечеру. С.Крузе скоро едет. Она намедни накормила Лихтенштейна оплеухами и драла его за волосы, а на другой день поехала с ним в Сорренто на два дня. Весело смотреть, как итальянки над ним смеются: иначе не ходит, как в мальтийском [мундире] с двумя эполетами, большим галстуком и шляпою.

Александр. Неаполь, 16 июля 1803 года

В Риме сестра Воронцовой, прекрасная Голицына; скоро ждем ее сюда. Мы вместо Скавронской бываем теперь часто все у Воронцовой, которая очень любезна. Скавронская, однако же, очень склонна на мир, и сим дело и окончится. Один дом, куда можно ходить: неприятно в оном не бывать.

Прошу тебя сообщать все новости, которые узнаешь; мы с Карповым страстно любим политику, и теперь у нас ничего нет нового, и вот отчего я и Анстету не пишу. Карапузный Антонио очень благодарит за память твою.

Карпов всякий день велит тебе писать поклон; вчера пили мы твой чай за твое здоровье. Не знаю, чем наполнить письма; прочти мое к батюшке, может быть, что найдешь, что тебе забыл сказать. Гришака-волокиту целую, а писать некогда, нечего. У нас на сих днях новый балет. Чемпилле, первая танцовщица, так мне мила, как Тургеневу Черути; она не хочет танцевать, и дельно: импресарио хотел, чтобы она в балете упала с моста сажен 8 вышины и повесилась волосами за дерево, покуда любовник придет ее освободить. Какой скот! Я его разругал.

Александр. Неаполь, 11 августа 1803 года

С Карповым я уже живу, и ты это должен знать по письмам моим. Выгоды, впрочем, нет для меня большой, то есть для кармана: платим все пополам, я не хочу быть в тягость доброму Петру Ивановичу, который человек сам небогатый. Григорию, верно, не любо будет съехать с княжеской квартиры и перейти в 3-й этаж, особливо ради прекрасной горничной. Экое счастие поповичам! Кто бы думал в запачканном архиве найти прекрасную Анну с алмазами? Вот каково быть проворным. Уж не поднес ли он наши переводы, то есть твой «Слава Негоциатору», а мои «Негоциации» и проч. Мальцевым?

Ты заставил меня смеяться. Ты учишься фехтовать, – это дело; а я взял уже уроков десяток рисования и пристращиваюсь к оному; хотел было утаить это от тебя, но к чему? Опять глупые сюрпризы. Однако ж батюшке не писал о том, и ты, пожалуй, не говори ему о сем ничего; ежели научусь, спишу сам с моего окна виды для него и тебя. Я сам очень нетерпелив знать, что значат слова батюшкины: «О мне помнят, слава Богу, в Петербурге». Жду от тебя описания путешествия в Пешт. Гришак вместе с тобою? Да что он не пишет, шутит, что ль?

У вас жара, а у нас третий день буря. Третьего дня была страшная гроза; молния упала на «Архимед», здешний военный первый корабль, и зажгла оный. Бог хотел, чтобы не было ни крошки пороху на корабле, а то, ежели бы загорелось, взорвало бы все 2000 судов, стоящих в порту. Стоило бы извержения господина Везувия; молнией убило одного матроса на английском военном судне 74-пушечном, у коего сгорела средняя мачта. В тот же день, кажется, сижу я, пишу спокойно; вдруг маленький удар землетрясения так меня испугал, что перо из рук выпало; оное было чувствительно только в малой части Неаполя, около Санта-Лючии.

Ежели ты такой охотник до политических новостей, как я, то узнаешь оные от Анстета. В Калабрии революция, взбунтовался народ и не хочет платить новые наложенные на них подати; сунулись было 50 солдат их усмирить, но народ ударил в набат, многих солдат убил, других взял в плен, а прочих разогнал. Вчера послано туда три гренадерские роты, 2 пушки, 50 человек конницы, с нужною артиллерией. Калабрийцы народ прехрабрый, и ежели захотят сделать сопротивление, то выйдет дело весьма серьезное. Французы, которые там, верно, их поощряют; их войско, говорят, будет умножено до тридцати тысяч и займет даже Неаполь.

Александр. Неаполь, 18 августа 1803 года

Ты правду говорил о человеке Козловского. Он пишет Карпову: «Пожалуйста, пошлите моего человека в Одессу, посадите его хоть в бочку с сельдями». Карпов ему отвечал: «Когда случай представится, я вам о сем сообщу, и тогда присылайте мне вашего орангутанга, я велю его упаковать и отправлю». Козловский болен, и его старик ему совершенно бесполезен; надобно и можно было это предвидеть.

