Читать книгу Несостоявшийся Горби. Книга вторая - Александр Черенов - Страница 5

«По военной дороге шёл в боях и тревоге боевой восемнадцатый год…» – пелось в известной песне времён гражданской войны. Теперь «на дворе стоял» год восемьдесят четвёртый – но дорога от этого не перестала быть «военной»… мирного времени, да и боёв с тревогами не стало меньше, пусть и иного характера.

Во второй раз за год с небольшим страна готовилась провожать Генерального секретаря. Нет, Юрий Владимирович, слава Богу, был ещё жив. Хотя – за что слава тому Богу?! Слава ему была бы, если бы Андропов жил – и не «ещё», а просто: жил и работал. Поэтому – лучше так: Юрий Владимирович был ещё жив. Биологически жив: политически он «умер» ещё на декабрьском Пленуме. Народ у нас – понятливый, поэтому ему не требовалось объяснять, что значит: «на Пленуме был зачитан доклад Генерального секретаря ЦК».

Медики во главе с Чазовым, «лейб-медиком Политбюро и Генеральных секретарей», боролось уже не с болезнью и даже за жизнь Юрия Владимировича, а за своё будущее. Нет, речь не шла о буквальном предъявлении им обвинения формата «кто хочет сделать, ищет способы, кто не хочет – оправдания». Медицина сделал всё, что могла – но болезнь сделала больше: всё! Всё, что нужно было для финала Андропова.

Поэтому Четвёртое управление занималось сейчас тем, чем и полагается заниматься в подобных случаях: «мёртвому припарками» и ожиданием конца мучениям Юрия Владимировича… и своим – тоже. Нельзя сказать, что ожидание было спокойным: и клятва Гиппократа не позволяла, и клятва члена КПСС. Но, главное: не позволяло «бдящее око» Политбюро.

К Юрию Владимировичу теперь каждый день наведывался хотя бы один член или кандидат в члены. Чазов пытался играть в строгого доктора – но гости быстро воззвали к его «чувству ответственности» – и он перестал злоупотреблять терпением вершителей судеб: вершители могли свершить и его судьбу.

По большому счёту – и по любому другому тоже – Евгений Иванович не нуждался в «воззваниях»: сам мог «воззвать» к кому угодно и к чему угодно. Семнадцать лет у «монарших» тел – не один день! Как говорил «товарищ Саахов»: «Торопиться не надо!». Чазов готов был повторить этот лозунг – но с небольшим уточнением: «Торопиться не надо… делать глупости!». Он понимал: сейчас – его время. «Верха» изготовились к «дружбе между народов», как две военные машины времён Великой Отечественной. Оказаться «раздавленным» – плёвое дело. Но ведь можно и присоединиться к «дружбе» – и с обеих сторон! Как говорил уже другой персонаж – Александр Иванович Корейко: «Хорошие счетоводы везде нужны». Евгений Иванович имел все основания экстраполировать этот вывод и на себя: хороший политический медик никому ещё не помешал… уже лишь тем, что помешать мог очень многим! Помешать жить – или умереть! И не только физически, но и политически!

Чазову требовалось лишь соответствовать главной политической установке нашего времени – двум «у»: «угадать» и «угодить»! Поэтому умудрённый опытом Евгений Иванович мудро не стал мудрствовать лукаво – и посвятил в тайны жизни и смерти Юрия Владимировича все заинтересованные стороны. Да, сколь кощунственно это бы ни звучало, но можно и нужно сказать именно так: «заинтересованные стороны». Ибо все участники политической драмы, которая в КПСС – куда тем шекспировским! – были заинтересованы в исходе… Генерального секретаря в мир иной.

Не Юрия Владимировича Андропова – Бог с ним: Генерального секретаря! Жизнь и смерть «человека в фамилии Андропов» не представляла стратегического интереса ни для кого, кроме его близких. Иное дело – вторая составляющая: «Генеральный секретарь». Потому что вторая она – лишь по счёту: по значению она – первая.

