Читать книгу Брежнев: «Стальные кулаки в бархатных перчатках». Книга вторая - Александр Черенов - Страница 5

Вновь и вновь Леонид Ильич анализировал полученную информацию: Суслов, Шелепин и Мазуров только что встретились в кабинете «главного идеолога» на Старой площади.

«Что бы это значило? Три таких разных человека, три антипода – и вдруг уединяются почти на два часа? Почему? И главное: для чего?»

После непродолжительных раздумий Брежнев пришёл к мысли о том, что отталкиваться в своих рассуждениях следует от того факта, что первый за все годы «конфеданс» антиподов состоялась вскоре после пленума. Того самого пленума, на котором он умышленно выдал свою «провокационную» речь: объективную, изобилующую фактами, но «целевым назначением вскрыть недругов». Это был не только зондаж настроений, но и недвусмысленное провоцирование. Похоже, что его расчёты оказались верны: «народ» зашевелился.

Но что могло связывать этих, таких разных, людей – хоть попарно, хоть в трио? Людей, которые «так сильно любили друг друга», что даже в кремлёвском буфете расходились по разным столикам, как по разные стороны баррикад! Да и не в подполье встретились: в кабинете секретаря ЦК! За ответом глубоко и ходить не надо было. Ответ лежал на поверхности. Что связывает? Да, то, что и всегда связывает врагов в тактическом союзе: наличие общего врага.

Рука Брежнева сама потянулась к сигаретной пачке. Прикурив от пламени зажигалки, Леонид Ильич жадно затянулся ароматным дымом – и опять ушёл в мысли. Нетрудно было предположить, что на этой встрече намечались планы работы… по Леониду Ильичу. Вопрос – лишь в конкретике: что за планы?

К огорчению Леонида Ильича, люди Комитета, сообщившие ему об этой встрече – хотя он уже знал о ней от человека из секретариата Суслова – не смогли предоставить никаких сведений о содержании переговоров.

А в том, что это были именно переговоры, Леонид Ильич не сомневался. Временами он жалел о том, что жизнь сформировала его неправильно: слишком порядочным – и от этого он был страдать, не будучи готов воспользоваться опытом незабвенного Лаврентия Палыча. По линии «надзора» за соратниками.

Хотя и так было ясно: товарищи собрались явно не для того, чтобы обменяться восторгами по адресу «дорогого Леонида Ильича». Речь могла идти лишь о должности – и человеке на ней. Эти люди не стали бы «светиться» лишь для того, чтобы возмутиться «самоуправством узурпатора». Только конкретные планы – и в адрес конкретного человека – могли свести вместе этих людей.

Предельно сосредоточенный взгляд Леонида Ильича исполнился решимости: теперь это состояние было на очереди – всеми остальными он исполнялся прежде.

– Ну, что ж, ребята: «раз пошла такая пьянка…»!

Он поднял трубку одного из аппаратов.

– Юра, здравствуй. Что удалось выяснить? Кому звонил? Елистратову и Семичастному?.. Так и сказал?!.. Спасибо, Юра…

Брежнев медленно положил трубку.

– Значит, «готовься к пленуму»… Ах, ты…

Последнее, высказанное им, а ещё больше – невысказанное, адресовалось Шелепину, чьи звонки указанным абонентам были зафиксированы КГБ. Теперь у Леонида Ильича имелись прямые доказательства характера «тайной вечери»…

Вначале Михаил Андреевич не придал значения тому, что Генерального секретаря в день международного женского праздника не было в Москве. Леонид Ильич всегда предпочитал шумной столице загородную дачу, где он мог отдохнуть душой и телом. Но когда «добровольные помощники» информировали Суслова о том, что «следов» Брежнева не зафиксировано ни на даче, ни в Завидово, ни дома, «главный идеолог» встревожился. Сразу вспомнилось, что в последнее время Брежнев, ни с того, ни с сего, «подобрел душой». Всё чаще он стал обращаться к нему за советом по каким-нибудь мелочам. Это удивляло и настораживало: Михаил Андреевич не давал ни малейших поводов для «сердечности».

Уже тогда ему в голову начала закрадываться мысль о том, что всё это – неспроста. Вряд ли Брежнев решил «отыграть назад», почувствовав неодобрение отдельных товарищей. Не такой человек был Леонид Ильич, чтобы отступаться от намеченной цели. Разве, что – для перегруппировки сил. А цель – неограниченная власть – и уже не намеченная, а реализуемая, была видна невооружённым глазом. И вот теперь – ещё и это!

