Читать книгу Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг. - Александр Булгаков - Страница 6

Александр. Неаполь, 8 января 1805 года

Третьего дня после обедни были мы все, русские, на нашем корабле. Капитан дал нам хороший завтрак, водил нас везде; слушали славных песельников, видели плясунов, как матросы обедают. Все это перенесло как будто нас в Россию, и мы все были тронуты; даже дух щей радовал нас.

Александр. Неаполь, 7 февраля 1805 года

Какая была для меня радость узнать, что ты готов ехать в Москву! Ну, милый мой и бесценный Костя, поздравляю тебя от всей души: пришла минута столь много нами желаемая. Да препроводит тебя Господь Бог в путешествии твоем! Наслаждайся удовольствием, коего три года ты был лишен. Это письмо, может быть, будешь читать в Москве, сидя в твоей тепленькой конурке или у батюшки в саду; ну, где бы то ни было, все это живее приведет тебе на память того, который к тебе пишет.

Пожалуй, опиши мне подробно путешествие твое, прием князя Чарторыжского, что будет тебе говорить, ибо верно вспомнит Анстетову[14] рекомендацию; о маменьке, как ее найдешь, о прочих знакомых, а особливо также то, что узнаешь о Татищеве и о всем, до миссии нашей касающемся, о Гагариной и о тысяче пустяков, коих теперь припомнить не могу. Из Москвы также, милый брат, навещай меня как можно чаще письмами; ты можешь себе вообразить, какой они будут для меня цены.

Я следую тебя теперь воображением, а мне кажется, что ты теперь выезжаешь в Москву, что ты у Кузнецкого моста, встречаешь множество знакомых, у коих, видя тебя, лицо переменяется от радости или удивления, всякая встреча производит волнение в твоем сердце, приближаешься к Слободе[15], сердце бьется, приезжаешь в дом, батюшка на крыльце или в своей комнате, не ожидая тебя так скоро; ты входишь в его кабинет, кидаешься ему на шею, какая минута!

Любезный брат, какое удовольствие для тебя найти отца, благословляющего тебя за хорошее твое поведение, за спокойствие, за радости, кои ты доставил ему вкушать во все время твоего отсутствия! Вкушай сии плоды: ты столь их заслуживаешь.

Ежели это письмо дойдет до тебя после свидания твоего, то послужит нежным воспоминанием счастливой той минуты, в которую совершились желания твои: ежели же прежде, то умножит, может быть, твое нетерпение. Но нет беды. Я нечувствительно предался пылкости моего воображения, а пришла охота грустить, вспомня, что не могу ни видеть, ни разделять счастья твоего. Мы здесь веселимся сколько можно, хотя и менее балов против прошлогоднешнего; редуты в С.-Карло зато гораздо веселее. Третьего дня было более 4000 масок. Я теперь большой приятель с Кауницем; он волочится за сестрой моей княгини, и дела его клеятся очень хорошо, под моим присмотром и поручительством. У нас проект теперь трактуется: все мы сядем на наш корабль и поедем гулять по Неапольскому заливу, объедем острова и поедем посмотреть Капри. Общество наше будет состоять из пяти десятков человек, всякий берет блюдо с собою.

Александр. Неаполь, 14 февраля 1805 года

Посолыие[16] пишет граф: «Милый Булгаков уехал; это меня сильно огорчает, ибо я к нему привязался, он старается», – и проч. Это должно тебе быть приятно: ты знаешь, что посол не очень щедр на комплименты подчиненным своим. Посолына уверяет, что Гриша[17] более не воротится в Вену, а Рибопьер даже вымаран из миссии вашей. Она очень грустна.

Здесь маленькая распря. Французский посол требовал, чтоб Дамаса выслали из здешнего королевства и отняли команду над армиею; не знают, как и чем сия претензия кончится. Я не делаю секрета из сего, ибо весь город о том говорит.

Линевская приехала, но я ее еще не видал. Демидова, говорят, уж в Риме и скоро будет сюда. Сегодня последний день карнавала, и я этому рад: балы у меня по горло уже. Мы с княгинею оба просим отдыха; кстати, Великий пост подходит, а я думаю говеть с Долгоруковыми, благо имеем нашего попа на корабле «Прасковея». Можно ли быть столь странною, как Головкина: поехала в Рим только за тем, чтобы провести там последние три дня карнавала, а там опять воротится. Может быть, это подложная причина, а есть другая, настоящая, которую мы не можем найти.

Александр. Неаполь, 21 февраля 1805 года

Твоя Демидова[18] отменно мне нравится: любезна, весела и, что более всего мне приятно, очень к тебе привязана. Она, Балковы[19] и Николушка живут вместе; я отменно часто у них бываю. Все здешние достопамятности очень мне известны и даже прискучили, но для них охотно все еще раз просмотрю и с ними всюду поеду в звании цицерона-чичероне. Демидова с приезда лежала больна в постели лихорадкою, теперь выздоровела и выезжает. Мы сбирались было говеть, но теперь надобно отложить попечение, ибо бедный священник нашего корабля умер на этих днях.

Александр. Неаполь, 12 марта 1805 года

Трудно мне отвыкать от старой привычки иметь всякую неделю по два письма от тебя, но как быть? Утешаюсь мыслию, что желания твои совершились и ты в России, милый и любезный брат.