Евгений Иванович уже знал, что, хотя «военные машины и изготовились», масштабных боевых действий не предвидится. Всё сведётся к боям местного значения, мелким операциям с целью «уточнения позиций» и перегруппировке сил. Как «придворный медик высшего ранга», Чазов был

в курсе всех наиболее значительных «подковёрных» манёвров. По состоянию на время «ч» – день исхода Генсека, который в формате «со дня на день» ожидался уже третью неделю – ни одна из противоборствующих сторон не имела решающего перевеса. Отсюда следовало, что ни Горбачёв, ни Романов «шапку Мономаха» пока не готовы были примерить. А уже отсюда следовало, что её временно возложат на голову «очередного Мишеньки Романова, слабого умом»: «второго секретаря ЦК» Черненко.

Как и все «посвящённые», Чазов знал: Константин Устинович Черненко не был «слаб умом». Будь это так, то человек, напрочь лишённый каких бы то ни было стратегических талантов, не прорвался бы во «вторые секретари» – да ещё в условиях такой жёсткой конкуренции. Сколько их было – всех этих претендентов в «Цезари»: Шелепин, Семичастный, Воронов, Полянский, Подгорный, Мазуров, Косыгин, Машеров! И где они теперь?! «Нигде» – кто в политическом, кто в житейском «нигде»! А Константин Устинович тихой сапой добрался до второй ступеньки – и теперь готовился занять первую! Ладно, пусть не «Божьим соизволением» – а сговором непримиримых врагов – но первую! Пусть – «калиф на час», пусть – «хоть день – да мой!» – всё равно ведь «калиф», всё равно – «мой день»!

Нет, Константин Устинович, конечно, не полагался на «добрую» волю товарищей – по причине отсутствия и таковой, и таковых. Поэтому с самого начала… конца Андропова он принял активное участие в «самовыдвижении… без самовыдвижения». В «самовыдвижении де-факто» – без «афиш» и прочих «заявок на участие». Черненко «всего лишь» чётче обозначил «Второсекретарское» «Я». Это, прежде всего, проявилось в «усилении им тезиса о моменте своего руководства». Константин Устинович стал активнее выступать в роли «мудрого Соломона», который способен «развязать узел без всех этих эксцессов с мечом». В отличие от Горбачёва и Романова с их напряжённым ожиданием схватки, он демонстрировал спокойную уверенность в себе и своих силах, даром, что тех и у инвалида первой группы было значительно больше.

Умудрённый опытом жизни на кремлёвском «Олимпе», Черненко активно не примыкал ни к одному лагерю, умело арбитрировал – и даже обозначал потуги на занятие исключительно делами страны. Это производило впечатление. С учётом «патовой ситуации», в которой оказались главные «игроки», кандидатура Черненко представлялась единственным «лучом светом в царстве тьмы». Время давало Константину Устиновичу шанс, не на подвиги, так на анналы – и ему оставалось лишь заверить товарищей… в безысходности ситуации, которая вынуждает их сделать «правильный выбор».

Изучив досье Черненко, Полковник не мог не уважить немногочисленные таланты Константина Устиновича – а они, таки, имелись, при всей обоснованности заявлений об их полном отсутствии. Обоснованность – вместе с заявлениями – относились к «общечеловеческим талантам» и талантам стратегического назначения, в наличии у себя каковых – и тех и других – Черненко замечен не был.

Но таланты иного класса – тактического – у Константина Устиновича водились! И главным из них являлся тот, что он, этот классический «полководец без армии», не стал дожидаться, пока товарищи «обречённо поднимут руки»: сам пошёл навстречу этой «обречённости». То есть, он не стал полагаться на заведомую обречённость. Несмотря на заверения товарищей, личными телодвижениями Черненко сам «заверил» их. На этот раз – в том, что они действительно «обречены на него». Это было и мудро, и гуманно: «соратники», тем самым, избавлялись от мук сомнений. Нет выбора – нечего и голову ломать, не говоря уже о копьях!