«Где, всё-таки, Брежнев? Что он задумал?»

Михаил Андреевич почувствовал, как у него под ложечкой начинает посасывать – и совсем даже не от удовольствия. Он не сомневался в неслучайном характере отсутствия Генсека. Обычно, его уверенность либо подкреплялась, либо базировалась на данных информаторов, «завязанных» только на него. Связи были глубоко «законсервированы», и реанимировал их Михаил Андреевич только в моменты крайней необходимости. До последней возможности он анализировал ситуацию, прежде чем признать её крайней: берёг людей – а, значит, себя. Анализ данной ситуации показал: момент крайней необходимости наличествует. «Подключение» неизбежно.

Слухи «приказали долго жить» уже на следующий день. Михаил Андреевич прочитал сообщение информатора – и тут же упал. Хоть и духом – но «приложился» основательно. Прошедшая по обычным каналам «молния» гласила: «Работа воспитанию советского патриотизма свете последних военных учений будет усилена. Планы разрабатываем».

Бумажка выпала из рук Суслова: значит, Брежнев находится в Минске. Значит, он – на учениях «Двина». Впервые за всё время пребывания в должности Леонид Ильич самостоятельно навещал Вооружённые Силы, не только ни с кем не согласовав вопрос поездки, но даже и не поставив никого в известность о ней. Значит, в привлечении армии на свою сторону он опередил их всех.

Михаил Андреевич ощутил, как закололо сердце и стремительно начала онемевать левая рука…

Брежнев неожиданно, едва ли не в манере инкогнито, прибыл в штаб Белорусского военного округа, где его встречали «осчастливленные до шока» командующий войсками округа генерал-полковник Третьяк и начальник штаба генерал-полковник Арико. Уже через полчаса, в течение которого Брежнева вводили в курс дела, в штабе сосредоточилось всё руководство учений «Двина-70»: министр обороны Маршал Советского Союза Гречко, начальник Генерального Штаба Маршал Советского Союза Захаров, главный инспектор Министерства обороны Маршал Советского Союза Москаленко, Главнокомандующий сухопутными войсками – заместитель министра обороны генерал армии Павловский, начальник Главного Политического Управления Советской Армии и Военно-Морского Флота генерал армии Епишев.

«Налёт» высокого гостя не только не испугал руководство Министерства обороны, но даже настроил его на мажорный лад. Ещё бы: давно уже никто из «небожителей» не удостаивал военных такой чести! Уже по одной этой причине Леонида Ильича всюду сопровождали, едва ли не «под белы ручки».

Но Генеральный секретарь оказался удивительно простецким мужиком. Он не счёл зазорным пройтись по «полям сражений», лично ознакомился с планом учений, принял деятельное участие в рекогносцировке на местности, несколько часов провёл на замаскированном НП. Генеральный не корчил из себя знатока военной стратегии, но и не выглядел «штафиркой»: чувствовалось, что мужик он – бывалый и не чуждый армии. Его суждения были дельными и конкретными. И это дополнительно пришлось по душе военным. И не только пришлось, но и прошлось: бальзамом и елеем.

После учений Леонид Ильич не погнушался солдатской трапезой и не побрезговал чаркой водки в кругу командиров, чем окончательно сразил «Вооружённые Силы». А когда он заметил – решительно и безапелляционно – что поверхностному отношению к армии отныне приходит конец, и он лично позаботится о том, чтобы наши доблестные Вооружённые Силы не знали нужды ни в чём, армия «пала к его ногам». В лице высшего руководства, конечно.

Четырнадцатого марта Леонид Ильич выступил с речью на разборе учений. Впервые за всё время с момента избрания. Да и в войсках «по-настоящему» он тоже был впервые: совместная с Косыгиным поездка на Северный флот тремя годами раньше – не в счёт: «турпоездка» – и не больше того.

Всё было впервые: и поездка, и пиетет военных, и отношение к нему, как к Верховному Главнокомандующему. Не по должности, а по сути: до Леонида Ильича ни один из ныне действующих политиков не проявил такого неподдельного интереса к проблемам армии. Никто не озаботился ими. Разве, что первые секретари ЦК республик, по должности являющиеся членами Военных Советов округов. Но там – иной масштаб, иные задачи.