Прилагаю печатный лист о бомбардировании Алжира англичанами; прочтя, отдай Анстету. Испанский посол сказывал мне, что его правительство дало повеление всем своим портам принять и учинить все нужные пособия русскому флоту, идущему из Черного моря и состоящему из одиннадцати линейных кораблей и шести фрегатов.

Александр. Неаполь, 6 сентября 1803 года

Не знаю, за что, но очень люблю венгерцев, а теперь еще более, узнав, как они оплакивают ангела усопшего, Александру Павловну. Смерть нашего дорогого Андрея нас ужасно тронула. Кто бы это подумал? Вот третий день, что образ его беспрестанно в моих глазах; куда ни пойду – в театр, гулять, – везде он со мною, и я ничем не могу прогнать печальных мыслей. Ты ничуть не как педант говоришь: конечно, нельзя собою располагать, Бог один знает, сколько всякому жить. Но кто бы подумал, что милый наш Тургенев в Вене навеки с нами простился? Жаль, брат, очень, очень. Бедный его брат Александр, который так его любит! Каково ему? Каково Андрею умереть не в руках родителей, не обнять их хоть в последний раз? Это мучительно; мой Антоний даже как шальной целый день ходил и плакал. Как и от чего умер он? Дай Бог ему царства небесного и лучшего жребия на том свете.

Полно говорить о сем несчастий, и Боже нас избави от того самих. Ежели, как ты говоришь, состоится перемена, то не Разумовского ли посадят? Тогда держи ухо востро, не мирись с ним менее как на 5000; в самом деле, он тогда тебе будет полезен, и я ранжирую себя умильно под твою высокую протекцию.

Пришедший сюда корабль из Туниса привез известие, что Барбарески с двенадцатью большими судами от двадцати четырех до тридцати шести пушек и нужным войском сбираются в сем месяце сделать высадку и нападение на Сицилию и Калабрию. Бомбардирование англичанами Алжира не подтверждается и, видно, вздор. Я хожу теперь во многие неаполитанские дома, даже позволяю себе иной раз строить куры, к двум вдруг адресовался, и они чуть меня по одиночке не прибили за плутовство.

Александр. Неаполь, 13 сентября 1803 года

На сих днях приехала сюда княгиня Голицына, то есть красавица сестра Воронцовой, которая здесь с месяц или более пробудет. Голицына прекрасна: черные власы, черные брови и черные глаза, зубы диковинные, рот, осанка прекрасны, хотя и дурно держится, только нос нехорош; одевается, говорит, смотрит – все странно и не так, как другие. Весь Неаполь о ней говорит: она похожа на принцессу моей души; все здешние красавицы от нее упали и приуныли; за всеми ними волочится Лихтенштейн, и жалко смотреть, как над ним смеются, а он не чувствует. Он добрый малый, впрочем, не много думает об себе; ты знаешь, как он говорит носом и смешно; намедни в театре из одного этажа в другой начал не знаю что-то кричать; все обернулись, чтоб видеть это чудо. Он едет с Долгоруковым (редкий малый) и одним французом, очень любезным, месье Декуром, известным в революции под именем Мезонфора, в Сицилию; хотят только видеть чудо св. Януария, а потом отправятся.

Александр. Неаполь, 19 сентября 1803 года

Сегодня праздник св. Януария и делается чудо, разжижение крови св. Януария. Но беда, когда в какую-нибудь партию входят женщины. Уговорились все ехать смотреть это чудо. Я в Гран Бретанья явился в 8 часов: Воронцова спит, Голицына спит. Покуда встали, покуда славно позавтракали у последней, время прошло, и мы в церковь приехали, чудо сделано, кусок отверделой крови святого сам собою растаял и наполнил склянку, в которой сия кровь сохраняется, и лазаронцы, бабы и проч. гладили святого, называя его красавчиком, умницею и проч. Полагают, что св. Януарий объявил, что будет делать чудо восемь дней сряду, дабы восстановить свой кредит, который св. Антоний поколебал. Ежели правда, то завтра пойду смотреть эту церемонию, о которой так много везде говорят.