В интересах дела – прежде всего, лично своего – Константин Устинович не стал уповать на расплывчатые временные рамки, определяемые последним вздохом Генсека. Он сам пошёл навстречу товарищам – чтобы закрепить прежние договорённости, оформить их надлежащим образом и помочь коллегам раз и уже навсегда избавиться от ненужных иллюзий на тему «всё ещё может быть». Тогдашние «смотрины» надо было превратить в сегодняшний выбор.

Конечно, он допускал верность товарищей «итогам предварительного голосования» – но исключительно в формате «Бога», на которого «надейся – а сам не плошай». Да и «повторение – мать учения», а «хорошего много не бывает» – доводы не хуже. Особенно – в контексте непрекращавшейся «подковёрной дружбы» Романова и Горбачёва. Нужно было успокоить общественное мнение»… Политбюро – теперь уже окончательно. Нужно было показать, кто в кремлёвском доме есть «ху».

Как следствие, если инициатива первой встречи принадлежала Тихонову, то на вторую «народ» созывал уже сам Черненко. Формальным актом «капитуляции» могла явиться лишь встреча «уполномоченных противоборствующих сторон». Кандидатов на эту роль Константину Устиновичу и не потребовалось выбирать: их уже выбрала жизнь. Точнее: политическая жизнь. Да и, как говорится, «виделись уже!».

Поэтому форматом встречи могла быть только «пятёрка» – классика ещё сталинских времён. «Всё новое – это хорошо забытое старое» – и поэтому встречаться должны были всё же те же лица: Громыко, Гришин, Тихонов, Устинов и сам Черненко. Те же, что уже встречались совсем недавно – и по тому же вопросу. Но та встреча была «неофициальной», «разминочного характера», имевшей целью больше развести по углам непримиримых противников, чем объединиться вокруг кандидатуры Черненко.

Теперь же Константину Устиновичу нужно было срочно легализовать достигнутые «предварительные договорённости». Именно «легализовать», чтобы знакомить Пленум уже не с мнением, а с согласованным решением Политбюро. Выражаясь «гражданским языком»: выдвинуть ультиматум, и отрезать пути к отступлению. В развитии ситуации требовалось немедленно поставить точку: последние телодвижения противников, хоть и не по его адресу, Константину Устиновичу совсем не понравились. Они вносили смуту не только в жизнь кремлёвского «Олимпа», но и в душу «вроде бы избранного уже» Генсека.

Громыко и Устинову нелегко было вновь оказаться за одним столом с Тихоновым и Гришиным, особенно с учётом того, что стол этот находился не в комнате заседаний Политбюро. Инициативу – как всегда в последнее время – взял на себя Черненко. Константин Устинович просто объяснил «товарищам от товарища Горбачёва», что отсутствие «товарищей от товарища Романова» сделает встречу в усечённом формате ненужной, а её итоги – незаконными.

Участники собрались на «нейтральной территории»: в кабинете «второго секретаря». Отношение «товарищей» к выбору места встречи было двойственным. С одной стороны, Константин Устинович выказывал себя настоящим джентльменом: несмотря на «предварительное избрание», он не претендовал ни на кабинет Юрия Владимировича, ни на комнату заседаний Политбюро. То есть, ненавязчиво, но понятно, не намекал. Но, с другой стороны, попробуй сохранить объективность в кабинете хозяина?! Тут даже «внешние приличия» вынуждают к консенсусу!

«Открывая заседание», Черненко покосился на календарь: восьмое февраля. Следом за ним туда потянулись и глаза остальных участников: взгляд Константина Устиновича был явно не случайным – и товарищи верно истолковали намёк.

– Да, товарищи, – «закрепил подозрения» Черненко, – уже – восьмое февраля…

Многоточие в конце «заявления» Константина Устиновича оказалось не случайным. Некоторое время он молчал – не столько пережидая очередной приступ лёгочной недостаточности, сколько давая товарищам возможность подготовиться к неизбежному переходу. Товарищи поняли и это – и, насколько было возможно, подготовились. Мысленно поблагодарив коллег за готовность, Черненко опять «взялся за них и за слово»:

– … Думаю, нам не имеет смысла таить друг от друга личную осведомлённость каждого в делах Юрия Владимировича.