А здесь: вся армия! Все Вооружённые Силы! И такое выступление перед военными тоже было первым. До этого Леонид Ильич несколько раз выступал в Кремле на традиционном ежегодном приёме в честь выпускников военных академий. Но разве можно сравнить: то – и это?! Там – и здесь?!

То, как начал своё выступление Брежнев, повергло в шок всех его недругов, которым вскоре представилась возможность ознакомиться с текстом.

– Товарищи! Боевые друзья! Я обращаюсь к Вам…

Прямо – Сталин образца июля сорок первого: «…К Вам обращаюсь я, друзья мои!»

Впервые Леонид Ильич обращался к армии, используя местоимение «я», а не «мы». То есть, фактически перешагивая через Политбюро. И армия – в лице высших офицеров – услышала это. И приняла это. Армия не желала больше существовать на положении «дитя без глазу у семи нянек». Ей был нужен один, но настоящий руководитель. Руководитель-заступник. Руководитель-покровитель. Этакий «отец солдатам». Егорий-победоносец на советский лад. «Дубликат» Сталина, если угодно.

Быстрее и лучше других Брежнев уловил эти настроения. Поэтому быстрее и правильнее отреагировал на них. И удивительно вовремя – так, как и положено дальновидному лидеру. И вот – итог: «ничейная» армия стала «чейной». До этого отцы-командиры были на стороне анонимного «нерушимого блока КПСС и беспартийных» – а теперь они поддерживали конкретного человека на должности: Леонида Ильича. Человека, в котором увидели – и не без оснований – надежду и опору. И не просто увидели, но и поняли, что на этот раз – не обман зрения. Что перед ними – не очередной «экскурсант», и, уж, тем более, не очередной «миротворец». Этот человек не пустит на слом стратегические бомбардировщики и надводные корабли, не сократить миллиона полтора душ, не «сошлёт» десятки тысяч офицеров в свинарники в порядке «конверсии».

– Мы живём в век научно-технического прогресса, когда новые образцы и системы оружия создаются меньше, чем за год! Застой в этой области чреват последствиями!

Генеральный дал ясно понять всем, что экономить на обороне и нуждах военных он и сам не собирается, и не позволить это сделать другим.

Леонид Ильич видел, как его слушают, слышал, как ему аплодируют, и понимал, что это – не дань формальной вежливости, Что сейчас ему аплодируют не как штатскому визитёру из столицы, а как своему Верховному Главнокомандующему. Настоящему – не по должности.

А когда Верховный предложил наградить всех участников учений «Двина» ленинской юбилейной медалью «За воинскую доблесть», зал взорвался аплодисментами: наш Верховный! Настоящий!

В Москву Леонид Ильич возвращался уже совершенно в ином качестве, чем уезжал из неё. И первым это понял Суслов. Понял ещё до того момента, когда самолёт Генсека коснулся бетонной ВПП аэропорта.

Пониманию «главного идеолога» поспособствовало и то обстоятельство, что буквально накануне возвращения Брежнева пришла «страшная весть»: используя сторонников в Политбюро и ЦК, Генеральный уже начал работу по переносу пленума на более поздний срок. Предлог: необходимость обобщить и проанализировать текущие дела. Не осталась неупомянутой в качестве причины и загруженность аппарата подготовкой юбилея Ильича. И не возразишь: главное событие года!

Понять, для чего Брежневу нужны лишние два-три месяца, было несложно. Во-первых: приучить «народ» к эполетам «настоящего» Главковерха. Во-вторых: ослабить «позиции оппозиции». Прежде всего: на периферии.

По всему выходило, что Брежнев и на этот раз переиграл их. Как ни горько это было сознавать, но Суслов не стал тешить себя опасными иллюзиями: занятие опасное и неблагодарное. Вместо этого он оперативно впал в раздумья. На тему извечного русского вопроса: «Что делать?» Меньше всего его сейчас занимали вопросы «статус-кво»: не до верности идеалам.

Не до верности ему было и соратникам: каждый – сам за себя. Особенно в шкурном вопросе. В вопросе сбережении личной шкуры. Да и не маленькие – выкрутятся. А не выкрутятся – значит, маленькие: не доросли до политики. Увы – диалектика бытия: выживает сильнейший. И сильнейший – не обязательно достойнейший.

«Что же делать?»

Михаил Андреевич не собирался помогать товарищам. Но, может, товарищи помогут Михаилу Андреевичу? Ещё до получения соответствующей команды из мозга, рука Суслова уже тянулась к телефону.