Не поверишь, как я теперь приятно разделяю время между моей княгиней с Демидовою. Сия очень мне нравится, нрава открытого и предоброго сердца; я не удивляюсь нимало, что ты ее любил, и не хулю этого: заслуживает того, время с нею не видишь как проходит; вчера пришел я к ней в 10 часов вечера и до трех часов пополуночи заболтался.

Мы были все на превеселом обеде у Кауница третьего дня, а завтра вся наша шайка, и дамы также, едем в Баю и Фузаро есть устриц, в чем я вовсе не силен, ибо терпеть их не могу. Дамас на днях едет и ждет только благополучного ветра; ему дана большая лента Св. Фердинанда, и он теперь щеголяет со звездою. Посолына очень грустна: говорят, что чрез шесть недель ворочается в Вену. Я рад, что подоспела сестра Линевская в столь нужную минуту.

Александр. Неаполь, 14 марта 1805 года

Слава Богу, ты благополучно доехал до Питера; радуюсь всем оказанным тебе ласкам и посла люблю без ума. Мы видим теперь, что он не таков, каковым большая часть его полагает. Я прочел посольше, что ты пишешь о муже, и она была тронута до слез. «Вот, – сказала она, – что выигрывают, будучи таким славным мальчиком, как ваш брат». Я тебе признаюсь, что не ожидал бы таковых доказательств привязанности посла к тебе. Не оставляй ни под каким видом его миссии: кажется, нам не должно теперь сомневаться, что тебе дадут жалованье.

Благодарю за все, что пишешь о маменьке; я бы ей послал денег с отъехавшим вчера в Петербург курьером, но, по несчастью, батюшкин вексель ко мне в 500 червонцев принужден был отослать Гумпту, ибо он адресован тебе, и платеж должен сделаться тебе, в Вене, гульденами; просил Гумпта все это устроить, несмотря на твое отсутствие. Я к маменьке пишу довольно часто, но что делать с почтою, и я об ней был в беспокойствии, а в четверг получил вдруг три письма, из коих одно 17 января, каково? Татищев едет; по твоему письму везет еще двух; не знаю, что со мною будет, но надеюсь не быть ему бесполезным. Демидова говорит, что он был в нее влюблен. Она его встретит и скажет ему, что любит меня очень и что знаться с ним не будет, ежели я не буду его фаворит. Комиссии к знакомым в Петербурге не могу тебе давать: тебя теперь там нет, я думаю.

Ты говоришь, что многое говорят у вас, а не пишешь, что именно. Кто об нас представлял, коллегия ли, князь Чарторыжский или наши министры? Лучше бы, вместо чина, хорошее жалованье.

Я получил вдруг два письма от батюшки; он, кажется, намекает, что и моя очередь придет ехать в Москву, тогда в Вене погощу у тебя два раза хорошенько. Да и тебе из Москвы зачем спешить? Я воображаю, что ты воротишься к послу через Петербург. Мы время славно здесь препровождаем. Что за женщина эта Демидова, и как я ее худо судил, покуда только видом ее знал; право, заслуживает любовь хоть кого. Она была огорчена, что в письме твоем, которое принудила почти все прочесть ей, нет ни слова о ней. Она в больших ажитациях, ибо едет из Парижа вслед за нею какой-то испанец, кажется, Пиньателли, который влюблен в нее, и она не знает, как его принять после того, что было в Вене. Она очень к тебе привязана.

Все здешние достопамятности видел я сто раз, но ее долгом почел везде провожать. Вчера были мы в Казерте и до того доходились, что приехал я без ног в Неаполь от усталости. Как смеялись! Мы были пятеро: Демидова, Балкша, Томас, старый аббат-чичероне и я. Сколько раз тебя поминали!

Ко мне из Вены пишет какой-то чудак Ротиакоб, коего в глаза не знаю, и просит, чтобы я заставил тебя заплатить Беттере 100 гульденов и оные ему переслал. Что, я обер-полицмейстер, что ли? Скажу, как Демидова: «Нет, все это вздор».

Пожалуй, напиши мне, под секретом, все, что ты мог слышать в Петербурге о Карпове, особливо в княжеской канцелярии и пр. Когда будет Татищев, куда, думаешь, денется Карпов?

Александр. Неаполь, 21 марта 1805 года

Верно, увидишь Татищева в Москве. Что за люди с ним едут и какого они складу? Вообще все, до миссии нашей касающееся, должно меня интересовать натурально.

Мы делаемся теперь сиротами: в воскресенье уехала Долгорукова, в понедельник Балкша с мужем, в четверг едут Демидова и Головкина. Очень мне будет жаль Демидову, с которой я очень тесно подружился. Ее нельзя не любить, когда два раза только увидишь; жалуется, что многие ее ненавидят и завидуют ей. Сие заставило меня написать ей в Стамбул на одном листочке с тобою: «Вы милы, любезны, добры, чувствительны, у вас есть завистники; будьте еще милее, любезнее, добрее, чувствительнее, и вы их поразите, а я буду наслаждаться вашим триумфом». Не знаю, отчего в России имел я от нее такое большое отвращение, а теперь люблю ее очень. Она совершенно вбила себе в голову, что ты ее забыл, как я ни уверяю ее в противном. Она говорит о тебе: «О, теперь он днем и ночью у своей красавицы Долгоруковой. Что же он находит в этом маленьком чудовище?» Жаль мне очень, что она покидает нас; провожу ее почты три, что ни с кем не делал, кроме как с Гагариными.