Товарищи дружно, «в унисон», отскорбели взглядами. Сюжет развивался по колее, уже накатанной предыдущим заседанием. Даже слова – и те не отличались разнообразием. Классический «дубль второй».

А Черненко так и вовсе оказался молодцом: «брал быка за рога» даже «без предисловия». Такой «запев» и настраивал, и расстраивал, и поднимал дух, и деморализовал – и всё это одновременно. Видимо, беря слово, Константин Устинович на такой эффект и рассчитывал.

– По информации врачей, в том числе, и лично академика Чазова, событий можно… даже нужно ожидать уже не со дня на день, а с минуты на минуту. Около двух недель Юрий Владимирович уже не живёт, а существует. У него систематически происходит выпадение памяти, то есть, большую часть времени он находится в бессознательном состоянии. Почки отказали полностью, «гемодиализ» не помогает, вследствие чего в крови больного образовалась критическая масса калия.

Черненко замолчал явно не по сценарию – и вздохнул, тоже – явно не от эмфиземы.

– Видимо, каждому человеку назначен свой предел.

При этих словах все участники «застолья» старательно отвели глаза друг от друга: «врач, исцели себя!». Ведь слова Черненко о пределе Андропова в не меньшей степени можно было отнести и к самому Константину Устиновичу. В том числе, и это обстоятельство учитывалось «товарищами», когда они «готовились к избранию» – и не в последнюю очередь.

Константин Устинович тоже молчал, пусть и не заодно с «товарищами», но одновременно: вероятно, и его одолевали те же мысли. Но – «взялся за гуж…». Точнее: прежде чем «нести крест», надо было ещё «взвалить его на себя». И Черненко продолжил «взваливать».

– Но, как это ни печально всем нам признавать – однако жизнь не кончается смертью… Юрия Владимировича… Хм… хм…

Черненко закашлялся – и опять не от эмфиземы, а очень даже многозначительно. Настолько многозначительно, что даже взаимная неприязнь не помешали остальным участникам заседания обменяться друг с другом изумлёнными взглядами. И то: «По второму кругу, что ли, Константин Устинович?! Давай уже – о Юрии Владимировиче!».

– Я – к вопросу преемственности, товарищи, – наконец, прокашлялся Черненко, старательно не поднимая глаз. – Пора известить аппарат ЦК… и товарищей на местах…

Заключительное смущение Константина Устиновича явно адресовалось не Юрию Владимировичу и «его светлому образу». Вероятно, именно по этой причине Тихонов не выдержал первым.

– Кон – стан – тин Усти – но – вич! – укоризенно протянул он. – Мы же уже всё решили! Я-то думал, что мы собрались по поводу Юрия Владимировича – а тут какое-то недоразумение!

Премьер оглянулся на «широкие народные массы».

– Или я так думаю по своей наивности?

– Да, конечно, решили! – не усидел на месте Гришин. – И не просто «решили» – а по существу! Дмитрий Фёдорович, как ты считаешь?

В решающие моменты Виктор Васильевич, как обычно, не только «спрямлял дорогу», но и «шёл напролом», хотя никто из посвящённых не мог заподозрить его в отсутствии талантов по части обходных маневров.

Устинов отчего-то покосился на Громыко – и кивнул головой.

– Так и считаю. И потому я предлагаю не открывать прений.

– А я заодно предлагаю не открывать второго тура голосования, – усмехнулся Тихонов.

Лицо Черненко порозовело – и снова явно не от эмфиземы.