– Товарищ Мазуров? Суслов… Ах, Вы уже в курсе…

Вероятно, Кирилл Трофимович своим ответом упредил вопрос секретаря ЦК.

– Полагаю, нет необходимости говорить, насколько это всё серьёзно… А тут ещё – и вероятная отсрочка пленума… Тоже слышали?..

Суслов зачем-то понизил голос. Уже не имело значения то, что его не подслушивали: дело-то – дрянь. А это – куда серьёзнее безобидного «охвата вниманием компетентных органов».

– Не считаете ли Вы, что наши мероприятия окажутся либо несвоевременными, либо запоздавшими?.. Что?.. Да Бог с ним, со стилем: не до грамматики, ей богу!.. Тоже так думаете?..

Михаил Андреевич вздохнул.

– В таком случае я немедленно связываюсь с Шелепиным, и даю «отбой».

От избытка переживаний он перешёл на шёпот.

– Запомните, Кирилл Трофимович: мы с Вами встречались для обсуждения вопросов подготовки ленинского юбилея. Никакого письма в ЦК Вы у меня не видели.

Убедившись в «понятливости» абонента, он положил одну трубку, чтобы через минуту, потребовавшуюся для восстановления дыхания, взять другую.

– Товарищ Шелепин? Суслов. Я внимательно изучил Ваши предложения по активизации деятельности профсоюзов на производстве и в общественной жизни, и пришёл к заключению, что некоторые из них явно преждевременны. Они не подкреплены ни материальной базой, ни законодательной. Ах, Вы даже сами готовы отозвать свои предложения?

У Суслова отлегло от всего, где «лежало»: Шелепин «включился» сразу же.

– Очень хорошо. Это – принципиально, по-коммунистически. Полагаю, что Вы не приступили ещё к реализации этих преждевременным идей?.. В самом начале?.. Но всё обратимо?.. Тогда «сворачивайтесь» – и давайте готовиться основательно, с учётом этого отрицательного, но поучительного опыта… Вы меня понимаете, товарищ Шелепин? Надеюсь, Вы не обижаетесь на товарищескую критику?.. Нет?.. Ну, вот и хорошо. Всего доброго.

Опустив трубку на рычаги, Суслов в изнеможении откинулся на спинку кресла. Сейчас он мог быть частично доволен собой: и команду дал, и исполнил её деликатно – не придерёшься. Но удовлетворение действительно было частичным: Михаил Андреевич не мог не понимать, что сделана лишь половина дела. Сейчас нужно было приступать ко второй, как минимум, не менее важной, чем та, с которой он так лихо расправился только что…

Михаилу Андреевичу не понадобилось слишком много времени для того, чтобы определиться с дальнейшими планами. Хотя ситуация – по крайней мере, внешне – не требовала от него мыслительной работы в режиме крайнего напряжения: по возвращении Брежнев ничем не показывал нового статуса, демонстрируя едва ли не дружелюбие по отношению к идеологу. Как ни в чём не бывало, он отрабатывал «товарищем» Михаила Андреевича: обменивался мнением не только на заседаниях Политбюро, но и при встречах наедине. Но Суслов был начеку: «memento «mori»! Ведь политическая смерть для политика – страшнее физической.

«Главный идеолог» понимал, что одним возвращением ситуации назад не обойтись. Да, и что значит: «назад»? Возвращалась только ситуация с попыткой смещения Генсека. Но ситуация с расстановкой сил не только пришла в движение, но и существенно продвинулась вперёд. Былого «статус-кво» уже не было. За считанные дни положение изменилось до неузнаваемости. Внешнее спокойствие – обманчивое спокойствие: это – для дилетантов.

«Показывать зубы» было уже не только неразумно, но и чревато последствиями. Да, и кому это делать: вон, после пленума Косыгин стал «тише воды, ниже травы». И вряд ли потому, что затаился. Скорее другое: сделал «правильные выводы».

Пальцы Михаила Андреевича мелко дрожали: «главный идеолог» всегда тонко чувствовал опасность. И не пресловутым «звериным чутьём», а чутьём ответственного политработника, куда более развитым, чем у зверя.

Никакой дилеммы перед ним сейчас не вставало. Михаил Андреевич не собирался «благородно подавать в отставку»: «дон-кихоты» в Кремле давно вывелись. Вопрос – при всём его неблагородстве – был один: в какой форме выразить лояльность Генеральному секретарю? В необходимости её выражения вопроса не было.