Александр. Неаполь, 23 марта 1805 года

Наконец возвратился ты в Москву, и все желания твои сбылись. Я, право, был тронут всем тем, что ты мне говоришь, и мне казалось, что я стою между батюшкою и тобою, что у окошка Фавст смотрит будто на термометр, дабы не показать, что плачет, глядя на наше благополучие; у кровати Александра Петровна потупила глаза на китайца, вышитого на завесах; княгиня сидит в больших красных креслах, с платком на носу, который весь покраснел; князь Сергий говорит батюшке, смотря то на одного, то на другого: «Эх, дядюшка, да вам радоваться должно, по-смотрите-ка, какими воротились молодцами!» В эту минуту входит Биянки, кричит, всем кланяется, никто ему не отвечает. Эта картина так сильно представилась моему воображению, что я только тогда очнулся, что в Неаполе, как пришел Антонио с завтраком. Теперь узнал я, что можно быть счастливу мысленно; но как жаль, что это счастие есть одна только минута.

К нам едут опять много русских, то есть Демидова обратно на все лето с мужем (ладно!), князь Дондуков (бывший Корсаков) с женою Каньера, двое Яковлевых, Щербатов-драчун и не помню, кто еще. Балкша тоже сюда будет, а муж ее едет в Россию – проситься в Китай с посольством нашим. Правду ты говоришь, что редкость найти женщину, которая была бы достойна быть единым предметом человека. У меня с княгинею пречастые ссоры за проклятую ее страсть к игре, а ежели она не бросит играть, то я ее верно брошу, ибо не поверишь, как больно моему сердцу видеть молодую женщину, которую люблю, расстраивающую свое имение. Всякий день у нас ссора за это, и я так оной встревожен, печален, что болен даже бываю. Какая несчастная и неизлечимая страсть – карты! Какая наука для меня, и какую ненависть имею теперь к игре.

Как я рад, что наш бесценный Фавст не переменился нимало, что бы очень меня огорчило и охолодило бы сердце ко всякому чувствованию дружбы. Мне батюшка не писал о продаже деревни Азанчевскому, и не знаю, сколько душ. Дай Боже, чтобы это уменьшило долг, который столь его беспокоит и о коем он столь часто упоминает. У вас Екатерина III – Пушкина[20], а мы здесь Долгорукову так называли.

Александр. Неаполь, 18 апреля 1805 года

Поверь, брат, что охоты никакой не имею быть камер-юнкером; теперь это неважно, и, право, божусь тебе, что лучше предпочту место секретаря посольства, которое есть цель всех моих желаний. Слушай! Министры наши здесь довольно часто переменяются; при отъезде всякого я бы был поверенным в делах, а наконец, привыкши быть мною довольными и произведя меня раза четыре, сделали бы и министром тем охотнее, что двор и дела неважны. Так ли? Вот план мой: с помощью Татищева надеюсь достигнуть моего желания. Тогда дам пир, и хотя не люблю вина, но по-твоему вытяну полдюжину бокалов шампанского.

Александр. Неаполь, 2 мая 1805 года

Ей-богу, больно: пишу тебе под № 119, а ты мне на 102-й только отвечал в последний раз. Спасибо тебе, что устроил дела бедного Приклонского.

Приступим теперь к Неаполю. В нем делаются страшные проказы. По случаю отъезда Бореля могу с тобою говорить без особого риска. Не знаю, известно ли тебе о несчастном случае с Щербатовым, случае тем более досадном, что он не только задевает основы права человеческого и оскорбляет Щербатова, но отражается и на всей нашей нации. В ночь с 9-го на 10-е отряд сбиров [полицейских] с офицером явились в комнату Щербатова, арестовали его, посадили в коляску и отвезли таким манером, как злоумышленника, за пределы Неаполитанского королевства, без какого-либо предварительного согласования с Карповым. Можешь вообразить, какой эффект произвел подобный способ действий на такого ревностного русского, каков Карпов. Он обратился с очень соленой нотою, в коей потребовал быстрейшей репарации, и такой, какая бы дала ему знать, должен ли он продолжать или прекратить исполнение своих функций при сем дворе. Вчера нам наконец отвечали другою нотою, которая может считаться шедевром пошлости и в коей одна фраза уничтожает другую. Обвинения против Щербатова таковы: он не представился при дворе, у него нашли ружье, он не носил мундира, он явился в Неаполь, чтобы бросить вызов двору своею дуэлью с Саксом, коего он убил по крайней мере не по-неаполитански, то есть сзади.

Избавлю тебя от остального и спрашиваю, может ли все это позволить трактовать иностранца как злоумышленника, и без предуведомления, ни до, ни после, его министра; ибо нам все известно через одного человека в полиции. Все это приказано королевою в возмездие за высылку из Петербурга; а ты, может быть, не знаешь, что он был ее любовником. Королю сказано все это только вчера. Мы посылаем курьера в Питер и увидим, как государь это дело примет. Арестуя Щербатова, принесли ему кошелек с деньгами, чтоб заплатить долги, ежели найдутся; но он сказал офицеру, чтоб убирался и он, и тот, кто деньги прислал, что он долги, которые умеет делать, умеет и сам платить, что придет время, что все это отомстит, написал записку Гагарину и Карпову, сел в карету, и его помчали.