Александр. Неаполь, 3 октября 1803 года

Козловский проказит в Риме; не имея, что писать, расскажу анекдот один, с ним приключившийся. Собрание у папы. Все туда съезжаются; Козловский в шелковых чулках идет также по улицам с двумя лакеями[9], – инако он из ворот своих не выходит, говоря: один – чтоб обо мне объявлять, другой – чтобы чистить мне туфли, – приходит во дворец, входит в комнату, множество людей, видит одного кардинала, думает, что папа, подходит к нему, целует его руку, говоря: «vostra sanita» вместо «santita». Все «ха-ха-ха!» Один француз говорит ему: «Сударь, это не папа». – «А кто же?» – «Это кардинал». – «Где же папа?» – «Дальше, сударь, но его не видно». – «Выдающиеся иностранцы всегда всюду имеют доступ», – отвечает Козловский и идет далее, входит в комнату папы, сам себя рекомендует. Папа его обласкал и много с ним говорил. Козловский, говорят, ночи не спал от радости. Теперь объявил всем, что начал писать римскую историю. «Я показал план ее, – говорит он, – моему другу Шатобриану, который от него в восхищении». Шатобриан – сочинитель книги «Гений христианства» и при французской миссии в Риме.

Александр. Неаполь, 11 октября 1803 года

Бонапарт хочет мир творить, а между тем везде разбойничает: приказал, чтобы первого португальского министра не только сменили, а выгнали в 24 часа из Лиссабона, что и учинено; то же требует, чтобы учинили и с принцем де ла Паче в Испании, и, верно, исполнят. Много раз уж требовано отдаление Актона (Карпов его называет думным дьяком), и, может быть, возобновятся требования. Его величество очень печален с некоторого времени; намедни на балу не смеялся и рано изволил ретироваться. В субботу именины вашей императрицы [Марии Терезии Сицилийской], и здесь опять бал в Фаворите. Наши, русские, будут: надеюсь, что будет веселее прошедшего.

Александр. Неаполь, 1 ноября 1803 года

Княгиня Голицына потащила меня с собою в малое ее путешествие вокруг Неаполя, которое продолжалось 8 дней. Мы начали городком Кастелламаре, потом были в Сорренто, где ели славных телят, Ввело, где гробница Филангьери, писателя новых времен; в Сорренто видели дом Тассо; в Капри прожили мы три дня. Сей остров наполнен древностями, и недавно вырыли множество комнат Тибериева дворца, в землю зарытого; 23 грота, один другого чудеснее, заслуживают также внимания любопытных. Княгиня покупает паркет, найденный в одном древнем здании, он сделан из мраморов разного цвета, мозаикою. Из Капри пустились в Искию (остров), где дурное время и буря продержали нас три дня; потом видели Прочиду, Кар-де-Мизене и порт, Неронову тюрьму, Писсина амирабиле и проч., одним словом, все, что заключается примечательного в Байском заливе и городе Пуццоли.

С женщиною, как Голицына, такой вояж не мог не быть приятен. Нас было только трое: она, Рихтер и я, и мы время провели преславно, ели плотно, лазили по горам, спали крепко, по вечерам обыкновенно читали дон Метастазия. В Капри чуть я над своею головушкою не напроказил. Вообрази, что в темноте, не видя, что за мною нет ни перил, ни забора, а вместо того пропасть, начал я пятить осла моего назад; он осадил, я – еще, и до того, что задние ноги его поскользнулись. Он потерял равновесие, и я с моим ослом совсем упал вниз, по крайней мере сажени четыре, по счастью – в сад не на дерево, не на камень, но на мягкую нововспаханную землю, так что ни малейшего вреда себе не причинил. Княгиня видела кувырколлегию и упала в обморок. Я, упав, только очень испугался, но, собрав тотчас силы, дабы успокоить всех, которые по темноте не могли знать, что со мною делается, побежал наверх; никто поверить не мог, как я цел остался; подлинно, Бог хотел меня спасти от неминуемого несчастья. Дома нашел я, что рука оцараплена и левая нога несколько ушиблена, но на другой день почти и следов не было. Надобно было видеть суету всех: кто кричит, что надобно мне кровь пустить, кто пластырь советует, кто спирт, но, слава Богу, без всего обошелся, зато набрался ума для переду и осторожности. Приезжаю в Пуццоли, мой Антоний на берегу почти плачет: ему сказали в Неаполе, и все почти говорили, что я плечо себе изломал; его привязанность ко мне меня, право, тронула.

История Маркова в Париже с господином Наполеоном вам, верно, известна, и вам, я чаю, прислали дерзкий бюллетень, в котором все сие описано фальшивыми и мерзкими красками. Какие-то будут сего следствия? Мы бы сим господам отвечали как должно, ежели бы знали, откуда подлинно прислано. Я думаю, что Марков, будучи умен, женирует тамошнее министерство, и что хотят избавиться от него; один он нос подымает, все его товарищи не иное что, как твари первого консула.