По опыту Суслов знал, что человек, долго шедший «наверх», придя туда, быстро «западает» на внешние атрибуты власти: славословие, чинопочитание и прочие «блёстки». В результате идея появилась как бы сама собой: превратить мастера дела в «мастера слова». До сего года «труды» Генерального ещё ни разу не издавались «в систематизированном виде». Так: речи в худосочных сборниках с материалами пленумов ЦК.

Михаил Андреевич знал, что «труды», изданные отдельной книгой, не только «проливаются елеем» на душу «автора», но и поднимают его авторитет в кругу соратников. Далеко не все члены Политбюро сумели «отметиться» «на литературной ниве».

Леонид Ильич не являлся исключением из общего числа «страждущих признания». До сего времени он не рискнул домогаться лавров писателя, дабы лишний раз не дразнить соратников. Однако, как удалось выяснить Суслову, Политиздат уже готовился издать книжку избранных речей Генерального секретаря: «рукопись» уже некоторое время находилась в издательстве – стараниями брежневских «спичрайтеров» и «толкачей». Они же – прежде всего, зав Отделом науки ЦК Трапезников – и «вдохновили» Леонида Ильича на поступок. А издание «собственного» труда в обход Политбюро и «главного идеолога» в момент неустойчивого равновесия сил, иначе, как поступком, и назвать было нельзя.

Вот на этом можно было сыграть! Суслов воспрянул духом: Генсек, безусловно, был заинтересован в одобрении им «самоуправства» по части литературных «поползновений». Ему наверняка пришлась бы по душе «благосклонность» главного идеолога. И тогда он обязан был бы оценить её должным образом. А что значит «оценить должным образом»? Только удовлетворением желания Суслова отметить его лояльность со всеми вытекающими отсюда преференциями.

Михаил Андреевич вызвал Новокрещёнова: «душа горела». И не в формате «пока свободою горим»: более приземлено и осязаемо.

– Пригласите ко мне директора Политиздата. Срочно. Пусть захватит с собой гранки книги Леонида Ильича.

Через сорок пять минут секретарь ЦК уже давал указания донельзя взволнованному «печатнику». Ещё бы не «взволнованному»: не каждый день вызывают в кабинет второго человека в партии!

– Вопрос издания труда Леонида Ильича – один из важнейших.

Вы принесли гранки?

«Политиздат» облизнул пересохшие от волнения губы.

– Да, товарищ Суслов.

Михаил Андреевич полистал материал, а затем пальцами измерил толщину будущего тома.

– Вношу уточнение: труд будем давать в двух томах. В двух томах – как-то солиднее.

– Да, пожалуй, – попробовал бы не согласиться директор.

– Второй том будет открываться…

Суслов заглянул в шпаргалку: подготовился к визиту.

– … речью Леонида Ильича на конференции европейских коммунистических и рабочих партий от двадцать четвёртого апреля шестьдесят седьмого года.

Издатель немедленно сделал пометку в записной книжке.

– Макет при Вас?

Директор щёлкнул замком портфеля. Михаил Андреевич придирчиво, на время отставив «фирменную» бесстрастность, обозрел макет.

– Цвет переплёта лучше дать зелёный.

(Переплёт намечался красного цвета).

– У трудов Ленина – корешки синего цвета, а у трудов Леонида Ильича будут зелёного.

«Политиздат» без труда подавил в себе изумление: не первый год в должности. Хотя никогда ещё на его памяти имя Брежнева не ставилось рядом с именем Ленина.

В обеспечение большей внушаемости контингента, Суслов поморозил глазами печатника. Ему нетрудно было сделать это: температура его взгляда редко поднималась выше нуля.

– Готовьтесь к тому, что у трудов будет продолжение. Поэтому нужно подходить к изданию, как к собранию сочинений. Вы меня понимаете?

Издатель кивнул головой: он вообще был понятливый.

– Поэтому должны быть цифирки, обозначающие порядковую нумерацию томов.

– Вас понял, товарищ Суслов.

– Какой материал предполагаете использовать для переплёта?

– Ледерин. Он прочный, красивый и на ощупь приятный.

– Ну-у… – почти одобрил Суслов. – Но для большей сохранности трудов… ну, и для большей… эстетичности, что ли… нужно сделать суперобложку. Такого же цвета, как переплёт.