Не поверишь, любезный, как у меня кровью сердце заливается от подобного скаредного поступка; не должна Россия терпеть подобные дерзости от державы, которую алжирцы заставляют себя бояться. Я, право, второй день хожу как шальной. Посолына изволит защищать сей поступок; ты можешь вообразить, какой шум мы подымаем, мы, русские в душе. Неаполь стал для меня гнусен, и не вижу минуты убраться. Я так откровенно всем говорю мой образ мыслей, что, верно, дошло до знатной особы, чему я и рад, и готов на все; лучше есть русское говно, чем неапольские макароны. Записка к Гагарину была, верно, в руках здешнего двора, который будет коситься на него за дружбу Щербатова.

К маменьке через Приклонского посылаю ассигнацию, которую купил на нашем корабле у матроса. Пини наш воротился из Корфу, был в Венеции, где видел Маруци, который тебе кланяется, а дочь Бароцци большие имеет на тебя претензии.

Александр. Неаполь, 7 мая 1805 года

Я буду проситься курьером в Вену, где добрый наш посол меня несколько задержит и потом отправит в Петербург, а ежели ехать туда прямо, то когда же с тобою пожить? Дороги по Италии теперь очень верны, по крайней мере уж давно не слыхать, чтоб шалили.

Благодарю за вести московские и все твои подробности о доме нашем: от всего этого сердце бьется. Батюшка, кажется, весел и предоволен нами, пишет: «Канцлер[21] меня утешил похвалою о тебе, хвалит, да и много, все то, что ты писал во время болезни Карпова: но сие да не возгордит тебя. Обещался мне о вас обоих писать к князю Чарторыжскому. Я с ним переговорил о всем, что только может касаться до вашего будущего блага; увидим, что сделают в Петербурге, между тем радуюсь, что начальники вас за глаза знают и хвалят». Не поверишь, как сии слова меня порадовали: стоят всякого награждения.

Отгадай, кто к нам явился вдруг. Виленский знакомый, красноносый и краснощекий генерал Лассий, такой же все чудак, приехал лечиться и начал тем, что ложится в семь часов спать, обедает в час, по сю пору только мне сказал: «Бачка! Как ты, братища, вырос; приходи обедать к нам». Приехал из Рима Щербатов, да что-то невзлюбил Неаполь и едет чрез две недели, возвращаясь в Россию. Скоро будут сюда Демидовы, жду их с большим нетерпением, а Балк, кажется, раздумал ехать в Китай.

Вот три года, что я здесь, а впервой видел чудо св. Януария. Удивительно, что в церемонии сей, основанной на ослеплении и глупом суеверии народа, не наблюдается по крайней мере благопристойности. Старые бабы сидят на первых местах и ругательски ругают бедного святого за то, что мешкает, а не делает чуда; когда же зазвонит колокольчик, начинают кричать: «Bravo S. Gennaro, nostro саго, quanto piacere ci fai provare, quanto sei grazioso, amabile, quanto ti vogliamo bene»[22], – и другие подобные глупости. Какая разница в наших священных обрядах, какая у нас тишина, благолепие, благопристойность, а здесь поют кастраты, играют 200 музыкантов, иллюминация, процессии и проч.

Александр. Неаполь, 9 мая 1805 года

Я получил третьего дня письмо от батюшки, который говорит: «Вчера (29 марта) отпустил я брата в Петербург, и поплакали». Вот что он пишет: «Тебя желаю избавить от Неаполя, где нечего тебе лучшего ожидать; а я стар, дряхл и хотел бы иметь при себе которого-нибудь из вас, даже и для вашей пользы. Глаза мои, кои мне столь верно служили 60 лет без очков, начинают худо видеть, рука ослабела, голова также ненадежна. Как же мне не желать иметь при себе человека, на которого положиться могу, а где его найти, кроме одного из вас?»

Не можешь вообразить, как я на Васильчикова[23] зол. Что за фофан! Куда девались все мои письма?

Одиннадцатого сего месяца Татищева всякую минуту ждали в Триесте, так что он, может быть, прибудет сюда в конце этой недели, и тогда будут здесь три наши корабля; теперь имеем мы «Прасковею», линейный корабль и фрегат «Венус». Сегодня Пини, Николушка, Веттера едут обедать к капитану Сотланову и есть щи.

Маменька пишет, что ожидает тебя всякую минуту. Я послал ей денег с Борелем, а в этом месяце еще пошлю, ибо буду богат. Кстати: батюшка пишет, что дал тебе для меня 500 червонцев; сделай одолжение, перешли из оных 100 матушке: это всего короче и лучше, чем мне отсюда посылать вексель; из Вены удобнее и вернее можно доставить деньги в Петербург.

Все идет по-старому, с княгинею все ладно, она добрый парень, только страшная игрица, что терпеть в женщине не могу. Сегодня должны приехать Демидовы; он будет брать бани острова Пекин, а она, я чаю, амуриться с испанцем парижским, о котором она тебе, верно, говорила и который явился в Италию специально ради нее.