Третьего дня приехал сюда майор Энгельгардт; он говорит, что был в Вене, когда был великий князь Константин Павлович, и что тебя видел много раз; он путешествовал с князем Борисом Степановичем Куракиным. Их разбили воры между Болоньей и Флоренцией в горах, 14 человек на них напали; человек Энгельгардта выстрелил из двух пистолетов и за то был убит пулею, которая пролетела чрез все туловище, самого же барина прикатали до полусмерти. У Куракина отняли на 40 000, у Энгельгардта – 9000, – вот что он мне сам сказал; ежели солгал, то и я. Куракин теперь во Флоренции, шьет себе рубахи и платье, ибо все было отнято. Какова земелька? Какова наша Италия?

Всему, сказанному Энгельгардтом, я не верю, и он час от часу делается подозрительнее. Рассуди: только что приехал, сегодня уже едет опять в Рим. Зачем же сюда приезжал? Просил денег у Карпова, сей отказал натурально; говорит, что он кавалер Св. Георгия 2-го класса (каково?), что адъютант государя, что путешествует по его приказанию и на его счет. Сегодня вызывал меня почти на поединок, жаловался Карпову на меня, что я сомневаюсь в том, что он говорит. Я ему повторил, еще раз повторил ясно при Карпове, что он не может иметь Георгия 2-го класса и, верно, не имеет. Он говорит Карпову: «Господин Булгаков вчера со мною грубо разговаривал». Карпов: «Сударь, я вчера был все время со всеми вами, как же я сего не слышал?» Энгельгардт: «Вы тогда выходили». Я перебил речь, говоря: «Господин Энгельгардт, ежели я вам вчера сказал вещи неприятные, вы должны, как честный человек, прежде всего не отвечать мне в том же тоне и не приходить сегодня жаловаться на меня». Он сбился, отвечал: «Да нет, вчера, конечно, это было пустяки; но вы сказали, что я авантюрист, и мне об этом донесли». – «Кто?» – «Не могу вам этого сказать». – «Нет, сударь, вы должны это сказать, я этого требую», – сказал Карпов. Энгельгардт тут видел, что плохо дело, и сослался на слугу одного курляндца, барона Ропа, который вчера уехал, – говоря, что он это ему открыл.

Теперь я спрашиваю, какого барыша мог ждать от сего доноса человек? Меня замарать не мог он и не имел прибыли, зная, что все откроется и падет на его спину; какой же интерес имел он подслужиться Энгельгардту, которого сроду и в глаза не знает? Стало быть, все ложь; но поведение Энгельгардта не может поместиться ни в чьей голове. Приехал сюда, зачем – сам не знает, только что приехал, на другой день почти едет, и говорит, что хочет драться с бароном Ропом, потому что он виноват, а не я, который известен ему по моей фамилии, честности и проч. Не чепуха ли это все? Если бы тебе рассказать все его слова, не было бы конца.

Говорит, что приехал из Парижа, – Воронцова два года там жила и не слыхала о нем. Говорит, что 20 раз был у Бонапарта, который его ласкал очень, и что сие было помещено в газетах даже. Отец его, говорит, генерал-губернатор в Полоцке; мы показали ему в календаре, что Полоцк уездный город. Слава Богу, что мы избавляемся от такого сокровища. Я тебя обо всем предупреждаю: неравно поедет он в Вену. Он толст, мал ростом, лицо большое, рябое, говорит дурно по-французски и по-русски не очень хорошо. Я сейчас послал ему записку, требуя решительный ответ, кто именно сказал – камердинер или лакей Ропа, потому что последний остался здесь, в Неаполе, будучи его местным лакеем. Энгельгардт велел мне сказать, что сам прежде отъезда ко мне будет, и, верно, вместо того сегодня ночью улизнет. Теперь поехал к нашему агенту Манзо просить денег. Сию минуту узнал, что он уехал, и неизвестно – куда. Вот и конец комедии.

Александр. Неаполь, 8 ноября 1803 года

Мой поединок с Энгельгардтом кончился тем, что он, видно, спятя и труся Карпова, улизнул. Прочти всю историю в моем письме к батюшке; я не хотел умолчать, ибо могло бы до него дойти, и он, видя, что я все сие умалчиваю, подумал бы, что есть что-нибудь для меня неприятное. Видно, Кассини почувствовал свою ошибку, что он взял теперь в Риме Энгельгардта под караул; теперь откроется, что он за человек.