– Товарищи, вы меня не так поняли… Я всего лишь – на тему оповещения аппарата…

– Оповестим в своё время, Константин Устинович! – «воспользовавшись многоточием», решительно «не так понял» Тихонов. – А за «непонятливость» – извини! Конечно, ты не хуже нас знаешь, что «Pacta sunt servanda», как говорили древние римляне: «договор должен исполняться». А мы уже решили, пусть и неофициально, рекомендовать Пленуму для избрания Генеральным секретарём ЦК кандидатуру товарища Черненко, Константина Устиновича. Так, что с этим вопросом давно всё ясно. Не так ли, товарищи?

Взгляд Тихонова пробежался по лицам Устинова и Громыко – и остановился на лице маршала.

– Так, – отчитался за двоих министр обороны. Отчитался неуполномочено: за это говорило лицо Громыко, деформированное и окислившееся в тщетной потуге на радостную улыбку. Реакция Андрея Андреевича ни для кого из присутствующих не явилась откровением: все знали, что министр иностранных дел сам «питал» и «лелеял». Никого не удивляло и многозначительное «косоглазие» Устинова: все знали, что маршал наиболее активно не приветствовал этого «самовыдвижения». И, ладно, если бы он выступал от своего имени! Тогда Андрей Андреевич мог бы ещё продолжить «лелеять». Так, ведь нет: Устинов выражал мнение! И какое: господствующее!

По этой причине, а также наверняка памятуя историю с одним библейским товарищем, о котором другой библейский товарищ сказал, что «от красоты твоей возгордилось сердце твоё, от тщеславия своего погубил ты мудрость свою», Андрей Андреевич предпочёл всё глотать молча: и пилюлю, и слюни, и сопли. Разумеется, исключалось даже заикание… на тему альтернативных кандидатур.

Победительно искосив глазом соседа, Устинов встал из-за стола.

– Товарищи, разрешите мне от вашего имени вторично поздравить Константина Устиновича теперь уже с «официальной регистрацией кандидатом в Генеральные секретари».

На этот раз даже Громыко не составил исключения по части улыбки: Дмитрий Фёдорович лишний раз доказывал наличие у него чувства юмора, пусть и специфического характера, но совсем даже не армейского.

Константин Устинович счёл нужным тоже встать и даже зардеться. Правда, на этот раз он зарделся не от смущения, а от очередного «явления» эмфиземы. В пользу этого предположения говорило и то, что «предбудущему» Генсеку пришлось взять тайм-аут, чтобы переждать чудовищную одышку, больше напоминающую хроническую лёгочную недостаточность. Да напоминание и было не о сходстве, а о наличии у Черненко этого самого недуга.

– Спасибо, товарищи. Я, правда – по вопросу оповещения… Но, всё равно – спасибо… Примите и проч… То есть, оправдаю и докажу…

Оказавшись «избранным» вторично за непродолжительный срок, Черненко «перестал волноваться» – и захрипел уже рабочим голосом.

– Ну, а теперь я хотел бы перейти к вопросу отправления печальных обязанностей, связанных с достойными проводами нашего дорогого Юрия Владимировича Андропова.

«Дорогим» Юрий Владимирович для Константина Устиновича никогда не был, но в контексте с прилагательным «нашего» это «лёгкое несоответствие истине», как говорят в народе, «пошло с пивом». Да и таков, уж, русский народ – даже в Политбюро, что на похоронах о покойнике у нас – никаких «aut nihil»: только «bene». Это потом, выдержав норматив приличия, уже можно прибегать даже ко второй части выражения «либо ничего, либо ничего хорошего!». Так у нас, чаще всего, и делается – согласно традициям русского народа, частью которых и частью которого является и партия с её партийной этикой.

– Я понимаю, что нехорошо «хоронить» ещё живого человека, но мы должны подготовиться, чтобы известие не застало нас врасплох. Суеты не терпит не только «служенье муз», но и служение делу партии.

Оговорка была сочтена приемлемой – и все согласно закивали головами. Как следствие, подготовка к достойным проводам ещё живого человека никого из присутствующих не покоробила.