Александр. Неаполь, 16 мая 1805 года

Ну, брат, теперь нас занумерили, и надеюсь, все пойдет как по маслу. Все то, что князь Чарторыжский тебе говорил, очень меня обнадеживает и радует; теперь не надобно нам унывать.

Я матушке много писал о желании нашем, чтоб она переселилась в Москву: ежели там Шумлянские[24] докучают, то, по крайней мере, карману ничего не стоят, а в Питере не так с прочею роднею.

Александр. Неаполь, 9 июня 1805 года

Так и быть, умру, но Пиния не отпущу в Вену без письма к любезному и милому моему Костюше.

Это заглавие тебе покажется трагично, но успокойся. Дело в том, что я три ночи не сплю за работою, которую делаю один, – Пиний занят приготовлениями к отъезду; право, не чувствую ни рук, ни глаз. 16 больших депешных листов исшифровал для государя, да к князю Чарторыжскому еще изрядная кучка. Мне была предложена поездка, но я не хочу ехать, не видавшись с Татищевым, что ему бы показалось несколько странно или неучтиво. Как его по сие время здесь нет, то заключаю, что он заехал в Корфу.

Виленский наш знакомый[25] дал мне уверение, что стоит мне только сказать ему, когда мне хочется, то он меня отправит в Петербург, и так я с этой стороны очень покоен и уверен насчет себя. Я с ним живу очень ладно, меня любит и много хвалил и рекомендовал князю Чарторыжскому. Приглашает с ним быть на основании, как был, помнишь, при нем П.Я.У.[26] в Вильне; все это может устроиться, и с большими для меня выгодами. Это усмотрение заставляет меня не торопиться в Россию, ибо фортуна моя может быть сделана.

Александр. Неаполь, 14 июня 1805 года

Шпренгпортен сумасшедший человек и удивительные делал дурачества и проказы в Корфу. Надобно знать, что жена его уверяет беспрестанно, что брюхата, и в последний раз в переезд его из Корфу в Венецию, при страшной буре, ей будто сделалось дурно и будто она выкинула, ему показала кусок телячьей почки, в чем-то выпачканный, говоря, что это выкинутый зародыш. Он поверил и говорил всем: «Я видел сверток, которым разрешилась жена моя». Она, кажется, костромская купчиха.

Скажи, имеет ли Турчанинова с собою еще капельмейстера-итальянца, который, верно, ее где-нибудь обокрадет. Рад я, что ты с послом со дня на день лучше: ежели чуть здесь не так пойдет, то к вам турну, и давай вместе жить. Посолыиа тебе кланяется; она меня представила какой-то Коллоредо, приехавшей из Вены и которая просит передать тебе тысячу любезностей. С Демидовым я приятель; добрый малый, велел сказать батюшке, что на все его предложения соглашается, не зная даже, в чем оные состоят; желательно было, чтоб батюшка скорее меня уполномочил трактовать то дело, а я берусь выходить все то, что он хочет. Напиши тотчас батюшке обо всем этом, ибо Демидов останется здесь, кажется, на все лето. Она сию минуту приехала, и я ее еще не видал. Балкша будет позже.

О Турчаниновой это правда, что она сущая фурия; я ее сам не любил. Головкина добрая женщина, а на бедную Долгорукову, здесь бывшую, напечатали в миланских газетах преехидную сатиру, в коей, между прочим, обвиняют ее за то, что она смеет себя называть публично приятельницею неаполитанской королевы, приверженной к Англии, и проч.; одним словом, в этой сатире помещено все, что может только кольнуть самолюбие женщины, что у ней нос попугая, язык сороки, что в Париже хотела держать винную лавку, которая обанкротилась по недостатку средств.

Александр. Неаполь, 9 июля 1805 года

На той неделе, любезный брат, воротился я с Казертской ярмарки, узнав, что здесь был сигнал двух военных кораблей: я не хотел, чтоб Татищев, приехав, может быть, меня не нашел, и вышло, что очень хорошо сделал. Весь третьесегодняшний день «Крепкий» танцевал между Капри и Неаполем, ибо был почти совершенный штиль, а вчера наконец фрегат до рейда нашего дотащился. Он был еще далеко от порта, когда я поехал навстречу Дмитрию Павловичу, но как тотчас прибыл и Карпов, то я с ним много говорить не мог. Он вбежал тотчас в каюту, вынес указ о прибавке мне жалованья и сам оный прочел. Он в карантине, и мы только подъезжать к нему смеем, что очень беспокойно по причине качки.

Сегодня встал я поранее и поехал к нему. Узнав меня издали, вышел он в окошко, и я, держась за корабельную цепь, часа с два с ним разговаривал путем, ибо вчера, кроме «здравствуйте» и «до свиданья», ничего не было. Он меня так обласкал, что я не знал наконец, что отвечать. «Ваше намерение, – сказал я, – есть послать меня скоро курьером?» На это он отвечал: «Мое намерение? У меня вынудили обещание это, а я ничего столь не желаю, как чтоб вы со мною остались хотя месяца два-три». Потом много спрашивал о важных здешних особах, о чужестранных министрах, их инфлюенции, об образе жизни неапольской, о дворе и проч. и проч. С первого разу он столь на ласковую ногу себя поставил со мною, что я, кроме хорошего, ничего не предвижу. Дал мне комиссию людей ему искать, дом и проч.; взял всех, которых я ему рекомендовал.