Издатель неожиданно не согласился.

– Может, лучше будет сделать обложку двухцветной: основной тон – зелёный, но верх, примерно на одну четверть – белый?

Суслов задумался. В подобных мелочах Михаил Андреевич был удивительный педант – иногда куда больший, чем в делах действительно серьёзных и куда более значимых.

– Ну, что ж… Пожалуй… Давайте попробуем. Итак, с этим вопросом решили. Теперь что: тираж? Какой предполагается тираж?

– Ну…

Издатель замялся. Вопрос был действительно «интересным»: какой может быть тираж у «трудов» действующих политиков? Традиционные сто тысяч – чтобы полки книжных магазинов не пустовали. «Спасибо партии родной»: кабы не авторы от КПСС, чем бы «наряжали интерьер»?

– …Двести тысяч…

Словно почувствовав «что-то» в словах идеолога, «на свой страх и риск» гость удвоил тираж.

– Дадим пятьсот тысяч, – «приговорил» Суслов.

Приговор был окончательным, обжалованию и опротестованию не подлежал, но директор лишь в последний момент успел «прикусить язычок». А ведь чуть было не сорвался: «У нас не всякая художественная литература расходится такими тиражами!»

Взгляд Суслова уже стал императивным.

– Подписывайте книгу в печать – с учётом сделанных замечаний.

Понимая, что «приём окончен», директор поспешно вскочил на ноги.

– Минутку.

Издательский филей замер на середине пути.

– Дайте-ка мне ещё раз взглянуть на материал.

Михаил Андреевич пробежался глазами по датам последних речей.

– Так, двадцать пятое ноября: речь на Третьем Всесоюзном съезде колхозников. Декабрь…

«Декабря» не было: сразу же за ноябрём «наступал» семидесятый год. Наступал он речью Брежнева в Венгрии, на заседании Национального собрания, посвящённом двадцатипятилетию освобождения Венгрии от фашизма.

Отсутствие выступления Генсека на декабрьском Пленуме ЦК приятно удивило Михаила Андреевича. С одной стороны – ничего особенного. Даже – норматив: выступления в прениях, по старой партийной традиции, не печатались и в брошюрах с отчётами о работе пленумов. В авторских же сборниках «избранных речей и статей» появление таких материалов было и вовсе исключено.

Но с другой сторону, «главному идеологу» хотелось думать, что эта «купюра» появилась неспроста: Брежнев явно протягивал «оливковую ветвь». А ведь он мог «протолкнуть» материал: попробуй, тут, подвергнуть цензуре слова Генерального! Вмиг узнает, и, конечно же, «поблагодарит смельчака».

– Под каким названием Вы собираетесь издать труды Леонида Ильича?

«Издатель» замер: «опять – двадцать пять»!

– Ну… как всегда, в таких случаях: «Избранные речи и статьи»…

Выдав ответ, он осторожно вынырнул взглядом из себя.

– Что это за название? – недовольно поморщился главный идеолог. – Название должно соответствовать не только характеру материала, но и смыслу деятельности автора, её направленности! Речь ведь идёт о политическом руководителе.

«Ну, что это за название? Машина, как военный корабль, должна иметь собственное имя». Сам Остап Бендер сейчас пролил бы слезу умиления: «не пропадёт наш скорбный труд»! «Не перевелись ещё богатыри на Руси!».

Ещё не понимая, к чему клонит хозяин кабинета, директор поспешно кивнул головой: на всякий случай. Разумеется, утвердительно.

– Назовём двухтомник…

Суслов на мгновение ушёл за очки.

– … «Ленинским курсом».

Лицо его на мгновение утратило бесстрастность – и дыхнуло энтузиазмом вкупе с самодовольством.

Старательно пряча лицо – поглубже: в себя – «издатель» быстро сделал пометку в записной книжке.

– Я Вас больше не задерживаю, товарищ…

Едва за «Политиздатом» закрылась дверь, Михаил Андреевич ещё раз восхитился собой: неплохой ход! Леонид Ильич не мог его не заметить и не понять! Не имел права: Михаил Андреевич старался!

Подобно Брежневу, Суслов в шахматы не играл: предпочитал им домино. Но просчитывать ходы этот человек умел не хуже завзятого шахматиста. Сейчас ему казалось… нет: он был просто убеждён! – что на этот раз удалось найти единственно правильный ход…