– Комиссию по организации похорон – согласно неписанным партийным традициям – возглавляет у нас «второй секретарь» как будущий Генеральный. Возражений нет?

– Нет! – за всех покосился на часы Гришин: дело сделано – «пора и по домам».

– Принимаю на себя эту печальную обязанность, – «возложил первый крест» Черненко. – Все остальные вопросы, в том числе, и состав комиссии, решим в рабочем порядке. Всем спасибо. Ну, а я, с Вашего позволения – к Юрию Владимировичу.

Позволения Константину Устиновичу, разумеется, не требовалось, но он должен был отметить «вступление в должность» соблюдением ритуала: отправиться «за благословением» к отходящему вождю. На «благословение» рассчитывать не приходилось – из-за постоянных «сумерек» в сознании Юрия Владимировича – но положение обязывало.

Черненко появился в больнице около пяти часов вечера. Чазов не стал препятствовать внеурочному посещению не только потому, что «нарушитель режима» являлся «вторым секретарём» ЦК, но и потому, что здоровью пациента это посещение уже не могло принести вреда. В том числе – и «политическому здоровью». В решении академика присутствовал и элемент предвидения: несмотря на все разговоры о «скором восшествии» Горбачёва, опытный царедворец, Евгений Иванович не исключал ни одной альтернативы. Поэтому, на всякий случай, он благоволил всем соискателям сразу. Черненко, разумеется, «был в списке».

Перед Константином Устиновичем предусмотрительно распахнули двери палаты Юрия Владимировича. Но «предбудущий» Генсек в палату входить не стал: проник в неё одной головой, даже не переступая порога. Андропов, по традиции последних дней, «отсутствовал»: «ещё и не на небе, но уже и не на земле». Одного взгляда Черненко – «родственной душе», по аналогии с героями рассказа О. Генри – хватило для того, чтобы похвалить себя за предусмотрительность: назначение председателя комиссии по организации похорон опережало «статус покойника» вряд ли больше, чем на несколько часов.

В следующий миг лицо Константина Устиновича искривилось от жалости – и не только к Юрию Владимировичу, но и к самому себе: он вдруг представил, что и сам – вот так же… По причине избытка чувств Константин Устинович даже прослезился. Это произвело благоприятное впечатление на окружающих: «хоть и соискатель – а всё же человек!». До причин слезотечения – как и до самого Черненко – докапываться, разумеется, никто не стал.

Утерев слёзы, Константин Устинович повернулся к Чазову, который лишь из политического такта не предложил секретарю ЦК носовой платок.

– Евгений Иванович, Политбюро нужен прямой и честный ответ на вопрос: когда?

Глаза Чазова широко распахнулись.

– «Политбюро нужен»?

Распахнувшись, глаза уже в следующий момент исполнились понимания. Вместе с ними понимания исполнился и сам Евгений Иванович. То есть, он понял, что Черненко неспроста прибыл именно сегодня и именно сейчас. И ещё он понял, что неспроста прибыл именно Черненко.

– Ну, что ж, Константин Устинович… Если так стоит вопрос – то вот мой ответ… от имени всего медперсонала: конца мы ждём уже две недели. Что его держит – непонятно… Никаких «скрытых ресурсов» там нет и в помине. Может – наши «мёртвому припарки»?!

– Не дают «вернуться» – но и «уйти» не дают?! – догадался Черненко.

– Скорее, «цепляют», чем «не дают», – болезненно поморщившись, уточнил Чазов. – Но и их надолго не хватит…

– «Надолго» – это насколько?

Чазов не посмел отвести взгляд от требовательных глаз Черненко.

– Моё мнение: день – два…

– Значит: сегодня – завтра?

– Да…

– Спасибо, Евгений Иванович, за честность и прямоту.

Черненко протянул руку – и в благодарность, и на прощание.

– Думаю, Политбюро должным образом оценит эти Ваши качества.

Обещание прозвучало несколько двусмысленно, но Евгению Ивановичу хотелось думать, что в словах Константина Устиновича не было «второго дна»…