Выйдя из карантина (удивительно, что здешний двор не дал еще давно приказания освободить фрегат от карантина под каким-либо предлогом), сойдет в трактир «Крочелла», а там переедет в бывший Скавронской дом; но вероятно, что оный не будет для него достаточен по малости и что он возьмет другой, о чем он и мне уже говорил, прибавив: «Хочу вас иметь при себе».

Ежели вздумается похитителю Франции и здешним королевством завладеть, мы куда-нибудь да денемся и поедем ежели не в Россию, то в Вену. Как ты думаешь?

Смерть бедной Гагариной[27] меня огорчила. Между радостями, которые думал найти в России, считал и ту: еще раз ее обнять. Мы, как бешеные, друг друга любили, и я с нею провел здесь 8 месяцев, наиприятнейших в свете. Без ее малодушия умерла бы она моею. Дай ей Бог царства небесного!

Благодарю любезного Званцева за приписку; приятно мне будет обнять столь старинного приятеля и товарища.

Александр. Неаполь, 18 июля 1805 года

Пишу, чтоб вывести тебя из заблуждения, если у вас разнесется слух, что мы погибли от сильного землетрясения, которое мы ощутили 14-го сего месяца в 10 часов вечера. Беды, им произведенные, чрезмерны; все дома, которые не развалились, повреждены. Но столица еще не столько пострадала, сколько окружности, в Кампобассо, Изернии, Авелино и проч. страшные разорения, и погибло несколько тысяч душ. Казертский славный дворец треснул, в Капуе завалило целый эскадрон. Мы все страх как перепугались. Сидели у посольши, как вдруг начали хрустали в люстрах звенеть, все колокольчики сами собою зазвонили, три потрясения были отменно сильны. Физик Казелли уверял короля, что, если бы продолжилось землетрясение еще 6 секунд, весь бы Неаполь исчез. Вот достоверное и плачевное известие: верь только этому, все прочее – басни.

Я боялся за посольшу, но она очень хорошо все перенесла; я признаюсь, что меня бросило в пот и в содрогание, которое не скоро прошло. Что это за чувство, изобразить нельзя; народ, ходя по улицам, воет, женщины кричат без-милосердно, весь город еще в унынии.

Александр. Неаполь, 1 августа 1805 года

У нас со дня на день ладнее идет все. Намедни заболтались мы на балконе до полуночи. Спрашивал о моей службе и удивлялся, что я не более асессора, прибавив: «Прошлого года вас обоих хотели произвести, но слишком много перед вами есть старших; но это не помешает нам выхлопотать при первом удобном случае чин. Я вам обещаю, что это не замедлит произойти и что мы не упустим случая», – и пр. Мы целый день почти неразлучны.

Ты знаешь, что Карпов человек прелестный, но имеет странный нрав, и с ним ужиться очень трудно. Дмитрий Павлович очень его ласкает, когда наткнется на него, но, кажется, не ищет случаев. Полетика[28] отменно ленив и, кажется, хочет оставить меня хозяином положения, Межаков употребляется только для переписывания набело, из чего можешь посудить, что большая часть бремени на мне лежит, и я теперь удостоверился, что с доброю охотою можно горы ворочать. В этой экспедиции большую часть депешей дал мне сочинить; это хорошо, но скучно отменно дьявольское шифрование и переписывание. Когда прочел я ему проекты двух писем к вам, прочтя их, он сказал: «Славно, сударь; то-то у единородного в Вене забьется сердце, когда увидит подвиги Неапольской миссии; теперь прошу тебя переписать, ибо у других заваляется и никогда не поспеет», – и пр.

Ну, сударь, прошу отгадывать, где я теперь был? Знайте, что в сию минуту, 10 часов вечера, вспыхнул Везувий престрашным образом. Вся восточная часть неба как будто кровью облита, лава менее нежели в час дотечет, без сомнения, до моря. Что за зрелище! Никто не видал здесь подобной эрупции; на улице хоть письма читай. Завтра почта идет, я дам тебе описание подробное, а теперь успел едва намарать пару слов, покуда печатают пакеты. Поручик Реди остается в графском распоряжении, для отправления сюда обратно. Я тебе его рекомендую: бедный, но хороший человек, служил в старину у нас и говорит по-русски. Прошу с ним прислать мне сургучу вашего, который надобен и Дмитрию Павловичу; а про обе гитары некогда было и подумать, но в оказиях недостатка не будет; между тем посылаю тебе, любезный, струн самых лучших запасец.

У нас все берет грозную осанку, и бог знает, что будет с нами. Вперед я тебе буду писать лимонным соком иногда, а дабы не заставлять тебя коптить все письма, то знай, что соком будет писано только в тех, которые будут начинаться словами «любезный брат». Ты то же самое делай в рассуждении меня: впрочем, не буду употреблять это условие, покуда не получу от тебя ответа и известия о получении сего письма. Эта предосторожность не худа, а я множество имею вещей, которые для тебя крайне интересны, а по почте писать не могу.