В Риме Хитров, путешествующий по комиссии императора, и сюда будет.

Александр. Неаполь, 13 ноября 1803 года

Новая моя квартира возле дома, где жил французский посол, возле Гран Бретанья, где ты бывал у Гагариных, на противолежащем берегу Позилипа, то есть мы Вилла Реале видим не в ширину, как Гагарины, но во всю длину; понимаешь ли? Местоположение славное, воздух чист. У Карпова три комнаты, у меня две, обе на улицу и море, две комнаты общие, у людей также свои; одним словом, живем мы, как цари, и занимаем весь этаж; но зато я плачу 25 дукатов, а Карпов – 45. Мой кабинет славный, уютен, и всякий угол чем-нибудь да занят: две полки книг, стол для письма, бюро с платьем, канапе для гостей, большие вольтеровы кресла, подаренные принцессой Гессенской и в кои кидаюсь, чтобы читать или спать иной раз под вечер. В другой комнате сплю, фортепианирую, чешусь и проч.

Жаль Долгорукова, генерал-адъютанта. Брат его, бывший здесь, князь Михайло Петрович, любил его очень и часто ко мне из Флоренции пишет. Предобрый малый! В последнем письме говорит мне между прочим: «Вы говорите мне о г-не Энгельгардте; как мне досадно, милый мой, что вы не угостили его хорошенькою палкою. Этот чудак представлялся мне князем Куракиным, морским офицером и кавалером креста Св. Георгия, беспрестанно говорил о своем дяде, князе Александре Куракине; да это просто-напросто мошенник». Вот подтверждение, что Энгельгардт плут; жаль подлинно, что я его не приколотил; впрочем, не было за что! Слышу, что Кассини его прижал в Риме, видя, что сделал глупость, дав ему паспорт.

Слухам о мире верить не надобно, нет сомнения, что десант состоится. Посол французский говорил мне вчера, что ждет с нетерпением курьера из Парижа. Прислание сюда главного французского генерала Монришара из ганноверской армии заставляет думать, что войска их, сие королевство занимающие, имеют какое-либо важное препоручение; но нельзя угадать, что это. Полагать не можно покушения на Сицилию, разве на Морею. Двор довольно беспокоится, войска сии переменили свои позиции в Пулии, и все их жены отправлены в северную часть Италии. Мадам Сен-Сир даже тоже оставила мужа и в Риме сказала одной приятельнице, что уехала поскорее из Неаполитанских областей, не дожидаясь там свалки. Это останется между нами; скажи, однако ж, сие Анстету, которому, может быть, написать не успею. Известно заподлинно, что в Тулоне готова к выходу эскадра, 9 военных кораблей, фрегат и проч. с народом; может быть, сия эскадра имеет какую-нибудь связь со здешними войсками.

Кассини мне пишет, что сюда в Рим будут: мать 1-го консула, Иосиф, ее сын, со вдовою мадам Леклерк, идущею замуж за принца Боргезе. Анекдот: ты знаешь, что в Риме Канова работает статую Бонапарта, представляющую его нагого с земным шаром в одной руке и шпагою в другой. Покойный лорд Бристоль, придя к Канове и рассматривая статую (тогда много говорили о десанте), сказал скульптору: «Мой милый Канова, я сделаю вам два замечания: сей земной шар, который положили вы в руку, слишком мал, чтобы содержать Англию, и потом вы сделали Бонапарту слишком маленькую задницу для человека, побывавшего в Египте и Италии».

Сегодня был у Скавронской по случаю свадьбы мамзель Жермини (ее фаворитки) с одним морским офицером, месье Превилем.

Александр. Неаполь, 6 декабря 1803 года

Ты знаешь, что здесь Протасова [камер-фрейлина Екатерины II, графиня Анна Степановна], особа пречванная; в претензии, что мы все, русские, не ходим к ней на поклон; говорит: эти господа любили графиню Воронцову и Голицыну, а меня не жалуют; беспрестанно напоминает, что была в милости Екатерины II. «Мое имя всем известно», – есть конец всех ее песен, жалуется на Ханыкова из Дрездена и проч. Племянницы не хороши и ни рыба ни мясо. Один итальянец нас очень насмешил намедни, говорит: «Это приехала мадам Прокачьов с двумя племянницами». Ты знаешь, что по-итальянски «прокачьо» – большая фура для перевоза тяжелой почты, а Протасова претолстая баба и дурна лицом. Вчера Скавронская давала ей бал, довольно было весело.