Александр. Неаполь, 2 августа 1805 года

Вчера отправили мы нашего курьера в Петербург; с ним поехал также поручик Реди, мне очень знакомый, которому я дал к тебе письмо и посылку, то есть гитарные струны.

Сидим мы за работою и очень торопимся, ибо Дмитрий Павлович хотел непременно, чтобы курьер уехал к вечеру; вдруг поднялся шум, все бегут, народ кричит, спрашиваем, что сделалось; «II Vesuvio butta fuoco», – закричали нам множество голосов. Услышав сии слова, заперлась канцелярия, и все бросились на угол улицы, откуда виден Везувий. Какая картина представилась нашим глазам! Прошедшие эрупции ничто в сравнении с сей. Лава с вышины кратера до моря (то есть мили три с половиною) протекла минут в 50. Я бы никогда не поверил, что огонь может в самой воде гореть, и довольно долго. Татищеву беспокоиться было незачем, ибо, писавши, из своего кабинета видит Везувий как нельзя лучше во всем его пространстве. Как это для меня не новое, то я тотчас воротился в канцелярию и, покуда те, разинув рот, смотрели, я написал тебе письмецо, которое тебе вручено будет поручиком Реди. Дмитрий Павлович тотчас подписал бумаги и поехал с Кауницем, Гагариным и Коллоредо смотреть вблизи лаву; сегодня я у него был, и он восхищен тем, что видел.

Что мне делать с Дондуковым? Я был довольно глуп, взяв переслать ему женины бриллианты; черт знает, где они теперь возятся, а между тем мне беда, ежели украдут их как-нибудь. Пожалуй, друг мой, напиши Бароцци, ежели они будут в Венеции, чтобы он им сказал, что, ежели не напишут мне тотчас, кому или какому банкиру их вручить, я ни за что ответствовать не буду. Я им не брат и не приятель, чуть в глаза знаю, не намерен лелеять их пожитки. Ежели в Вену будут, скажи им это сам, и вообще старайся разведывать, где они обретаются. Балкше шаль доставлена.

Александр. Неаполь, 5 августа 1805 года

Мы все были у посольши. Вижу, что графиня Кауниц на меня смотрит пристально, спрашиваю у нее причину; она мне говорит: «Зачем вы толкаете мой стул?» Я не успел рта раскрыть, чтобы ей отвечать, как случается новый толчок; тогда я вскакиваю с криком: «Это землетрясение!» Один маркиз здешний, с нами сидевший, хотел удерживать, что въехала карета на двор; но не было никакого сомнения, когда в люстре, которую качало, как колыбель, начали звенеть хрустали, и все колокольчики сами собою зазвонили. Тут и маркиз закричал: «Боже! Это ужасное землетрясение!» – «Ах, боже мой, – сказала посольша. – Что же делать?» Мне первая мысль, которая тотчас пришла в голову, было лиссабонское землетрясение, от которого срезало все дома. Ожидая, что и наш провалится, бросил я очень непохвально дам и кинулся на улицу, куда также сбежали с 3-го этажа Гагарин, Беттера и весь трактир. «Погибнуть вместе – одна из сладчайших кончин», – говорит Флориан, но, видно, ему не случалось быть при землетрясении. Меня кинуло в пот, и сделалась тошнота, которая продолжалась дня два, а в нервах имел столь неприятное чувствование, что не могу тебе изобразить.

Увидев после посольшу, думал, что будет меня бранить за то, что их бросил и убежал; но так как немки сентиментальны, она меня похвалила, что я в сию минуту вспомнил мою княгиню и тотчас к ней побежал, и поскольку сделал я это, о том не раздумывая, то вышла мне заслуга в том, что было, разумеется, достойно осуждения. Но признаюсь, что такой испуг на меня тогда нашел, что кинулся бы, верно, и с балкона, ежели бы нашел дверь запертою. На лестнице нашел женщину в обмороке, все ее оставили. Татищев один ей помог, принес уксус и проч. Это тем прекраснее, что это была француженка, а он русский министр. Козловский тотчас бы написал стихи. Демидов бросил костыли, забыв подагру, и пустился бежать.

Непонятным счастием здесь убило человек с 12, не более, два или три дома провалились, но повреждены почти все без изъятия, и нет сомнения, что, ежели бы продолжалось еще секунд 6, Неаполь бы исчез; но, слава Создателю, все миновало, мы все живы, и никому из наших ничего не случилось. Гагарин весьма счастливо избежал, ибо в доме Скителли, который рядом с ним и отделен от его комнаты одной только стеною, все провалилось. В доме Серра-Ка-приоли крыша провалилась, и 3-й этаж очень поврежден, также и Скавронской дом пострадал; в комнате посольши большая также нашлась трещина. С этого рокового дня все площади города и Вилла Реале наполнены каретами, в которых устроили постели, чтобы там спать всю ночь, дома совершенно пусты; бездельники сим, конечно бы, воспользовались, ежели бы не поставили под ружье весь гарнизон, они собрались перед собором с криками: «Кровь св. Януария, покажись!» – прося у него чуда. Весь город наполнен процессиями, молитвами, кругом ужасный шум и гам. Все это продолжится еще несколько дней, пока народ совершенно не успокоится; все театры закрыты.

Ну, брат, какое мне с министром житье, как мы ладим! Нельзя лучше. Он ни пылинки от меня не скрывает, отменно откровенно обходится со мною, и не могу тебе описать, как милостив; что бы ни хотел делать, всегда мне наперед намекает; дела ли, гулянье, пустяки, – все «пошлите-ка Булгакова!» Вчера пришел я к нему в семь часов вечера, попил чаю, потом сели на балкон, начали говорить, заболтались до одиннадцати часов нечувствительно, а он было дома остался, чтоб многое написать, и принужден был работать всю ночь.

Полетика того не показывает, но не верю, чтоб внутренне был доволен оказываемыми мне Дмитрием Павловичем ласками; впрочем, его уважает министр, а он мне, сколь мог приметить, кажется человеком, с которым легко ужиться. Межаков все гуляет, разве когда Карпов его поймает и заставит переписывать. Сей последний здесь, я думаю, останется, и Дмитрий Павлович занимает его разными препоручениями, касающимися до здешних. Он мне пространно говорил о выгоде здесь остаться, прибавив: «Вы не раскаетесь». И я не сомневаюсь, что с ним очень легко я выйду. Ему у двора очень хорошо, и он очень запанибрата с Чарторыжским. Сей в собственноручном письме к Л., который меня ему рекомендовал, говорит: «Все, что вы мне говорите о молодом Булгакове, дает ему право на доверенность императора, я поговорю о сем с его императорским величеством». Это очень меня порадовало: все сии по клочкам приходящие хорошие рекомендации, когда еще прибавится и Татищева, сделают мне добро, по крайней мере заставят заметить и не отказывать первому обо мне представлению.

Все эти дни не выходил я со двора, как только, чтобы идти к Дмитрию Павловичу, как ради дела, так и по причине опасности на улицах: народ суеверный, ни за что ни про что в ухо свистнет. Одну женщину башмачник колодкою замертво положил, говоря, что, ходя с открытою грудью (что проповедниками запрещено), женщины раздражали Бога и навлекли землетрясение. Они этак могут подумать, что и соломенная моя шляпа, обшитая черною тафтою, может также навлечь вторичное землетрясение. Слуга покорный с такими чудаками!

Батюшка, говоря о пятидесяти червонцах, которые нам давать хочет помесячно, включает ли тут то, что нам идет от государя, или только свои одни деньги, что составило бы большие богатства? Да притом он говорит: «Буду вам давать вместо 40–50», – да я 40 никогда не получал, а только 25. Пожалуй, выведи меня из этого недоумения, чтобы я мог путем батюшке отвечать, и растолкуй мне новый план хорошенько, то есть вообрази себе, что перед тобою стоит князь Александр Щербатов и говорит: «Это смешно, как можно из рублей червонцы делать, и как можно вести счет с червонцами, я ведь не банкир, я почему знаю то, что ни есть, да я знаю», – и проч.

Каковы же ваши немцы! Поди-ка, так расшумелись, что и не уймешь. Здешних грешных сильно прижимают общие враги и заставляют кричать «аминь». Чем-то все это кончится, но приходится терять терпение.

Александр. Неаполь, 8 августа 1805 года

Император прислал с курьером, который привез мне письмо твое, прекрасную золотую табакерку, обсыпанную бриллиантами, Карпову, и велено ему дать, кроме жалованья, 1200 червонцев пенсии. Как меня это обрадовало! Давно заслуживал это бедный наш Карпов.

Александр. Неаполь, 22 августа 1805 года

Я был уверен наперед, что слухи о землетрясении дойдут до вас чрезмерно увеличены. Сие побудило меня два письма к тебе писать для большей верности; одно послано по почте, другое через курьера; вижу с удовольствием, что оба до тебя дошли. Но что меня очень тронуло и обрадовало, это поступок посла. Я посольше прочел этот пассаж; она была в восхищении и довольна, что ты признаешь так ласки ее мужа, о чем, верно, ему писать будет. Она велела тебе сказать: «Раз так, когда увижу вашего брата, он найдет у меня холодный прием». Она живет с королевою в Кастелламаре, и тамошний воздух приметно восстановил ее здоровье: стала пополнее, и локотки начинают становиться покругловатее. Место, ею обитаемое, называется Квисисана, чего лучше? Вдобавок к реляции моей о землетрясении прилагаю эктракт с рапорта, поданного обер-полицмейстером королю. Ну, что за суматоха! Как вспомню, так по коже подирает. Бедному Неаполю досталось: нет дома без починок.

Полно о сем, да притом Реди может тебе рассказать все подробнее; а я тебе его рекомендую. Когда возвратите его нам, не забудь сургучу прислать, в коем терпим нужду. Ну, брат, что за лады у меня с Татищевым и как он меня любит! Ты говоришь: грей железо, а мне кажется, что согрел да и сковал уже. Я был нездоров на той неделе: изволил детиночка обкушаться. Услышав это к вечеру от княгини (а я у него обедал в тот день), которая просила его заставить меня взять лекарство, он ей это обещал, прибавив, что любит меня как брата. Можно ли большее сделать уверение? Для меня оно кажется превыше всех, и я сколько бы ни жил, не буду в случае оное употребить. На другой день подлинно ко мне пришел и просидел часа с два.